— Кнут Гамсунович дома? — подал голос Митяй.
— Я, я, герр Шпицрутенберг всегда готов помочь арбайтен полиции, — пропуская нас, чуть склонил голову откормленный белобрысый немец в зелёном сюртуке охранника. — Битте шён, следовайт за мной, я?
Кнут Гамсунович, посол, дипломат, умница-человек, которого я всегда глубоко уважал и который не раз словом и делом доказывал своё расположение, был представлен нам в дупель пьяным!
— Не, ну что ж за день-то такой, — всплеснул руками Митька, когда вежливая улыбчивая фрау в длинном баварском платье провела нас в личный кабинет немецкого посла.
Я тоже ничего не понимал. В резном немецком кресле, в домашнем халате, без парика, развалился Кнут Гамсунович, глаза его были красными, а судя по количеству пустых бутылок под столом, пил он не для поднятия настроения, а чтоб реально забыться.
— О майн гот! — Посол сфокусировал взгляд и перекрестился на католический манер. — Друг мой, вы ли это? Если же ваш неупокоенный дух пришёл что-то мне поведать, то я готов и… и?
Видимо, что именно он готов сделать в этом случае, старый немец ещё не решил. То есть говорил-то он без пьяного спотыкания, а вот доведение мысли до логического конца не гарантировал.
Чтобы показать ему, какой я живой, мне пришлось взять полупустой штоф со стола и сделать хороший глоток. Водка была наша. Крепкая, забористая, государственного производства. В башку не слабо ударило, но зато ко мне вернулся голос!
— Правильно говорят, что клин клином вышибают, — прокашлялся я, стуча себе в грудь. — Митя, кыш! Убрал руки от бутыли! Ты мне сегодня трезвый нужен.
— Ну вот, опять извечная несправедливость российская — всем можно, мне нельзя!
— Вам нельзя, Димитрий, — строго поддержал меня посол. — Пойдите к фрау Мюллер, она вас накормит. Яволь?
— Вперёд. — Я практически вытолкал нашего младшего сотрудника из посольского кабинета и сел на табурет у окна.
— Кнут Гамсунович, я не призрак. Просто был на спецзадании и, кажется, слегка задержался. Очень надеюсь, что вы как дипломат в курсе всех событий. Пожалуйста, расскажите мне, что произошло за эти три дня?
— Капут, — без тени улыбки ответил он.
Я отхлебнул ещё раз и приготовился слушать. Переписывать весь наш диалог в лицах и деталях не вижу смысла. Скажу лишь, что к концу повествования я как-то незаметно вылакал оставшиеся грамм двести, на нервах и без закуски.
Если вкратце, то всё началось с нашего прыжка в колодец. Я прыгнул сам, нашего здоровенного обалдуя Баба-яга столкнула следом. Всё это видел дьяк Филимон Груздев, вырвавшийся из лап еремеевцев и совершивший успешный побег прямо в боярскую думу.
Горох самолично заявился за объяснениями, ждал нашего возвращения два дня, потом разуверился, плюнул и, сев на добра коня, отправился изображать королевича Елисея из бессмертных сказок Пушкина. Власть осталась в руках боярской думы, и меньше чем за день сотню Еремеева сплавили куда подальше, отделение закрыли и опечатали, Ягу под стражей осторожно сопроводили в тюрьму, а болтливый дьяк выбил себе статус «народного защитника и страстотерпца». То есть попросту собирателя жалоб и взяток…
За всё это время Змей в город не прилетал, но простые лукошкинцы на улицу выходить всё равно побаивались. Никто не знает, когда этот гад любвеобильный снова к нам пожалует и кого выберет. В целом всё тихо, благопристойно, паники да бунтов нет, к мятежу никто не призывает, но и организовывать хоть какой-нибудь отпор Горынычу тоже дураков не оказалось.
Пока царь в походе, всем правят бояре, это нормально. Но что делать, если Горох так и не вернётся? Судьба одиноких странствующих рыцарей хорошо складывается лишь в книжках. Вот и всё…
— А я тут пью. Почему нет? Разве не так все русские глушат боль души? — резюмировал Кнут Гамсунович, взглядом ища новую бутылку. — Я немец, но у меня тоже есть душа. И она болит за Лукошкинбург…
— А как же ваш фатерлянд?
— О, мой милый, милый фатерлянд так далеко отсюда, что я почти забыл холодный воздух альпийских лугов, свежее мюнхенское пиво и добрые руки моей старенькой гроссмутер, причёсывающей мои непослушные кудри. — Посол расчувствовался, коснулся седой стриженой макушки и пустил слезу. — Герр Ивашов, мы с вами оба гости в этом мире, отправленные сюда не по своей воле, но… Но если мой король Фридрих потребует от меня вернуться ко двору, я сложу полномочия, подам в отставку и приму подданство России.
Я быстро огляделся по сторонам, нашёл в угловом шкафчике маленькую бутылку французского коньяка и честно разлил по стопкам.
— За Лукошкино!
— Яволь!
Мы чокнулись и опрокинули. Все наши дальнейшие действия объяснялись нарушением одного русского правила — «закусывать надо!». Ну а поскольку я был нетрезв слегка, а мой хозяин — преизрядно, то последующий диалог носил крайне конструктивный характер:
— Мне нужна ваша помощь.
— Располагайте мной, дорогой друг!
— Это может оказаться опасным.
— От тюрьмы и сумы не зарекаются. Так говорят у вас в народе. Ферштейн?
— Я, я, натюрлих, — на автомате буркнул я и уж не помню на каком языке ввёл тёпленького посла в курс дела.
Бутылка французского переходила из рук в руки. Кнут Гамсунович прихлёбывал, уточнял детали, вносил коррективы, и примерно через час у нас готов был план бессмысленного и беспощадного русского бунта в законопослушной немецкой обработке. Он был очень простой, доступный и состоял всего из трёх пунктов.
Первое, мы идём на царский двор и спасаем Бабу-ягу. Второе, едем в чисто поле и при помощи нашей досрочно освобождённой эксперт-криминалистки находим блудного Гороха. А на третье каким-то чудесным образом поочередно бьём морду (морды?) Змею Горынычу, спасая наших украденных жён и одну девицу из деревни. Приблизительно, в общих чертах, как-то вот так!
В чрезмерной щепетильности к деталям и посекундной проработке хоть одного из трёх вышеперечисленных пунктов нас тоже никто бы не упрекнул.
Пушкинское «авось», помноженное на шиллеровский романтизм, дало волю фантазии, и уже через полчаса территорию Немецкой слободы покинуло двое молодых фройляйн под опекой морщинистой, строгой фрау бонны. Не берусь судить о себе, ну, кроме того что в длинной юбке реально прохладнее и ноги покрываются гусиной кожей, а вот Митька был хорош. Этому подлецу всё к лицу.
— Эх, тока и жаль одна, что никто меня такую красивую не видит, — вздыхал он, смачно похрустывая капустным листом.
— Руку из декольте вынь, извращенец, — уже в третий раз попросил я.
Митяй вздохнул, в последний раз оторвал ещё по листочку от двух здоровенных кочанов, имитировавших ему грудь, и продолжил:
— А тока мне всё равно не ясно, как мы Бабуленьку-ягуленьку вызволять будем?
— У нас есть план.
— Ознакомиться бы хотелось…
— Хороший немецкий зольдат не задаёт вопросов, он выполняет приказ! — строго напомнил Кнут Гамсунович, печатая шаг, так что только кружева чепчика вздрагивали.
— Да знаю я, знаю, просто поговорить хотелось. А то чё интересного? Капусту есть нельзя, юбку задирать нельзя, спину чесать нельзя, парик снимать нельзя, а у меня под ним вся макушка вспрела…
— Митя, не капризничай, ты не девушка!
— Уже?!
Я забодался с ним препираться, а пинать коленом болтливую «подружку» нордической внешности, арийского роста, с широкой славянской мордой мне не позволял строгий взгляд Кнута Гамсуновича. Он ещё не протрезвел, но и, возможно, поэтому искренне наслаждался игрой в бабушку. Ему вся эта дешёвая театральщина явно нравилась, и, когда мы дошли до царского двора, где на нас вылупились трое дежурных стрельцов, немецкий посол начал первым:
— Гутен морген, мои храбрые друзья! Дас ист фрау Немец-перец-колбаса. Принесли передачу соседке Бабе-яге на гауптвахт. Эти цвай юные, скромные арийские фройляйн со мной!
— Э-э… дык в тюрьму, что ль? — неуверенно переглянулись трое бородачей.
Мы дружно кивнули. Стрельцы осторожно улыбнулись, мы с Митей тоже. Мужики чуток подуспокоились, нервозность ушла: в конце концов, две девушки и одна неагрессивная старуха в капоре — это ж не страшно, правда?
— Вы нас проводить, я? — подкрашенными губками улыбнулся посол, поправляя на носу круглые очки.
— Не, нам пост покидать нельзя.
Мы с Митей усилили улыбки. Стрельцы пошушукались и приняли компромиссное решение: старший ведёт «старушку к подружке», мне разрешили её сопровождать («вдруг по пути рассыплется?»), а Митя останется у ворот двух оставшихся стрельцов капустным бюстом номер восемь радовать.
Всё-таки простой у нас народ, невзыскательный. Юбка есть, талия есть, титьки по пуду, на лицо уже никто и не смотрит. Хотя, честно говоря, всё равно девушка из нашего младшего сотрудника получилась вполне себе симпатичная, голубоглазая, румянец во всю щёку, и ресницы густо сажей унавожены. Вечерняя косметика, непробиваемый стиль, всегда работает.
— Вы побыстрее там, — тихо прошептал он мне на ухо.
— Ты тоже тут… не перекокетствуй, — напутствовал я, и Кнут Гамсунович твёрдой рукой повлёк меня через царское подворье за старшим стрельцом. Тот оказался человеком солидным, обстоятельным, мы за ним были как за каменной стеной. Единственное, что как-то очень уж навязчиво расписывал, как тяжко мужику жить без бабы…
— Сам-то я ужо, поди, шестой год как вдовец. Непьющий, то есть умеренного потребления, по святым праздничкам, а так ни-ни. Дом-то в порядке содержу, попривык, служба вольностей не позволяет. Баловства сам не люблю, возраст не тот. Детишки-то взрослые уже, из родительского гнезда давно улетели, а я так думаю, что всё одно негоже мужику без женской ласки. Так оно вроде по-божески будет, да и жалованье у нас хорошее. А в Немецкой слободе, поди, бабы пообразованней наших будут, верно?
Наивная душа, Кнут Гамсунович активно поддерживал разговор, не видя, что его банально «клеят». Хотя, в отличие от Митькиного образа, ни груди, ни длинных ресниц, ничего примечательного — сухая, строгая, военизированная немецкая «фрау» солидных лет и не без фантазии. Особенно когда выпьет, как оказалось…
— Вот подвалы тюремные. — Стрелец остановился у входа в подземелье.
Охраны не было, там двух здоровущих цепных псов по уши хватало. Настоящие волкодавы, с такими и на медведя можно.
— Гут пёсики? — осторожно пробормотал немецкий дипломат, всей трезвой частью мозга догадываясь, что верить умильным собачьим мордам не стоит.
— Да ты иди, не боись, женщин не трогают, — с улыбкой приободрил бородач. — Опять же хозяйство у меня хорошее. Так к чему речь-то…
Доверчивый Кнут Гамсунович рискнул-таки сделать шаг вперёд и едва успел спасти своё «хозяйство». Страшные челюсти лязгнули вхолостую, не дотянувшись на какие-то считаные сантиметры. Псы разочарованно переглянулись и, жалобно скуля, попросили дать им второй шанс. Посол молча выдвинул меня на своё место.
— Майн киндер отнесёт передачу моей подруге, яволь?
Стрелец даже тихо обрадовался, а я к псам подошёл спокойно. Мы с ними не первый день знакомы, они меня в любом костюме узнают. Страшные собаки сразу завиляли хвостами, стали лизать мне руки, ластиться и подставляться под поглаживания.
Я ещё раз оглянулся, подмигнул Кнуту Гамсуновичу и сдвинул засов на двери. Разумеется, настоящих тюрем на царском дворе не было. Государевых ослушников сажали вот в эти самые подвалы, где раньше у деда нашего царя действительно была пыточная. Я там сам сидел и Митька тоже, да и вообще кто только не отметился. Теперь, видимо, наступила очередь сотрудницы нашего отделения. Надеюсь, ненадолго…
— Бабуль, вы в порядке? — У меня дрогнул голос при виде маленькой сгорбленной фигурки в чёрном, тихо сидящей на охапке несвежей соломы.
— А что ж со мной сделается, Никитушка? — ровно ответила бабка, на раз просекая мой маскарад. — Один пришёл?
— Нет, с Кнутом Гамсуновичем. А Митька у ворот стрельцов отвлекает.
— Не стрельцов бояться надо, не они нам враги, не их решением меня, заслуженную оперативницу, без суда, без следствия под замок посадили…
— Бояр не было, — припомнил я. — Вообще весь двор пустой. Похоже, что после отъезда царя они резко расслабились и преспокойно пьянствуют по домам.
— Ну тады грех случаем не воспользоваться. Побег так побег, — решительно привстала Баба-яга. — Дай тока мне до дому добраться, а ужо оттуда я им всем такую кузькину мать покажу! И Кузьку, кстати, тоже!
— Не возражаю. Только «за». Меня пригласите полюбоваться?
Бабка улыбнулась столь чарующей улыбкой, что у меня сердце похолодело от страха. И не то чтоб я её боюсь, да? Мы же не первый год работаем вместе, она меня за внука держит, и как бы ни ссорились, но всерьёз руки на меня она никогда не поднимала. Мы вышли из подвалов плечом к плечу, пылающий взор Яги был полон мести.
— Ну слава богу, — встретил нас возрастной стрелец. — Покидаете нас, бабушка? А двери-то закрыть не забыли?
Я хлопнул себя по лбу и кинулся назад, закрывать. Правильно, если завтра сюда кто-то из бояр сунется, пусть лучше думает, что узница просто исчезла. Испарилась, улетучилась колдовским способом — в конце концов, кто ж не знает, на что способна Баба-яга…
Он с почётом проводил нас обратно до ворот, где двое молодых стрельцов уже почти дрались из-за девичьей Митиной улыбки. А улыбался он лишь потому, что капустные кочаны вниз скользили, и ему приходилось постоянно их ловить и поправлять. Одно движение к «грудям» — одна улыбка, стрельцам нравилось.
— Уходим, — быстро бросил я, не сбавляя шага.
Митя послал парням воздушный поцелуй и, качая бёдрами, пустился за Ягой и Кнутом Гамсуновичем. А меня на минутку перехватил за рукав бородач:
— Ты, энто дело, участковый, не серчай на наших, мы люди подневольные.
— Хорошо.
— И там… ежели что… замолви словечко фрау немецкой. Уж больно видная баба, приглянулась, аж сил нет…
Я только тут и понял, что собственно мой маскарад никого особенно не обманывал. Даже обидно чуточку. Как по моему личному мнению, так я играл по системе Станиславского, старался проникнуть в образ — непросто выглядеть настоящей девицей из Немецкой слободы, но и… тьфу! Какая, блин, разница, если даже у пьяного немецкого дипломата это получилось лучше! Позор на мою милицейскую голову…
К воротам отделения мы добрались уже хорошо затемно. На воротах сидел чёрный бабкин кот, освещая нам дорогу направленными фарами зелёных глаз.
— Его не арестовали? — тихо спросил я у Яги.
— Пытались, лапы восьмером крутили, не дался Васенька мой, — гордо ответила бабка. — Шестерым боярам морды расцарапал на британский флаг, да и утёк! Я сама, своей волей пошла — чего мне одной-то в пустом отделении делать…
— Я и удивился. Вы же могли простеньким заклинанием всю боярскую думу в мухоморы превратить.
— Могла. Раньше. Сейчас силы уже не те. Да и поумнела, без крайней нужды чародейством не разбрасываюсь, — горько усмехнулась она. — А потом ты ж возвернуться должен был. Думаю, вот скоро придёт свет-Никитушка да и спасёт меня, старую, из темницы лютой…
Я в очередной раз искренне удивился её непробиваемому оптимизму и вере в ближнего. Дальнейший разговор продолжили уже у нас дома. Митька, даже не снимая платья, просто подоткнув подол и выбросив капусту, быстренько вытопил баню. Первым заходом отправили, разумеется, Ягу.
Осторожно выглянувший из-под печки Назим дал мне один рулетик из баклажанов с орехами и вкратце рассказал об особенностях ареста бабки. Наша заслуженная сотрудница слукавила, сопротивление аресту она таки оказала будь здоров!
Далеко не только кот Вася отметил бояр когтями, двоих самых невежливых Баба-яга, бормоча сквозь зубы, намертво склеила носами. Бедолаг так и увели неразлепленных, хотя едва сдерживающие гогот стрельцы предлагали решить проблему одним взмахом сабли. Потом бабка действительно позволила себя увести.
Но это после того, как горячий азербайджанский домовой бомбардировал незваных гостей всем, что попалось под руку, а под конец выскочил из-за печи с хевсурским кинжалом в зубах. Он порезал бы кучу народа, не уйми его Яга. Назим скрепя сердце согласился остаться и следить за домом, пока его любимая хозяйка «сходит в гости до царёва двора со слугами его верными об жизни да правопорядке потолковать». Когда бабулю увели, бояре заколотили дверь. На двор домовой традиционно не выходил, не его это вотчина, поэтому мы с Митей его и не видели.
Когда вернувшаяся из баньки Яга, свежая, улыбчивая, в новеньком сарафане и платочке, впорхнула в горницу, мы все приветствовали её стоя и аплодисментами. Всё-таки, что ни говори, а бабка у нас красавица и прелесть, каких поискать…
— Как же я вас всех люблю, — даже всплакнула она, пытаясь махом обнять всех нас, вместе взятых: меня, Митю, господина Шпицрутенберга, кота и домового. Это трудно представить, но у неё получилось… — Дуйте в баню, ясны соколы. А мне ещё стол накрывать, друзей верных потчевать. Разговор-то у нас до-о-олгий будет…
Мы с напарником быстро взяли полотенца и чистую одежду, а вот бедный Кнут Гамсунович до бани не дошёл. Два дня безоглядного употребления крепкого алкоголя на голодный желудок, переодевание, афера, участие фактически в противоправных действиях, а главное, перенасыщение эмоциями свалило честного немца прямо на выходе в сенях. Митя осторожно перенёс его на лавку, укрыл тулупчиком, сунул свою подушку под ухо. Намаялся человек за сегодня, понимаем…
Мы же с наслаждением окунулись в расслабляющее тепло русской бани. Всё-таки это нечто сакральное, тайное, на глубоко духовном уровне. Не просто мытьё тела, а полное очищение души. Чакры надо чистить берёзовым веником, с парком и квасом, уж поверьте! На этот раз я сам взял в руки веник и, хорошенько макнув его в кипяток, примерился к Митькиной спине.