А я и не понял. Просто я вдруг увидел не только движение Ильдарика, но и следующее движение, о котором он думал, — а еще увидел, в какую сторону Ильдар двинуться сейчас никак не сможет, хоть я ему там кожу бантиком завяжу. Опытные бойцы это всегда понимают, да и я иногда — с опозданием. Но сейчас-то я не понимал, а видел, объемной схемой — вот Ильдар, вот его возможные движения, вот зоны поражения, вот точки для удара, от виска до щиколотки. Они манили, как семечки, которые не хочешь, а берешь, даже сильнее. И приходилось напоминать себе, что нельзя бить локтями или коленями, нельзя вышибать ногу или ломать шею, нельзя падать на пол, чтобы поразить в брюхо или пах, — да почти ничего нельзя, блин. Еще перчатки и трусы здорово мешали. И вообще было чувство, как, наверное, у лыжника, которого в бассейн бросили — в полной экипировке. А и пофиг, на.
Ильдарик ушел, нырнул, зачем-то провел серию на отходе — мимо, на ответку теперь — и смешно засеменил назад, задрав голову. Но перчатки подняты, продолжаем, н-на, не орите, слышу, потом-потом, на-на!
— Наиль!
Наиль какой-то, о, подбородок открылся, ну, спокночи, дружбан-н-на! Что такое?
Я дернулся, привелся в исходную, ударил — и опять вхолостую. Присел и крутнулся, отталкиваясь перчатками от пола, груз со спины сорвался со шлепком, сзади напали, твари. Щас я вас.
— Сидеть! — рявкнули мне в ухо, и в лоб звучно прилетел потолок.
Я проехался на копчике, вскочил и снова плюхнулся под грозное:
— Сидеть, я сказал!
Было смешно, поэтому я засмеялся и огляделся сквозь круги и искры. Смеялся не зря: смешно все было. Я сидел в углу ринга, раскинув ноги. В противоположном углу сидел — вернее, пытался лечь, да опора канатов не давала — Ильдарик, медленно подмигивающий верхнему освещению. Недалеко от него в менее удобной позе копошился Биг Айдар, а в центре ринга стоял, как рефери, Михалыч с коричневой лапой наперевес.
— Блин, больно же, — сообщил я и попытался потереть лоб перчаткой.
Михалыч посмотрел на меня непонятно, ткнул лапой, как ребенок пальцем, повторил «Сидеть!» и поспешно ушел к Ильдарику. Я сидел, слегка потешаясь, и разглядывал копошение напротив. Михалыч тихо спрашивал о чем-то Ильдарика, тот очень серьезно кивал и пытался улыбаться, как герой. Типа перенес, не знаю, пытки, геноцид и тотал дистракшн. Айдар поднялся с пола и осторожно растирал поясницу. Михалыч и его спросил о чем-то, Айдар показал большой палец. В перчатке это выглядело как угроза, и я захихикал. Михалыч быстро оглянулся на меня, отвернулся и помог Ильдарику встать. Раз так, то я тоже встал, прислушался к себе и пару раз подпрыгнул. Нормально все.
— Ильдарик, ты как? — спросил я громко.
Тот отсалютовал мне и вяло полез сквозь канаты — Айдар их развел.
— Один-один, — напомнил я. — Как бы все сначала, ага?
Михалыч обернулся ко мне и, судя по лицу, хотел сказать что-то громкое, но сказал тихо — кабы в зале не стояла тишина, как во время контрольной, я и не расслышал бы:
— Наиль, ты… Что делаешь?
Я удивился:
— Сергей Михалыч, ну вы ж сами сказали, что прервались на самом интересном. А сейчас неинтересно было, что ли?
— Наиль, — начал Михалыч с совсем суровым лицом.
Тут я вспомнил, как пропахал задницей полринга, и хихикнул. Ну, не вовремя, согласен, но я ж не виноват, это нечаянно. Михалыч сжал зубы, шагнул ко мне, остановился, сделал движение, будто хочет очень сильно ударить в лапу, но в итоге еле коснулся и сказал:
— Иди-ка ты домой.
Я еще больше удивился:
— Сергей Михалыч, да я нормально — и потом, мы же еще парами меняемся обычно, так я могу…
— Иди домой, — повторил Михалыч. — Как в себя придешь — возвращайся. А если будет желание показать, какой крутой, сразу ко мне приходи.
Да у меня уже сейчас есть желание, чуть не сказал я, срываясь из веселья в какую-то горькую яму. Что ж они докопались-то все до меня.
Я оглянулся на ребят в поисках поддержки. Булатик и Ванька, самые мелкие у нас, сосредоточенно поддергивали шнуровку на перчатках. Ильдарик сидел на скамейке и ощупывал десны. Остальные пацаны смотрели на меня без любви.
Я пожал плечами, перепрыгнул через канаты и ушел в раздевалку.
4
С тренировки я вышел злой, что ужас. Вот на фига было устраивать такую выволочку с «пшёл-воном»? Сами учили: «Будут обижать — не обижайся», а сами обижаются. Что я такого сделал?
На самом деле понятно что. Извиняться или хотя бы молчать виновато не стал, вот что. У нас ведь правило какое: можешь хоть Кремль взорвать, но если затем стоишь весь несчастный, рассказываешь, какой был дурак и как больше никогда и ни за что, тогда простят. А я так не умею и не буду. Раньше я просто молчал угрюмо — «включал партизана», папин термин, — но это если действительно назихерил чего. А сейчас в чем зихер-то? Ну, увлекся малость, с кем не бывает. В остальном — делал что велено, на вопросы отвечал, улыбался — что мне, улыбаться теперь нельзя? Знаю, нельзя — улыбаться можно, лишь если сморозил чушь. А если натворил — будь плаксивый и весь убитый.
С какой стати? Только потому, что я мелкий считаюсь, а они не знаю какие взрослые? Я больше этих взрослых понимаю, знаю и умею, кстати. И сам выбираю, когда эти знания и умения включать. Слушаться старших надо, базару нет — но вот я всю дорогу старших слушался, и чем это кончилось? Ну, пока ничем страшным, но ведь… Стоп. Заткнулись, проехали.
По-любому зубами скрипеть на меня не надо и пугать тоже. Не получится.
По пути сердитость развеялась, а дома забылась. Едва по лестнице поднялся. В щель нашей двери был воткнут сложенный листок с типографскими буквами.
У меня сердце екнуло — два раза. Я листок за кое-что другое принял — а я последнее время нервно отношусь к предметам, вставленным между дверью и косяком. И дополнительно испугался, что это какая-нибудь официальная бумага из больницы: нашли мы тебя, Измайлов, машинка выехала, ждите.
Испугать меня не получится, значит, напомнил я себе насмешливо. Ну-ну. Вытащил листок и развернул.
Листок оказался рекламной листовкой — отсюда и буквы. А на чистой стороне была записка незнакомым почерком: «Рустам, Альфия, где вы? Я в Казани, вас не дождалась. Вы почему на звонки не отвечаете? Отец до вас добрался? Я у Тамары, позвоните ей или мне на моб., срочно. Очень волнуюсь. Целую, мама».
Я на пару секунд впал в ступор: как мама, почему почерк не ее, зачем она себя по имени называет, совсем, что ли, память потеряла, да еще из больницы сдернула. Даже головой помотал — и тут сообразил. Бабушка, бабулька приехала, пробормотал я фразу, которую никогда не понимал, но запомнил из-за папы — он любит это твердить так радостно, будто годовой бонус получил. Däw äti, выходит, нас на вокзале ждал-ждал, не дождался, рванул в Казань и пропал. А däw äni тоже ждала-ждала, не дождалась ни его возвращения, ни звонка, ни ответа от моих родителей — и тоже рванула. Mesken,[19] подумал я с неожиданно острой жалостью. Она ж у нас не ездок ни разу, это дед шустрый, скачет вечно по свету. А däw äni дома сидит, нас ждет. Она последний раз в Казани на нашем новоселье была. Это ж сколько лет-то прошло. И больше не собиралась, как папа ни звал. У нее сердце больное, ну и большая она слишком для разъездов. Не в высоту большая, в смысле, а в ширину. Хотя если бы я так готовить умел, я бы диаметром с кухню получился — чисто на пробовании.
Ну и что мне с этой запиской делать? Я ж бабулиного телефона не знаю, а про Тамару эту и не слышал никогда. Куда звонить-то? И надо ли звонить, беспокоить напрасно? Ой, дурак я. Надо, конечно. Она ж сколько, дней пять, что ли, ничего про нас не знает. Про всю семью. Это же с ума сойти.
Я не дурак, я дважды дурак. Трижды. У мамы с папой телефоны наверняка дома остались — я не догадался аппараты в больницу отправить. И в этих телефонах номер däw äni есть по-любому. Надо было сразу позвонить, успокоить. Ладно, сейчас наверстаем.
Я ворвался в квартиру, сбросил кроссовки и застыл в глупой, наверное, позе: в руке сумка, в другой записка с ключами, башка набок, уши в стороны. Чтото было не так. Не в смысле плохо, а в смысле не так, как оставалось, когда я дверь закрывал.
Не что-то. Конкретные вещи изменились — просто пришлось убеждать себя, что это не показатушки.
У нас в прихожей стоит обувная этажерочка, на ней вечно пять-семь пар обуви. Не потому, что кто-то из нас ботинки на руки надевает, само так получается. Теперь этажерка была укомплектована среднестатистически — минус Дилькины сапожки, плюс дедовы — в больницу-то дед, как и родители, необутым уехал. Только обувь исторически на этажерку носками вперед ставится. И давеча все ботинки так стояли. Я пока на выходе сумку застегивал, ключи выронил, и они в папин башмак упали, вот я и запомнил. А теперь ключ скользнул бы и на пол дзенькнул. Ведь башмак стоял носком ко мне. И второй тоже. И вся обувь на всех полках так стояла, носами наружу.
Других изменений в квартире вроде не было — если не считать вмятин и складок на моем покрывале. Мелких таких. Кто-то полегче меня присел, подпрыгнул пару раз и съехал поспешно.
— Кто лежал на моей кровати и помял ее всю? — спросил я ровным, кажется, голосом.
Никто не ответил.
Может, däw äni резвилась от нечего делать, подумал я нерешительно — у нее же вечно с родителями несогласие по широкому кругу вопросов. Не может. Она сильно тяжелее меня, да и ключа у däw äni нет — иначе с чего бы записка снаружи торчала.
Тогда Гуля-апа приходила — меня, допустим, подкормить и поорать заодно, чтобы не сильно скучал. А чтобы самой не заскучать, убивала время перестановками с приседаниями. Бред. Но лучше такой бред, чем другое объяснение. Какое? Простое: ботинки переставил тот, кто остался в квартире. А кто остался? «А» упало, «Б» пропало. Да тот, кто нас с Дилькой в ванне за волосы хватал.
Бичура, что ли? Или ее местная сестренка.
Фу, бред. Я к сказкам и всякому фольклору теперь относился не так снисходительно, как неделю назад, — но, елки, здесь же город. Огромный и тесный. Тут сказок не бывает, тут быль-то еле помещается.
В этом месте мне почудилось какое-то противоречие, но шариться в нем я не стал. Попозже как-нибудь. Пока телефоны поищем.
Мы с Дилькой, между прочим, во время уборки никаких телефонов не видели. Следовательно, аппараты или спрятались, или нет их дома. Если спрятались — найду, подумал я самоуверенно. Руки вот помою — и сразу.
Мыть пришлось аккуратно — ссадины помялись и в паре мест треснули. Все-таки переусердствовал я с Ильдариком, подумал я. Стало малость неловко. С чего бы? Бой есть бой, бьют — беги или в отмах иди, а мужественно стоять нельзя. То есть можно, но недолго и иногда в последний раз. Так я размышлял, осторожно промокая руки полотенцем и торча на месте — мужественно и бессмысленно. Туповато глядя в одну точку. Широкую такую, песчаную. На лоток я глядел, который коту подготовил.
Следопыт, блин, который все найдет. Вот лоток, нетронутый. Вот квартира, пустая. А кот где?
Я выскочил из ванной, шарахнувшись локтем об косяк, но даже не зашипел — так напуган был.
— Кот! — позвал я вполголоса, повторил куда громче: — Киса-киса-киса! Ай, ты ж не понимаешь… Pes-pes-pes, pesi![20]
Кот не отзывался. На кухне его не было — а еда осталась, хоть и немного. И в комнатах не было, и под кроватями, и на шкафу, и в шкафу тоже. У меня уже губы от пришептывания неметь начали, а кота не было.
Следов было полно. Товарищ везде, где мог, прошел и попрыгал, легонько так, но мне заметно, а потом что? Смылся, что ли? Через унитаз, например? Бред. Я уже принялся разглядывать вентиляционные решетки и тут сообразил.
Почти в каждой квартире есть место, про которое обычно забывают, и по-любому никто никогда точно не знает, что там есть, а чего нет.
Вот и посмотрим.
Кот, естественно, был на балконе. Лежал на узеньком подоконничке, привалившись к раме остекления, примерно там, где за стеклом голуби бродили. Теперь голубей не было, да и кот вольно грелся, запрокинув морду. Форточки прикрыты, поэтому на балконе было тепло и, скажем так, запашисто. Источником запаха было то самое ведро из-под елки. Для верности я заглянул туда, сморщился и укоризненно сказал:
— Ну блин, я ж тебе лоток сделал.
Кот бросил на меня быстрый взгляд, сильно моргнул и вернулся к прогреванию горла.
А дверь-то в ванную я закрытой оставил, понял я. А балкон? Балкон ведь закрыл.
— Слышь, ниндзя, ты как на балкон попал? — спросил я, осматривая дверцу.
Следов когтей или ломика на пластике не было. Я вышел, захлопнул дверь и подергал ее. Дверь не распахивалась и не качалась. Запор держал прочно. Кот презрительно смотрел на меня сквозь стекло. Возможно, обдумывал следующий ход: ботинки переставил, теперь можно занавески перевесить или стиральную машину с холодильником местами поменять.
— Выходи давай, — сказал я, снова открывая дверь. — Нет? Ну как хочешь.
Я шагнул было прочь, но вернулся и попросил:
— Ты больше не исчезай, ладно?
Кот отвернулся. Наглый такой. Ну и флаг тебе в усы. Лежи себе дальше. А я иду искать.
Есть в этом серьезная придурь — искать что-нибудь там, где только что шарился, высматривая другую вещь. Причем я прекрасно понимал, что заметил бы телефон, хотя искал кота — да хоть слона, все равно заметил бы. Но придурь тем и серьезна, что приходится ползти теми же петлями, поднимать те же покрывала и забуриваться в те же полки — и все для того, чтобы убедиться: ничего не изменилось. За истекший период телефоны не выросли.
Я обшарил все поверхности и щели, ящики и сложенные пододеяльники, тумбочки и сумки, карманы в прихожей и в спальне. Под ванной, кстати, тоже посмотрел — и чуть не полез в лоток, который с утра засыпал чистым песком без всяких телефонных примесей. Хотел и к коту в ведро сунуться, но понял, что смысла нет: допустим, телефоны там — что я с них, звонить стану? Щаз. Тем более они в песке все равно сломались бы. Ну, будем так считать для очистки совести. А проверит пусть кто-нибудь другой. Я отвернусь, чтобы не смущать.
И от тебя отвернусь, герцог эфиопский, ответил я короткому надменному взгляду кота, отошел от балконной двери, безнадежно осмотрел ворох вещей и взвыл от злости на себя, дебила. Убил кучу времени на поиски, вместо того чтобы просто позвонить. Если телефоны дома и включены, звонок пройдет и покажет даже закопанный под паркет аппарат.
Я подбежал к городскому телефону, постоял, вспоминая, и набрал мамин номер. Женский голос сказал, что абонент отключен или находится вне сети.
Потоптался, вспоминая, и набрал папин номер. С тем же результатом.
Телефон däw äti я наизусть не помнил. Никак не помнил, честно говоря, вроде МТС… Или «Мегафон». Или… М-да.
Мудрые мысли надо выбивать полезными занятиями. Я пошел в спальню и сел возле горки одежды, пересыпая ее в другую горку. Показалось, что я забыл посмотреть боковые карманы в куртках.
И впрямь показалось.
На второй час поисков я плюнул и пошел жрать. Гордо так. Сам приготовил. И не бутерброд, а настоящее блюдо.
Начет настоящего я малость подзагнул. Настоящим был бы суп. Но с супом я, потоптавшись вокруг кастрюли, решил не заморачиваться. Во-первых, бульон все равно неправильный, беглый и мутный. Вовторых, я слабо представлял себе, как чистить всю эту картошку-моркошку и тем более луковицу, — блин, не хватало еще добровольно вареный лук себе готовить. В-третьих, очень уж жрать хотелось. Я не стал процеживать бульон: налил в миску, нарвал мяса, сунул в микроволновку, походил по кухне, переживая, что еще и хлеба купить забыл, дождался дзеньканья и прямо стоя принялся хлебать.
Бульон, между прочим, и в неотфильтрованном виде оказался нормальным, правда омерзительно безвкусным. Посолить-то я забыл. Пришлось в миску пол-солонки ухнуть, а остальную половину насыпать на мясо — овца-трехлетка, на всякий случай. Откуда я это знаю и какой такой, главное, может быть случай? Как людоедик-счетовод, блин.
Первая миска пролетела, будто ее одним движением в живот выплеснули. Я поморгал и набуровил вторую миску. Выхлебал ее и приподнялся было за третьей, но внутри веско, как в поставленной на ребро бочке, сыграла масса воды, которая откачнула и усадила меня обратно. Я рыгнул, рассмеялся и решил, что пока хватит. Лучше чаю попью.
Вот странно — бульон ведь жидкий, и чай жидкий. И друг друга вполне заменять должны. Так чего ж я так чаю хочу? И чего-нибудь к чаю.
Чай был, а к чаю ничего не было. То есть абсолютно. Даже варенья, не говоря уж о печенье или сухофруктах, которые у нас не переводились. Мама ругалась вечно, что у нас национальность по столу угадывать можно и вся жизнь проходит под лозунгом «Вещером щай с пещеньком пить щёткасно ваще». А я вот хащу пещеньку — а нету. Кончилась куда-то.
Ну, чернику пожуем. А то ягоды в морозилке лежат, место занимают, мама ругается, и дед с бабушкой тоже ругаются, что нам гостинцы эти привозят, а мы вместо того, чтобы витаминами подкрепляться, замораживаем их, как мамонтов. А они гораздо полезней шоколада — ягоды, в смысле, а не мамонты. Типа шоколад не сам дед со своей фабрики тоннами нам таскает. Я из-за этого, кстати, шоколад не очень-то люблю — переел в детстве, видать. Мама говорит, что оно и к лучшему. А дед малость обижается.
Пакет покидать морозилку не собирался. Он давно там лежал, привык, прикипел и пустил корни в новый слой пушистого льда. Я подергал, разозлился и рванул посильнее. Пакет подался с хрустом. Не разорвался, к счастью, но выбил соседнюю коробку, которая примерзнуть не успела. Что ей мерзнуть-то. Обычная обувная коробка. Она и не приучена мерзнуть-то. Стоит теперь наперекосяк и дверце отделения закрыться мешает.
Почти не думая, я вытащил коробку наружу, снял крышку и уставился на телефоны. Мамин, папин и, видимо, дедов — с расколотым экранчиком. Экранчики быстро затягивала бледная испарина. Я машинально провел пальцем по папиному аппарату и уставился на кривой толстый смайлик с цепочками малюсеньких капелек.