Он снова перевел взгляд на зеленоватый экран. Буря успокаивалась, ветер слабел. Часа через два воздух станет чистым и прозрачным…
Только бы не раньше, молил Зейсан. Только бы буря не утихла до утра. Тогда мы уже будем далеко от крепости и готовы к бою. Это все, о чем я прошу.
Колонна, в которой шел БТР Зейсана, продвигалась на юго-восток, в сторону прилегающей к горам долины. Вторая колонна направлялась на северо-восток, намереваясь подойти к горам с противоположного фланга. Когда колонны разойдутся и займут исходные позиции, Зейсан подаст сигнал. Обе колонны войдут в горы, и тиски начнут сжиматься. Конечно, спустя некоторое время дорога для танков и БТРов станет непроходимой. Тогда солдаты высадятся из машин и продолжат поиски. Как только найдут лагерь повстанцев, они сообщат его координаты. Танки и БТРы начнут его обстрел из орудий и ракетных установок. Словно планируя охоту на птиц или кроликов, Зейсан стал думать о том, что можно добить жертву. Когда закончится буря, нужно поднять в воздух вертолеты. Прочесать каждый хребет и каждое ущелье. Если там окажутся мятежники, уничтожить их.
Атакой на крепость вы здорово помогли мне, заключил Зейсан. Вы загнали меня в угол так, что теперь я смотрю на вещи просто. Я не имею возможности наносить удары по всем направлениям, но если вы засели в восточных горах, я вас достану. Мне плевать, сколько времени займет эта операция, но я найду вас. И я обрушу на вас все муки ада и заставлю пожалеть о том часе, когда вы решили освободить американца и потревожить меня.
Зеленоватый экран показывал, что буря постепенно идет на убыль. Зейсан вспомнил другого американца. Того, чье лицо было скрыто под свирепой маской. Того, кто вторгся в крепость и запер его в камере, заполненной слезоточивым газом. Кто, по словам Азова, стрелял, стоя на стене. Зейсан не знал, что именно написал в рапорте Азов. Вполне возможно, ему еще предстоит нагоняй от начальства. Но одно знает твердо — второй американец существует. Доказательство этому — обожженное слезоточивым газом лицо самого Зейсана. Полковник поклялся священным мавзолеем Ленина, что человек, накликавший все эти бедствия, подвергнется всем мукам ада, каким еще не подвергался ни один афганец.
4
Они шли в кромешной тьме, взбираясь все выше и выше. Тучи песка поредели, но ветер был еще сильный.
Деревья гнулись и скрипели. По крайней мере теперь нам не будет досаждать песок, думал Рэмбо.
Он сжал бока лошади. Руки его были заняты — он придерживал Траутмэна, навалившегося на него всей тяжестью. Где-то впереди шел невидимый в темноте моджахед и вел лошадей за поводья.
— Полковник? Ответа не последовало.
— Полковник, нужно ослабить жгут. Тело Траутмэна обмякло.
Полковник?! — Рэмбо приложил ладонь к левой стороне груди Траутмэна. Сердце едва билось. Он хлопнул Траутмэна по щеке. — Очнитесь, сэр!
— Что? — Траутмэн тряхнул головой, — я… простите меня… должно быть…
Говорите! Все время говорите!
— Я куда-то плыву…
Нельзя, сэр, — сказал Рэмбо и мысленно добавил: «Боюсь, в следующий раз вы не проснетесь».
— Слушаюсь. Ты…
— Говорите, говорите!
— …начальник.
— Так-то лучше. Произнесите речь.
— Какую?
— Какую угодно. Давайте клятву верности или исповедуйтесь.
— Исповедоваться? Я пресвитерианин, а не католик!
— Прекрасно, сэр. Сойдет, главное, что вы не республиканец.
— Ублюдок.
— Отлично, сэр! Обзывайте меня, говорите все, что придет вам в голову. Итак, «Клянусь в верности…»
— «…знамени…» — машинально продолжил Траутмэн.
— «…и республике, которую оно олицетворяет…» — Рэмбо ослабил повязку на плече у Траутмэна.
Хлынула кровь. Иисусе!
Рэмбо, любивший Траутмэна всей душой, решил снова затянуть жгут, чтобы остановить кровь. Эта любовь сделала его жестоким. Если кровь не будет проходить через вены, может развиться гангрена. И полковник умрет, но уже не от потери крови.
— «…единому под Богом народу, единому и неделимому», — бормотал Траутмэн, — «Свобода и…»
Рэмбо подождал немного, потом быстро затянул жгут.
— «…справедливость для всех». Кровотечение остановилось. Рэмбо вздохнул.
— Продолжайте, сэр. Вы прекрасно справились с клятвой. Давайте-ка приступим к «Звездно-полосатому флагу».
— Дай передохнуть. Да и кто знает слова этого… Кажется, вы правы. А как насчет… секунду… сейчас соображу… «Рожденный бегать» Брюса Спрингстина?
— Кого?
— Да… это, пожалуй, слишком старо для вас. Извиняюсь. Может быть, Кол Портер? «И ночью, и днем…» «Только ты…»
— Угадали, сэр! Только я. Продолжайте говорить и не пытайтесь меня обмануть. Вам нельзя спать.
5
Ненависть. Прапорщик Кауров не мог решить, кого из офицеров ненавидит сильнее. Он сидел в десантном отсеке БТРа, чувствуя, как покачивается машина, и прислушивался к приглушенному урчанию двигателя. Он избегал смотреть на сидящего рядом майора Азова. Если он будет смотреть на него, то даже в этом призрачно зеленоватом сумраке БТРа майор сумеет увидеть отвращение на лице прапорщика. Кауров же старался никогда не показывать офицеру свои чувства.
Он презирал слабоволие в себе и в других, а поведение майора в последние несколько месяцев вызывало нечто большее, чем обыкновенное презрение. Азов не просто потерял самообладание, чем вызвал гнев командира, но еще не смог скрыть, что нервишки у него пошаливают. Брезгливость, с которой он наблюдал, как пытали парня, непростительна. Его пассивность во время и после нападения на крепость отвратительна, а сейчас его присутствие здесь просто оскорбляет.
Сила. Только сила что-то значит, думал Кауров. Сила и дисциплина — вот что в цене. Если у мужика нет твердости, он не мужик. Его нельзя уважать. Он сломается, а стойкость важнее всего. Стойкость дает единственный шанс выжить.
Кауров усвоил это с пеленок. Он рос в трущобах Ленинграда. С каждым днем он все больше и больше понимал, что родители, братья, сестры, друзья — все смирились с рабской долей. Но Кауров поклялся вырваться из этого заколдованного круга. У него не было влиятельных покровителей среди бюрократии, он не мог рассчитывать на поступление в институт, не имел шансов получить работу, позволившую бы выбиться в люди. В восемнадцать его призвали в армию, и следующие два года стали для него сущим адом. Но выход ему подсказала интуиция. Если жизнь — постоянная борьба, то нужно сделать борьбу своей профессией. Армия обеспечивала едой, одеждой и кровом. Такую жизнь вряд ли можно назвать шикарной, но все же это лучше, чем то, к чему он привык. Разумеется, чем выше у тебя звание, тем лучше твоя жизнь. Кауров решил выслужиться, понравиться начальству, чтобы его выделили среди солдат, чтобы он смог подняться в чине до положения, когда сам сможет отдавать приказы и заживет не хуже тех, кому так завидовал. Он не сомневался в успехе. У него для этого есть все необходимые качества. Он сильнее и тверже всех других.
И вот он, тридцативосьмилетний прапорщик, сидит в десантном отсеке БТРа. Впереди — очередное сражение. За двадцать лет службы в армии он не продвинулся дальше прапорщика. И хоть он не раз демонстрировал свою силу и жестокость, чаще командовали все-таки им. Жил он не лучше обыкновенных призывников-новобранцев. Привилегии офицерского состава на него не распространялись.
Полковник… думал Кауров, поглядывая на Зейсана. — Даже не знаю, кого я ненавижу больше: майора за его безволие, или тебя за твою неблагодарность. Я стал тебе необходимым. Ты теперь шагу не ступишь без меня, твоего телохранителя. Какое бы грязное дело ты ни затеял, выполнять его ты пошлешь меня.
Но тебе, сукин сын, никогда и в голову не придет представлять меня на повышение.
Быть может, я слишком часто высовывался. Или стал для тебя незаменим. Этот парнишка, которого ты приказал пытать… Я лил кислоту прямо на то место, где у него сердце. Только я мог выполнить такой приказ. Только у меня хватило духу смотреть, как пузырится кожа на груди этого парня, и дышать испарениями кислоты с его тела. Но я все же продолжал выполнять твой приказ.
Я стоек, это факт. Но, признаюсь, и тот паренек оказался несгибаем. Он прошел через самые страшные муки. Быть может, он не знал того, чего хотел от него полковник, но я в этом сомневаюсь. Он словно хотел сказать своим взглядом: «Я сильнее вас. Сильнее и отважнее. Я не предам своих».
Хотелось бы знать, полковник, как бы повел себя под пыткой ты. Молил о пощаде? Отвечал на вопросы, выдавал секреты, предавал товарищей, чтобы спасти собственную шкуру? Был бы ты так же стоек, полковник? Ты без труда можешь заставить страдать других, тебе даже не приходится мараться самому — вместо тебя мараюсь я. Обычно ты даже не утруждаешь себя присутствовать при этом. Интересно, как бы ты вел себя на пороге смерти? Как бы ты запрыгал?
БТР, покачиваясь, мчался вперед. По выражению лица полковника Кауров догадался, что тому впервые придется понюхать порох. Не струсишь ли ты, ублюдок? Посмотрим…
6
— Мы почти на месте. Крепитесь, сэр, — сказал Рэмбо. Траутмэн не отвечал.
Перевалило за полдень. Ветер стих. Отряд быстро прошел по лесу, пересек поле, на котором Рэмбо играл в бузкаши, и вновь вошел в лес. Рэмбо вглядывался вперед, в надежде увидеть лагерь. Чем дальше они углублялись в лес, тем больше росла его тревога.
Что-то случилось.
Мы уже должны были увидеть палатки и людей из кишлака, подумал он.
И почти в тот же момент увидел и палатки, и снующих возле них людей.
Расслабься, иначе скоро превратишься в параноика!
Но когда они въехали в лагерь, Рэмбо вновь охватила тревога. Палаток осталось совсем мало. Люди поспешно собирали вещи и грузили на спины мулов. Женщины и дети носили посуду, циновки и прочий скарб. Мужчины проверяли оружие.
— Выясни, что происходит, Муса!
Рэмбо спрыгнул с лошади и понес Траутмэна в госпиталь.
У входа в пещеру появилась Мишель. Она заметила его и поспешила на помощь.
Муса, поговорив с бойцами, подошел к Рэмбо.
— Они боялись, что ты не вернуться назад. Думать, русские убить тебя.
— Расскажешь мне все потом. Сейчас нужно позаботиться о полковнике.
— Они говорить, что будут благодарить Аллаха. Подбежала Мишель и взяла Траутмэна за ноги. Муса шел рядом с ними.
— Они говорить, что рады видеть тебя живым. И рады, что ты вернуться со своим другом.
— Поблагодари их за меня. Скажи, я ценю их заботу. Скажи им все, что угодно, но сейчас мне нужно…
С помощью Мишель Рэмбо внес Траутмэна в сумрачную пещеру и опустил на кучу соломы.
Траутмэн был без сознания. Даже в полумраке пещеры Рэмбо хорошо видел его распухшее, все в кровоподтеках лицо.
— Плечо, — сказал Рэмбо, — он ранен в плечо.
— Думаешь, я не вижу? — сердито отозвалась Мишель и схватила сумку с инструментами.
Траутмэн застонал.
— Ты должен выслушать меня, — настаивал Муса.
— Не сейчас, — ответил Рэмбо.
— Сейчас! Все уходить! Им жаль, но они должны! Рэмбо в унынии покачал головой.
Да! — продолжал Муса, — пойми-же ты, наконец! Выслушай меня!
— Проклятье! Мишель, я должен поговорить с ними. Чем я могу тебе помочь?
— Помолиться за своего друга.
— Спаси его! Пожалуйста!
— Заткнись! И убирайся отсюда! Бога ради, не мешай мне!
— На все воля Аллаха.
7
Вожди сидели полукругом, по краям расположились бойцы. У всех были мрачные лица. Это напоминало ему тот совет старейшин, на который его пригласили, когда он впервые попал сюда. Рэмбо сел. На душе было тревожно.
— Еще раз объясни мне, в чем дело? — попросил он Мусу.
— Они уходить, — ответил Муса.
— Почему?
— Из-за тебя… Они тебе обещать покровительство.
— Я не понимаю…
— Они знать, что своим нападением на крепость ты раздразнил врага.
— А они сами? Их нападение на колонну БТРов не разозлило врага?
— Это война. А нападать на крепость — это сводить личные счеты.
— Афганская война.
— Да, самая безумная…
— Священная война. Они уходить сейчас. Такова воля Аллаха.
Слишком много нападений, — заговорил Халид, — и слишком уж они частые. Враг разозлен. Будет рыскать повсюду. Он не успокоится, пока не найдет наш лагерь.
— Это и есть покровительство, которое эти люди тебе обещали, — добавил Муса. — Не помогать тебе, а разрешить уйти спасать твой друг. Они знать, что после твоего нападения на крепость им придется отсюда уйти и искать новое пристанище, но они не мешать тебе.
Рэмбо виновато потупился. Он все понял. Он был так поглощен заботами о полковнике, что не подумал о том, чем жертвуют ради него эти люди. Скольким пришлось покинуть свои дома? Скольким еще предстоит лишиться крова? Да и зачем вообще столько страданий и жертв?
— Скажи им, я очень сожалею, — пробормотал Рэмбо. — У меня не было выхода… Я должен был спасти друга.
Заговорил Мосаад. Муса перевел:
— Он говорить, что они позволять тебе спасать своего друга, потому что ты сам их друг.
— Спасибо.
— Он говорить, что человек, который оставлять друга в беде, не может быть их другом.
— Скажи ему, хоть мы и разные, в нас много общего. Мы делаем то, что должны делать. У нас нет выбора.
— Мосаад говорит, ты заблуждаешься насчет различий. Ты думаешь, как мусульманин.
— Я не совсем его понял.
— Мы делаем то, что должны делать. Он говорит ты веришь в судьбу.
Рэмбо вспомнил последний разговор с Траутмэном: «Ты потерял себя. Потому что не хочешь смириться, не хочешь быть тем, кто есть».
«Почему я должен быть тем, кого ненавижу?» «Это не ненависть. Скорее, непонимание. Смирись со своей судьбой».
«Я не верю в судьбу». «Да. И в этом твоя беда».
Рэмбо чувствовал себя виноватым. Он повернулся к пещере, в которой лежал искалеченный и полумертвый от потери крови Траутмэн.
Это моя вина. Сделай я то, о чем он меня просил, мы бы оказались в Пакистане и его бы не схватили. И не пытали. Не всадили бы пулю. И он бы не лежал сейчас едва живой в пещере.
Судьба? Это все она. Я ее отвергал. Не делал того, что подсказывало мне сердце.
Он молился всем богам — Христу, Будде, Аллаху, богам племени Навахо, прося их не отнимать жизнь Траутмэна. Цепляясь за последнюю надежду, он задавался вопросом, а что если мусульмане правы и все в это мире случается не просто так, а имеет какую-то цель, что все это — воля Аллаха? Может, поиски Траутмэна и тяжкие испытания, выпавшие на его долю, штурм крепости, освобождение из плена Траутмэна — может, все это происходило по воле Всевышнего?
Но во имя чего?
Разумеется, не во имя смерти Траутмэна. Нет, думал Рэмбо, я не могу этому поверить. Рэмбо в смятении устремил взгляд на вождей: судьба? Что ждет их? Куда они направятся?
— Мосаад говорит, нужно переместить лагерь на запад, туда, где не ждут враги, и продолжить борьбу.
Рэмбо вздохнул. Безысходность жизни этих людей повергла его в отчаяние.
— Этот план ничем не хуже других. Рахим прервал его.
— Он не согласен, — перевел Муса, — нужно уходить на север.
В разговор снова вступил Халид.
Прежде чем Муса успел перевести, Рэмбо сказал:
— Готов поспорить, он хочет пойти в другом направлении.
Муса кивнул:
— На юг.
— Почему бы им всем не двинуться на восток, в Пакистан? Там они могли бы передохнуть, набрать новых людей и пополнить запасы.
— Нет. Они говорят, уйти в Пакистан — это убежать от войны. Они оставаться, чтобы воевать.
— Тогда почему бы им не объединиться? Чем их будет больше, тем больше у них шансов одолеть русских.
— Вспомни, что я готовить тебе, — ответил Муса, — это страна племен. Все племена и все вожди равны. Каждый вождь думать, его план — самый лучший. Каждый считать, что слышит воля Аллаха.
— Но вчерашняя атака на колонну показала, как много они могут сделать, если действуют сообща.
— Это так. Но это не типично для афганцев. Они привыкли ссориться. Так было тысячи лет. Каждый идет своя дорога и каждый воюет своя война.
Рэмбо уныло покачал головой. Заговорил Мосаад.
— Он спрашивает, что ты собираешься делать? — перевел Муса.
— Ждать, пока не поправится мой друг. — И мысленно добавил: — «Я надеюсь, что он поправится». — Как только он сможет двигаться, мы пойдем в Пакистан.
— Мосаад говорит, вам лучше не оставаться здесь. Вас найдут советский. Вам лучше идти с ним в его новый лагерь.
— Мой друг слишком плох, чтобы отправиться в путь. Если я даже и решил бы двигаться, мы, не теряя время, пошли бы сразу в Пакистан.
Мосаад выслушал, кивнул и заговорил:
— Он сказал, ты должен делать лишь то, что сам считать нужным, — перевел Муса.
— Скажи, что я всегда буду ценить его дружбу, — Рэмбо склонил в поклоне голову.
Вожди встали и почти в унисон произнесли одно из немногих знакомых Рэмбо афганских выражений. Рэмбо повторил его по-афгански:
— Да поможет вам Бог!
Вожди сердечно простились с Рэмбо и направились к своим племенам.
Рэмбо озабоченно повернулся в сторону пещеры.
— Теперь осталось молиться и ждать, — произнес у него за спиной Муса.
— Нам? Ты уверен, что хочешь остаться? Для тебя это не обязательно. Ты можешь уйти с одним из племен, и я не стану из-за этого думать о тебе хуже. Даже наоборот — это было бы весьма разумно с твоей стороны.
— Я начал с тобой. С тобой и закончу.
— Ты должен знать, что можешь уйти, если…
Муса был оскорблен до глубины души, Рэмбо поспешил извиниться: