— Ну знаете, — воскликнул Эрве Лефлок-Пиньель, — что такое восемьдесят пять евро, поделенные на сорок человек!
— Легко быть щедрым за чужой счет! — прошипела мадемуазель де Бассоньер.
— Опа! — подал реплику в сторону мсье Мерсон. — Первая демонстрация оружия. Они сегодня в ударе! Обычно дольше раскачиваются.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Эрве Лефлок-Пиньель, разворачиваясь к сопернице.
— Я хочу сказать, что куда как просто транжирить деньги, когда их не надо зарабатывать в поте лица своего!
Жозефина подумала, что Лефлок-Пиньель сейчас грохнется в обморок. Он резко отпрянул и побледнел как полотно.
— Мадам! Я требую, чтобы вы взяли свои слова назад! Это клевета! — вскричал он, задыхаясь и оттягивая воротник рубашки.
— Это уж как вам будет угодно, мсье Зять! — прокудахтала мадемуазель де Бассоньер, дернув носом, словно хотела склевать свой успех.
Жозефина наклонилась к мсье Мерсону и спросила:
— О чем это они?
— Она намекает на то, что он зять владельца банка, в котором работает коммерческим директором. Частный инвестиционный банк. Но она что-то в первый раз так распетушилась. Видать, в вашу честь. Это вроде обряда инициации… А заодно и предупреждение, чтобы вы с ней не связывались, иначе она начнет копаться в вашем прошлом. У нее дядя служит в Министерстве внутренних дел, и у нее есть досье на всех жильцов.
— Я не останусь на собрании, если мадемуазель де Бассоньер не принесет мне свои извинения! — взревел Лефлок-Пиньель, обращаясь к синдику, растерянно оглядывавшему зал.
— Размечтался… — ворчливо хорохорилась его противница.
— Обычное дело. Цепляют друг друга, статью меряются, — прокомментировал мсье Мерсон. — А вы знаете, что у вас красивые ноги?
Жозефина покраснела и прикрыла плащом колени.
— Мадам, мсье, прошу вас вести себя разумно, — вмешался синдик, вытирая вспотевший лоб. Первая же перепалка выбила его из колеи.
— Я жду извинений! — упорствовал Эрве Лефлок-Пиньель.
— Не дождетесь!
— Мадам, я не уйду, ибо восемнадцатый пункт повестки дня требует моего присутствия, но если бы вы не были женщиной, я бы потребовал сатисфакции!
— Ой, как страшно! Особенно если знать, откуда родом этот мсье! Деревенщина… Какая все-таки прелесть наш кондоминиум!
Эрве Лефлок-Пиньеля трясло. Вены у него на лбу вздулись так, словно сейчас лопнут. Он раскачивался на своих длинных ногах, готовый убить наглую старуху, а та в полном восторге выплюнула новую порцию яда:
— Хорош гусь, жена блуждает по коридорам, а дочка уже вовсю вертит задом!
Лефлок-Пиньель шагнул к старой ведьме. Жозефина испугалась, что он сейчас даст ей пощечину, но тут вмешался мсье Ван ден Брок. Он встал, что-то шепнул Лефлок-Пиньелю на ухо, и тот неохотно сел, хоть и испепелив гадюку взглядом. Странная какая-то ссора. Похоже на репетицию пьесы, когда каждый актер знает, чем все кончится, и тем не менее играет свою роль до конца.
— Ну и страсти кипят! — в ужасе воскликнула Жозефина. — Никогда бы не подумала, что…
— Каждый раз одно и то же, — вздохнул мсье Мерсон. — Лефлок-Пиньель пытается выжать из жильцов деньги на расходы, а Бассоньер жмется и бранится. Он старается держать марку, чтобы дом блистал по всем статьям, а она трясется над каждой копейкой. К тому же, судя по всему, она знает о его происхождении нечто такое, о чем он предпочел бы умолчать. Бог ты мой! Вы заметили? В обществе этих аристократов я изъясняюсь высоким штилем! Обычно-то я ругаюсь как извозчик!
Он смотрел на нее с широкой улыбкой, похлопывая себя по груди.
— И все-таки, какие же у вас тонкие запястья и лодыжки! Тонкие, красивые, так и хочется погладить…
— Мсье Мерсон!
— Люблю красивых женщин. По-моему, я даже всех женщин люблю. Особенно в момент страсти. Тогда… женская красота достигает почти мистической силы! Я считаю, это доказательство существования Бога. Женщина в экстазе всегда прекрасна.
Он возбужденно присвистнул, закинул ногу на ногу, сменил ноги и бросил на Жозефину плотоядный взгляд. Она не удержалась и прыснула.
А он, помолчав, продолжал:
— Как вы думаете, какова Бассоньериха в экстазе? Лежит деревянная, как бревно, или скукоженная, как дохлая мышь? Держу пари, что как мышь, да еще и в мышеловке! И сухая, как черствая корка! Ни тебе гладкости, ни тебе округлостей. Экая жалость!
И поскольку Жозефина молчала, он принялся рассказывать о прошлом семейства Бассоньер, нашептывая ей на ухо и прикрываясь ладонью, что придавало их беседе оттенок интимности, который не остался незамеченным окружающими.
Мадемуазель де Бассоньер принадлежала к обнищавшей дворянской семье, которая изначально владела всем домом и еще двумя-тремя домами в этом квартале. Ей было всего девять, когда она, подкравшись к дверям отцовского кабинета, подслушала глухие рыдания. Отец разорился. Он говорил жене, что их финансы в плачевном состоянии и придется продавать недвижимость, дом за домом. «Хорошо еще, если удастся сохранить хоть один, для виду», — сказал он. Перспектива расстаться с наследством, позволявшим ему держать лошадей и любовниц, а каждую среду по вечерам утолять свою страсть к покеру, повергла его в отчаяние. В то время семья жила на пятом этаже в корпусе «А», в той самой квартире, которую теперь занимают Лефлок-Пиньели.
Таков был первый удар, который получила в жизни Сибилла де Бассоньер. Долги отца росли; когда ей исполнилось восемнадцать, им пришлось переехать из корпуса «А» в корпус «Б», в темную трехкомнатную квартиру окнами во двор, где прежде жила их старая бонна, Мелани Биффуа, и ее супруг, шофер мсье де Бассоньера. А уж сколько она в детстве наслушалась шуточек в адрес бедняжки Мелани, которой много не надо! «Да, бедняки — они такие, — говорила мать, — им кинешь корку хлеба, и они тебе руки целуют! Главное их не баловать! Накормите бедняка досыта — и он взбесится!»
Оставшись без денег, мадемуазель де Бассоньер возвела свою нищету в культ. Она кичилась тем, что ни разу не уступила зову богатства, власти, славы, забывая, что у нее просто не было возможности поддаться какому-нибудь из этих искушений. Так она и осталась желчной, унылой старой девой. Злость на разорившего их отца превратилась в ненависть к мужчинам вообще: она считала их трусами, тряпками и мотами. Проработав много лет машинисткой в министерстве Военно-морского флота, она вышла на пенсию и теперь плевалась ядом на собраниях жильцов. Это была единственная разрядка, которую она могла себе позволить. Весь год ей приходилось экономить, чтобы оплатить безумные расходы, навязанные обитателями корпуса «А».
Взбесив Лефлок-Пиньеля, она взялась за мсье Мерсона, который парковал свой скутер в неположенном месте, помянула его разнузданную половую жизнь — он замурлыкал от удовольствия, — и, убедившись, что ее слова его не только не задевают, а даже веселят, переключилась на Ван ден Брока и пианино его супруги.
— И я бы хотела, чтобы прекратился этот вечный гром с вашего этажа!
— Это не гром, мадам, это Моцарт, — парировал мсье Ван ден Брок.
— Когда играет ваша жена, разницы я не слышу! — прошипела гадюка.
— Смените слуховой аппарат! В нем помехи.
— Возвращайтесь к себе в страну! Это вы для нас помеха!
— Но я француз, мадам, и тем горжусь!
— Ван ден Брок? Это французское имя?
— Да, мадам.
— Белобрысый чужак, вылез из грязи в князи, а теперь водит за нос доверчивых пациенток, заселяет им в животы своих ублюдков!
— Мадам! — вскричал Ван ден Брок: у него перехватило дыхание от такого чудовищного обвинения.
Измученный синдик окончательно сдался. Его маркер чертил круги и квадраты на первой странице повестки дня, а рука, похоже, с трудом удерживала голову на весу. Оставалось рассмотреть еще тринадцать пунктов, а часы показывали семь. На каждом собрании он наблюдал одни и те же сцены и задавался вопросом: как же эти люди живут бок о бок круглый год?
Поднялся возмущенный хор голосов, но мадемуазель де Бассоньер не так легко было сбить с толку обвинениями в расизме и призывами к толерантности. Она по-прежнему изливала потоки желчи, а если слегка выдыхалась, ее подбадривал мсье Пинарелли, сопровождавший каждую ее фразу словами: «Это им только на пользу!»
— Семейства Бассоньер и Пинарелли жили в этом доме всегда, а прочие вроде как захватчики. Мы для них иммигранты! — пояснил мсье Мерсон.
— Это опасная женщина! Она прямо пышет ненавистью!
— Ей уже дважды давали по морде. Один раз араб, которого она на почте обозвала социальным паразитом, второй раз — поляк: она заявила, что он нацист! Приняла его за немца. Но она и после этого не унялась, только еще больше озлобилась; считает себя жертвой, вопит о несправедливости, о мировом заговоре. Консьержек приходится менять каждые два года, и все из-за нее. Она их изводит, преследует, и синдик в конце концов уступает. Да и Пинарелли тоже хорош! Знаете, он ведь не выносит Ифигению, обвиняет в том, что она мать-одиночка. Мать-одиночка! Эка невидаль в наше время!
— Но у нее же есть муж! Проблема в том, что он в тюрьме, — фыркнула Жозефина.
— Откуда вы знаете?
— Она сама сказала…
— Вы с ней дружите?
— Да. Она мне очень нравится. И еще я знаю, что она хочет устроить небольшой праздник у себя в каморке, когда кончится ремонт… Это, похоже, непросто, — вздохнула Жозефина, оглядывая зал.
Мсье Мерсон расхохотался, что произвело на присутствующих эффект разорвавшейся бомбы. Все обернулись к нему.
— Это нервное, — оправдывался он с широкой улыбкой. — Но я хоть разрядил обстановку! Мадемуазель де Бассоньер, вы недостойны принадлежать к нашему товариществу жильцов.
При слове «товарищество» она захлебнулась яростью и плюхнулась на стул, бурча, что все равно слишком поздно, Франция катится к черту, зло свершилось, страна во власти порока и иностранщины.
По залу прокатился неодобрительный ропот, и синдик, пользуясь минутным затишьем, вернулся к повестке дня. По каждому пункту жильцы корпуса «Б» голосовали против, а жильцы корпуса «А» — за. Атмосфера снова накалилась. Ремонт дверей коммунальных построек, расположенных во дворе? Решение принято. Ремонт оцинкованных карнизов? Решение принято. Очистка помойки и установка баков для раздельного сбора мусора? Решение принято.
Жозефина подумала, что хорошо бы улететь к синему океану, пальмам, пляжу с белым песком. Она представила, как волны лижут ей ноги, солнце греет спину, песок щекочет живот, — и расслабилась. Откуда-то издалека до нее доносились обрывки фраз, варварские термины типа «установка спецоборудования», «порядок внесения поправок», «плотницкие и кровельные работы»; они врывались в ее солнечный рай, но не могли его разрушить. Она рассказала Ширли про фразу, написанную Филиппом на форзаце книги.
— Ну и когда ты решишься, Жози?
— Глупая ты!
— Сигай в «Евростар» и дуй к нему. Никто не узнает. Хочешь, могу предоставить свою квартиру. Вам даже не придется никуда выходить.
— Ширли, сколько раз тебе говорить, это невозможно! Я не могу.
— Из-за сестры?
— Из-за одной штуки, она называется совесть. Знаешь, что это?
— Это когда боятся небесной кары?
— Ну, примерно…
— Ой-ой-ой! By the way[88], могу рассказать тебе отличную историю.
— Не очень неприличную? Ты же знаешь, как я реагирую…
— Как раз очень… Слушай, я тут на одном рауте встречаю мужика: очень милый, красивый, обаятельный. Мы смотрим друг на друга, он мне нравится, я ему нравлюсь, вопрос — ответ, оба за, смываемся, идем ужинать, нравимся друг другу еще больше, пожираем друг друга глазами, примеряемся так и сяк и в конце концов оказываемся в постели. У него. Я всегда иду на территорию противника, чтобы можно было слинять, когда захочу. Так удобнее.
— Ширли… — простонала Жозефина, понимая, какие откровения сейчас последуют.
— Ну, ложимся мы, беремся за дело, и я вытворяю с ним всякие гадкие штучки, не буду тебе их описывать, у тебя слишком низкий уровень сексуального воспитания, и тут мужик начинает стенать и бормочет: «Oh! My God! Oh! My God!»[89] — и при этом бьется головой о подушку. Меня это в конце концов достало, я отрываюсь от своих занятий, приподнимаюсь на локте и уточняю: «It’s not God! It’s Shirley!»[90].
Жозефина горько вздохнула:
— Боюсь, я в постели такая кулема…
— Это потому ты отлыниваешь от ночи любви с Филиппом?
— Нет! Ничего подобного!
— Да точно, точно…
— Иногда я и правда думаю, что он привык к умелым женщинам, не мне чета…
— Вот он, источник добродетели! Я всегда считала, что добродетель берется либо от лени, либо от страха. Спасибо, Жози, ты подтвердила мои догадки.
Жозефине пришлось объяснить, что пора закруглять разговор, не то она опоздает на собрание.
— И красавец-сосед с пылающим взором там будет?
— Уж конечно…
— И вы вернетесь под ручку, мирно беседуя…
— Нет, ты озабоченная, честное слово!
Ширли и не отрицала. Нам так мало отпущено времени на земле, Жози, надо пользоваться! А мне, думала Жозефина, когда собрание подошло к концу и жильцы повставали с мест, мне необходимо по вечерам, стоя перед зеркалом, говорить своему отражению: «Сегодня все было хорошо, девочка, я горжусь тобой».
— Вы собираетесь тут заночевать? — спросил мсье Мерсон. — Все уже сваливают…
— Простите… Я замечталась…
— Я заметил, то-то вас слышно не было!
— Упс… — смутилась Жозефина.
— Ничего страшного. Не копи царя Соломона делили!
У него зазвонил телефон, он достал его, и Жозефина услышала, как он сказал вполголоса: «Да, моя крошка…»
Она отвернулась и двинулась к выходу.
Ее догнал Эрве Лефлок-Пиньель и предложил вернуться домой вместе.
— Вы не против пройтись пешком? Люблю ночной Париж. Часто гуляю. Это у меня вместо зарядки.
Жозефине вспомнился человек, который подтягивался на ветке в тот вечер, когда на нее напали. Она поежилась и слегка отстранилась.
— Вам холодно? — участливо спросил он.
Она улыбнулась и не ответила. Воспоминание о нападении всплывало часто, болезненными вспышками. Сама того не замечая, она думала о нем постоянно. Пока человек с чистыми подметками не арестован, он будет сидеть в ее мозгу как заноза, как предупреждение об опасности.
Они пошли по бульвару Эмиля Ожье, вдоль старых железнодорожных путей, и направились к парку Ла Мюэтт. На улице было по-весеннему свежо и ветрено, и Жозефина подняла воротник плаща.
— Ну, — поинтересовался он, — как вам понравилось первое собрание?
— Отвратительно! Не думала, что в людях может быть столько злобы…
— Мадемуазель де Бассоньер часто переходит все границы, — согласился он ровным тоном.
— Это мягко сказано. Она просто оскорбляет людей!
— Надо мне научиться держать себя в руках. Каждый раз наступаю на одни и те же грабли. Ведь знаю ее! И все равно срываюсь…
Он явно злился на себя.
— Мсье Ван ден Броку тоже досталось. А мсье Мерсон! Чего стоили намеки на его распутный нрав!
— От нее никому не скрыться! Но сегодня она что-то совсем разошлась. Наверняка хотела произвести на вас впечатление.
— То же самое сказал мсье Мерсон! Он говорит, у нее на всех досье…
— Я видел, вы сидели рядом с ним, и, похоже, изрядно веселились.
В его голосе прозвучало едва заметное неодобрение.
— По-моему, он смешной и довольно симпатичный, — возразила Жозефина.
Смеркалось, в небе сгустились лиловые тени. Каштаны, радуясь первому весеннему теплу, тянули к небу нежно-зеленые руки, словно прося о ласке. Жозефине представилось, что это великаны, которые купаются после долгой зимы. Из приоткрытых окон доносились обрывки разговоров, музыка, веселый шум, и эти живые звуки странно диссонировали с тишиной безлюдной улицы, в которой эхом отдавались их шаги.
Огромный черный пес перебежал дорогу и остановился под фонарем. Секунду смотрел на них, словно раздумывая, подойти к ним или не стоит. Жозефина тронула Лефлок-Пиньеля за рукав.
— Глядите, как он на нас смотрит!
— Какой урод! — воскликнул Лефлок-Пиньель.
Это был большой черный дог, гладкошерстный, высокий в холке, с желтыми косящими глазами. Его сломанное левое ухо повисло, а другое было неудачно обрезано и торчало жалким обрубком. На правом боку виднелся огромный шрам, затянутый розовой припухшей кожей. Пес глухо заворчал, словно приказывая им не двигаться.
— Думаете, его бросили? — сказала Жозефина. — Ошейника нет.
Она с нежностью разглядывала пса. А он, казалось, обращался только к ней, отделяя ее взглядом от Лефлок-Пиньеля и жалея, что она не одна.
— Черный Дог Броселианда[91]. Такое было прозвище у Дю Геклена[92]. Он был такой уродливый, что отец прогнал его с глаз долой. Он отомстил: стал самым яростным рубакой своего поколения! В пятнадцать лет уже побеждал на турнирах, а сражался в маске, чтобы скрыть свое уродство. — Она протянула руку к псу, но тот попятился, развернулся и потрусил в сторону парка Ла Мюэтт. Высокий силуэт растаял в ночи.
— Может, его хозяин ждет под деревьями, — сказал Эрве Лефлок-Пиньель. — Бродяга какой-нибудь. У них часто бывают большие собаки, вы замечали?
— Надо было бы оставить его под дверью мадемуазель де Бассоньер, — предложила Жозефина. — Вот бы она озадачилась!
— Она бы отвела его в полицию!
— Это точно! Он для нее недостаточно шикарный.
Он грустно улыбнулся, а потом вдруг спросил — так, словно все это время не переставал думать об словах Бассоньерихи:
— Вам не неприятно возвращаться домой в компании деревенщины?
Жозефина улыбнулась:
— Да я сама не белая кость… Так что мы — два сапога пара.
— Очень мило с вашей стороны…
— И потом, никто же не виноват, что родился не из бедра Юпитера!