— Различные воспаления, бели, экзему, астму…
Анриетта прервала ее, осененная гениальной идеей:
— А души? Вы работаете с душами?
— Да, но это стоит дороже… Приворот, снятие депрессии, изгнание духов, снятие порчи…
— А навести порчу можете?
— Да, но это еще дороже. Мне надо создать охранные чары, чтобы не получить отдачу…
Анриетта поразмыслила — и записалась на прием.
Итак, в один прекрасный день, незадолго до Рождества, когда особенно горько чувствовать себя одинокой и бедной, она отправилась к Керубине. В обшарпанный домик на улице Виньоль, в ХХ округе. Четвертый этаж без лифта, зеленый коврик весь в пятнах и дырах, воняет прогорклой капустой, под звонком карточка: «ЕСЛИ У ВАС ГОРЕ, ЗВОНИТЕ». Ей открыла толстая женщина, и она вошла в крохотную квартирку, едва вмещавшую в себя габариты хозяйки.
У Керубины все было розовое. Розовое и в форме сердечка. Подушки, стулья, рамочки с фотографиями, блюда на столе, зеркала и бумажные цветы. Даже напомаженные прядки, спадавшие на выпуклый лоснящийся лоб Керубины, напоминали сердечки. Белые, рыхлые, как творог, руки выступали из широких рукавов розовой джелабы. Анриетте казалось, будто она попала в кибитку жирной цыганки.
— Она принесла мне фото? — спросила Керубина, зажигая розовые свечи на столике для бриджа, накрытом розовой скатертью.
Анриетта достала из сумки фотографию Жозианы в полный рост и положила перед могучей женщиной. Грудь целительницы вздымалась со свистом; лицо было мучнисто-бледным, волосы — жидкими и тусклыми. Она походила на растение, которому не хватает света. Анриетта засомневалась, выходит ли она хоть иногда из дома. Может, вошла сюда однажды, да так и не может выйти, вон какая толстая, а дверь узкая…
Подняв глаза — Керубина в это время доставала из-под стола шкатулку для рукоделия, — Анриетта заметила на краю комода большую статуэтку Девы Марии: молитвенно сложив руки, та клонила к женщинам голову под белым покрывалом, увенчанным золотой короной. Это ее слегка успокоило.
— Чего конкретно она хочет? — спросила Керубина, склонившись к ней с таким же благочестивым видом, что и Богоматерь.
Анриетта на секунду замялась, не вполне понимая, к кому обращается Керубина — к ней или к Богоматери; потом взяла себя в руки.
— Мне нужен не то чтобы приворот, — объяснила она. — Я хочу, чтобы моя соперница, женщина на фотографии, впала в глубокую депрессию, чтобы все у нее валилось из рук и чтобы муж вернулся ко мне.
— Вижу, вижу… — произнесла Керубина, закрыв глаза и скрестив пальцы на своей необъятной груди. — Это очень по-христиански. Мужчина должен оставаться с той женщиной, которую выбрал в спутницы жизни. Узы брака священны. Тот, кто расторгает их, навлекает на себя гнев Божий. Так что мы испросим порчу первой степени. Она не хочет ее смерти?
Анриетта заколебалась. Ее смущало это обращение в третьем лице. Она не понимала, с кем говорит Керубина.
— Я не хочу ее физической смерти, я хочу, чтобы она исчезла из моей жизни.
— Вижу, вижу… — нараспев повторяла Керубина; глаза ее по-прежнему были закрыты, она постоянно поглаживала грудь, словно массируя ее.
— Эээ… — рискнула спросить Анриетта. — А что, собственно, такое порча первой степени?
— Ну, эта женщина будет чувствовать бесконечную усталость, утратит вкус к жизни, к сексу, к пирожным с клубникой, к болтовне, к возне с детьми. Она поблекнет на глазах, как сорванный цветок. Утратит красоту, обаяние, разучится смеяться. Одним словом, будет медленно чахнуть, думать только о плохом, даже о самоубийстве. Как сорванный цветок, лучше не скажешь.
Уж не потому ли ее квартира уставлена бумажными цветами, подумала Анриетта. Одна жертва — один цветок…
— И муж вернется?
— Эта женщина будет распространять вокруг себя тоску и отчаяние, и он отвернется от нее — если только в нем нет той необыкновенной любви, которая сильнее судьбы.
— Отлично, — сказала Анриетта, пыжась от радости под своей шляпой. — Мне нужно, чтобы он был в форме, управлял фирмой и зарабатывал деньги.
— Значит, его побережем. Она должна принести мне его фото.
О господи, придется еще раз сюда возвращаться! Анриетта скривилась от отвращения.
— Есть ли у него дети от этой женщины?
— Да. Сын.
— Она хочет, чтобы над ним поработали тоже?
Анриетта заколебалась. Ребенок все-таки…
— Нет. Первым делом я хочу избавиться от нее…
— Превосходно. Теперь она может идти, я сосредоточусь на фото. Эффект проявится немедленно. Объект почувствует неодолимую тоску и недомогание, утратит ко всему интерес, жизнь ей станет не мила.
— Вы уверены? Правда уверены?
— Она может проверить, если у нее есть возможность… Керубина не знает поражений.
Она повернулась к гипсовой статуэтке Пресвятой Девы и молитвенно сложила руки.
— Женатый человек не должен бросать свою жену. Брак есть великое таинство. Она увидит, — добавила ведьма, оборачиваясь к Анриетте, — и сможет мне сообщить… У нее есть способ проверить силу судьбы?
Анриетта сразу вспомнила няню, которая гуляла с ребенком в парке и которую она уже несколько месяцев подмазывала, вызнавая новости о проклятой парочке.
— Да. Я могу оценить действенность вашей…
Она хотела сказать «работы», но не смогла. На нее давила душная атмосфера этого дома, ей казалось, будто вещи надвигаются со всех сторон, окружают ее.
— Это будет стоить шестьсот евро. Наличными. Я принимаю чеки на небольшие суммы, но крупные хочу получать наличными. Она поняла?
Анриетта поперхнулась. Она рассчитывала, что ведьма возьмет две, от силы три сотни евро.
— У меня с собой только триста…
— Нет проблем, она отдаст их мне, а остальное принесет вместе с фотографией мужа. Но вернуться ей надо быстро… — добавила она с оттенком угрозы в голосе. — Потому что если я начну работать…
Ее дыхание сделалось еще более свистящим. Положив руку на грудь, она испустила глубокий вздох, который перешел в завывание. Анриетта задрожала: пожалуй, она совершила большую ошибку, обратившись к этой женщине. Но образ Марселя и Жозианы, воркующих, как голубки, в огромной квартире, развеял все сомнения.
Она вынула банкноты, спрятанные в бюстгальтере, и положила на стол.
В тот день она вышла на улицу в полной прострации. Без гроша в кармане. С трудом прорвалась в забитое метро и вернулась домой мрачная и озабоченная. Придется почаще устанавливать себе лимит в ноль евро, чтобы заплатить остаток суммы Керубине.
Спустя три недели она отправилась в парк Монсо на поиски нянечки — и сразу увидела ее на скамейке. Она читала журнал, а малец в коляске был погружен в созерцание липкого фантика от конфеты.
— Здравствуйте, — сказала она, садясь рядом.
— Здрасьте, — ответила девушка, поднимая глаза от журнала.
— Надеюсь, вы хорошо провели праздники?
— Да так себе…
— Желаю всего наилучшего в новом году, — добавила Анриетта и подумала, что девица не слишком-то охотно поддерживает разговор.
— Спасибо. И вам того же.
— Что это он там делает? — спросила Анриетта, указав носком туфли на ребенка.
— Это обертка от «Карамбара», — объяснила девушка, склоняясь над малышом, чтобы вытереть ему перепачканные щеки. — Он обожает грызть «Карамбар», у него зубки режутся…
— Сейчас проглотит! — воскликнула Анриетта. — Вместе с оберткой!
— Он пытается прочесть прикол на фантике.
— Он что, читать умеет?
— Ну да! Это просто чудо-ребенок какой-то. Прямо не верится. Не знаю, о чем они думали, когда его делали, но уж точно не о какой-нибудь ерунде.
И няня принялась расписывать, как ребенок развивается не по дням, а по часам, какой у него бывает довольный или сердитый вид, какие у него чудесные зубы, крепкие ножки и регулярный стул.
— Только что не говорит! Но за этим дело не станет, уж поверьте!
Анриетта, изображая живой интерес, выслушала еще несколько удивительных историй о чудо-младенце и решила наконец заткнуть ее.
Сколько можно умиляться ублюдку Марселя, пускающему слюни над фантиком.
— А как поживает его мама? Что-то я давно ее в парке не видела…
— Ох, и не спрашивайте! У нее депрессия.
— И в чем это выражается?
— Жуткая тоска.
— Как это? Ей выпало такое счастье, а она тоскует?
— То-то и оно, не поймешь, — кивнула девушка. — Она целыми днями лежит в постели. Все время плачет. Однажды утром спустила ноги с кровати и вдруг говорит: кажется, у меня грипп, слабость ужасная, перед глазами все плывет. И легла обратно… Так с тех пор ей и неможется. Бедный мсье не знает, что и делать! Скоро дырку в черепе протрет, все чешет голову, как бы ей помочь. И малыш больше не щебечет. Уткнулся в свои бумажки, хватает что ни попадя, вот-вот сам начнет читать! А куда деваться, никто его теперь не развлекает, вот и читает со скуки!
Анриетта слушала, затаив дыхание. Она готова была расцеловать весь мир. Чары действуют! Как с ожогом! Значит, Жозиана скоро исчезнет.
— Боже мой! Какой кошмар! — воскликнула она звенящим от счастья голосом, тщетно пытаясь придать ему нотки сочувствия. — Бедный мсье!
Девушка кивнула и добавила:
— Он уж извелся весь. Она весь день лежит, никого не хочет видеть, даже шторы не дает открыть: у нее глаза болят от света. До Рождества было еще туда-сюда. На Рождество она даже встала, принимала гостей, но потом стало еще хуже!
Анриетта читала в словах девицы победные сводки с фронтов.
— Мне приходится заниматься всем сразу! Хозяйство, готовка, стирка, ребенок! Ни минуточки свободной! Разве что когда погулять выхожу… Хоть вздохнуть могу, книжку почитать.
— Иногда, знаете, такое бывает после родов. Называется послеродовая депрессия. Ну, по крайней мере, в мое время так называлось.
— Она не хочет идти к доктору. Вообще ничего не хочет! Говорит, у нее в голове летают черные бабочки. Ей-богу, так и говорит! Черные бабочки!
— Боже мой! — вздохнула Анриетта. — Уму непостижимо!
— Да уж поверьте! Я так долго не протяну. И невозможно ее урезонить! Говорит, само кончится! А я вам скажу, чем это кончится: все разбегутся!
— О! Но уж, конечно, не он! Он так любит свою Жозиану! — возразила Анриетта с еле скрытым злорадством.
— Много вы знаете мужчин, способных выдержать болезнь жены? Пару недель потерпят, не больше. А тут уже несколько недель такое! Ломаного гроша не дам за этот брак. Ребенка только жалко. В таких случаях они больше всех страдают…
Взгляд ее остановился на малыше, который пристально смотрел на них, словно стараясь понять, о чем это говорят у него над головой.
— Бедный цыпленочек, — засюсюкала Анриетта. — Такой миленький! Какие у него рыжие кудряшки и беззубый ротик!
Она наклонилась к малышу и хотела погладить его по голове. Тот пронзительно завопил, весь напрягся и отпрянул в глубь коляски, уклоняясь от ее руки. Хуже того: сложив большие и указательные пальчики в подобие ромба, он с угрожающим криком выставил их перед собой, не подпуская Анриетту.
— Ух ты! Как дьявола увидел! В «Экзорцисте» так изгоняли лукавого!
— Да нет, это он моей шляпы испугался. С детьми такое часто бывает.
— Да и верно, она странная. Прямо летающая тарелка. В метро, наверное, ездить неудобно.
Анриетте очень захотелось поставить нахалку на место. Я что, похожа на человека, который ездит в метро? Она поджала губы, чтобы с них не сорвалась какая-нибудь колкость. Эта девчонка ей нужна.
— Ладно, — сказала она, вставая, — оставляю вас наедине с вашей книжкой…
И вложила банкноту в приоткрытую сумку девушки.
— Ой, не надо, что вы! Я тут жалуюсь, а они очень добры ко мне…
Анриетта удалилась с довольной улыбкой. Керубина поработала на славу.
Дороговато, спору нет, рассуждала Анриетта, стоя в ночной рубашке и поглаживая розовый след от ожога на ляжке, но это тоже инвестиция. Скоро Жозиана совсем дойдет до ручки. Если повезет, она станет желчной, раздражительной. Пошлет куда подальше папашу Гробза, прогонит его из своей постели. Он растеряется и придет к ней. Он иногда бывает лопух лопухом! Ее всегда поражало, как этот безжалостный делец может быть таким простофилей в любовных делах. И потом, девчонка права: мужчины не любят больных женщин. Какое-то время терпят, а потом бросают.
Быть может, подумала она, скользнув в постель, пора переходить ко второму пункту моего плана: встретиться с Гробзом, как бы для обсуждения деталей развода, быть с ним ласковой, внимательной, пусть думает, что я раскаялась. Во всем винить себя. Усыпить его бдительность и захомутать покрепче. Уж на этот раз он от меня не уйдет!
А если не выйдет, всегда остается план Б. Ирис, похоже, возвращается к жизни. Вон с какой победной улыбкой выходила из такси! План А, план Б… Еще посмотрим, кто кого!
Гэри и Гортензия пили капуччино в «Старбаксе». Гэри зашел за ней в перерыве между лекциями; обмакивая губы в густую белую пену, они смотрели в окно, разглядывали прохожих. Стоял погожий зимний день — из тех, про которые англичане говорят: «Cлавный денек!» «What a glorious day!»[58] — роняют они с утра, самодовольно улыбаясь во весь рот, как будто это их личная заслуга. Синее небо, жгучий мороз, ослепительный свет.
Гортензия заметила мужчину, который на ходу вдевал одну руку в рукав пальто, а в другой держал недоеденный пончик. «Опоздаешь! Опоздаешь!» — пропела она, улыбаясь его походке — сущий пингвин-торопыга! Он был так поглощен своими мыслями, что не заметил прозрачную стенку автобусной остановки и врезался в нее на полном ходу. Сложился вдвое от удара и все выронил из рук. Гортензия расхохоталась и поставила чашку.
— Гм… Я гляжу, тебе везет! — мрачно произнес Гэри.
— А тебе что, нет? — спросила Гортензия, продолжая наблюдать за прохожим.
Теперь он стоял на четвереньках и пытался собрать содержимое своего «дипломата», рассыпавшееся по всему тротуару. Толпа расступалась, огибая его, и смыкалась снова.
— Вчера вечером меня вызывала бабушка…
— Во дворец?
Гэри кивнул. На верхней губе у него остались белые усики от пены. Гортензия стерла их пальцем.
— Зачем? — спросила она, не упуская из виду мужчину, который, стоя на коленях, что-то отвечал в телефон и одновременно пытался закрыть кейс.
— Говорит, хватит мне болтаться без дела, пора решать, чем я буду заниматься в этом году. Сейчас январь… Идет запись в университеты…
— И что ты ответил?
Мужчина кончил разговор и уже собирался встать, но вдруг принялся со всей силы хлопать себя по ляжкам и груди. Лицо его исказилось ужасом, глаза лихорадочно шарили по сторонам.
— Ну, ничего особенного. Знаешь, она поразительная. С ней держи ухо востро…
Гортензия едва сдерживала смех: что еще стряслось с этим недотепой?
— Она предложила мне выбирать между военной академией или юридическим факультетом, что-то в этом роде. Напомнила, что все мужчины в семье проходили военную службу, даже старый пацифист Чарли!
— Тебя обреют наголо! — ахнула Гортензия, не отрываясь от окна. — И оденут в форму!
Мужчина, похоже, уронил телефон и снова пополз на четвереньках — искать его под ногами прохожих.
— Я не пойду в военную академию, не буду служить в армии и не стану изучать право, бизнес и все такое прочее!
— Ну что, коротко и ясно. И в чем проблема?
— Проблема в том, что она от меня не отстанет. Будет давить.
— Но это твоя жизнь, тебе и решать! Надо ей сказать, чем ты на самом деле хочешь заниматься.
— Музыкой… Но пока не знаю, на каком инструменте. На фортепьяно. Пианист — это профессия?
— Ну, если ты талантлив и вкалываешь как сумасшедший…
— Мой препод говорит, что у меня абсолютный слух, что мне надо продолжать занятия, но… Не знаю, Гортензия… Не знаю. Я только восемь месяцев занимаюсь музыкой. Страшно в моем возрасте решать, что будешь делать всю жизнь…
Бедняга наконец нашел телефон; теперь, по-прежнему скрючившись на тротуаре, он старался поставить на место отскочившую батарею, но зажатый под мышкой кейс отнюдь не облегчал ему задачу.
— Иди спать, старина! — вздохнула Гортензия. — Сегодня не твой день!
— Спасибо, одолжила! — возмутился Гэри. — Можно подумать, сама ты мигом находишь ответы на все вопросы!
— Да я не тебе! Я вон тому типу на улице, который упал. Ты ничего не видел?
— Я думал, ты меня слушаешь! Нет, ты все-таки невозможный человек! Тебе наплевать на людей!
— Да нет… Просто я начала на него смотреть, когда ты еще не говорил. Больше не буду, честное слово…
Вот напоследок только гляну… Мужчина на тротуаре выпрямился и что-то искал на земле. Нет, не может быть, он же не хочет подобрать свой пончик? Она даже привстала, чтобы лучше видеть. Мужчина осмотрел тротуар, увидел валяющийся у автобусной остановки пончик, поднял его, отряхнул и поднес ко рту.
— Господи, свинья какая!
— Ну спасибо, Гортензия, — бросил Гэри, вставая. — Ты меня достала!
И вышел из кафе, хлопнув дверью.
— Гэри! — закричала Гортензия. — Вернись!
Она не допила капуччино и не хотела оставлять его на столе. Это был ее обед.
Она выскочила на улицу, высматривая, куда ушел Гэри. Увидела, как его высокая, плечистая фигура стремительно и яростно свернула на Окфорд-стрит. Догнала его и подхватила под руку.
— Гэри! Please![59] Я вовсе не тебя свиньей назвала!
Он не ответил. Широким шагом мчался вперед, так что она за ним едва поспевала.
— Раз ты выше меня на восемнадцать сантиметров, значит, твои шаги на восемнадцать процентов длиннее моих. Если будешь двигаться в том же темпе, я быстро отстану, и мы не сможем поговорить…
— А кто сказал, что я хочу с тобой говорить? — буркнул он.