Без мамы жизнь не в радость, вот это была женщина! Легкая, нежная, как фея, и огромное сердце, как три кочна цветной капусты. Она на всех изливала любовь, все в районе ее обожали. Однажды я возвращался из школы и увидел ворона. Он сидел на дороге и будто ждал меня. Я подобрал его и приручил. Он не был красавцем — слегка потрепанный, но у него был длинный очень-очень желтый клюв, такой желтый, словно его покрасили. И потом, на конце перышек у него были синие и зеленые пятна, что твой веер.
— Может, это был павлин?
— Я сказал, не перебивай меня, не то вообще замолчу. Думаешь, легко прошлое ворошить? Я приручил его и научил говорить «Эва». Маму звали Эвой. Папа считал ее такой красивой, что называл Эва Гарднер. «Эва, Эва, Эва», — повторял я ему, когда оставался с ним наедине. В конце концов он научился говорить «Эва», и я чуть не сошел с ума от счастья. Клянусь, до того мне было хорошо, точно мама вернулась. Он спал в изголовье кровати и вечером, когда я засыпал, повторял: «Эва, Эва, Эва», — и я радостно улыбался. Засыпал и просыпался счастливым. Перестал грустить. Он разогнал мои несчастья, прочистил мое сердце, как трубу. Отец об этом ничего не знал, но и он начал насвистывать на ходу. Уходил с утра с ершиком, ведерком и тряпками и насвистывал. Он теперь пил только воду, ты знаешь, трубочисты всегда ужасно хотят пить. Они весь день глотают угольную пыль, вечером им надо залить все это. Так он душой отмылся, просветлел, как родился заново! Я молчал, не кололся, только поглядывал на ворона, который при нем не говорил ни слова, и клянусь тебе, он в ответ смотрел на меня с таким видом… ну как тебе сказать… дескать, все в порядке, все идет по плану, я слежу за вами, все будет хорошо. Так оно довольно долго шло, мы знай посвистывали себе и… ну, короче, раздавили его до смерти. Пьяный водитель задавил. Прям расплющил, как черепаху, только желтый клюв остался. Ох, я плакал, как я плакал, реки вышли из берегов, словно кран прохудился! Мы с отцом положили его в коробку и пошли хоронить. Похоронили украдкой в маленьком скверике неподалеку. Прошло немного времени. И как-то раз разбудил меня ночью странный шум. Словно кто-то стучал ключом в окно. Смотрю — мой ворон. С тем же желтым-прежелтым клювом, с теми же синими и зелеными пятнами на перьях. Он каркал «Эва, Эва», у меня глаза вылезли на лоб. «Эва, Эва», — повторял он, стучась в форточку. Я видел его так, как сейчас вижу тебя. Моего собственного ворона. Я зажег свет, чтобы понять, не сон ли это, и впустил его. Он прилетал каждый вечер, как стемнеет. Прилетал, пока я не вырос и не привел домой девушку. Тут он, верно, решил, что я больше не нуждаюсь в нем, и улетел. Ты не можешь себе представить, как я по нему тосковал! Ту девушку я больше не видел и с другими долго еще не знался в надежде, что он вернется. Но нет, не вернулся. Вот тебе моя история про привидения. Я что хотел сказать: если вороны возвращаются, чтобы принести ребенку чуток материнской нежности, так почему бы не поверить в дьявола и в коварство ада…
Марсель слушал открыв рот. Рассказ Рене так взволновал его, что он чуть не заплакал. Ему захотелось разреветься. Обнять друга и утешить его. Он протянул руку к Рене, коснулся щетины на его щеках.
— Ох! Рене! Какая красивая история… — сказал он, всхлипнув.
— Я рассказал ее не для того, чтоб тебя разжалобить. Просто хотел тебе доказать, что есть в жизни вещи, которые невозможно понять, вещи, которые невероятны и тем не менее происходят. Что до Жозианы, ее подмяла под себя какая-то непонятная сила, я это понимаю, но не хочу больше об этом говорить…
— Почему это? Ты не хочешь мне помочь?
— Не в этом дело, дурачок ты мой бедный! Ну как же я помогу? Ума не приложу. Если только позвать ворона и вызвать дух моей матери! Ведь она-то так и не вернулась. Она послала мне ворона и потом бросила меня на произвол судьбы. И адреса не оставила!
— Ну откуда ты знаешь… Может, именно она послала тебе Жинетт… Это получше будет, чем старый ворон…
— Не смей насмехаться над моим вороном!
— Она послала тебе Жинетт… И детей. Вот где счастье-то! И меня послала до кучи.
— Ты прав. Это немало. Знаешь что? Хватит об этом, не то я тоже начну выть! У меня сердце выпрыгивает из груди.
— Будем, как два мудака, реветь в два горла, — сказал Марсель.
Его омертвевшее от горя лицо впервые за долгое время прояснилось улыбкой.
— Но ведь ты поможешь мне найти какой-то выход, скажи, Рене? Не могу так больше. И работать тоже надо… А у меня винтики не ворочаются вообще…
— Да я заметил, что ты больше не занимаешься делом, и это меня тоже торкнуло.
Он взял новую зубочистку, бросил старую в помойку. Марсель наклонился и увидел, что на дне корзинки полно этих палочек.
Он поднял глаза на Рене. Тот вздохнул:
— Это я курить бросил. Раньше выкуривал пачку в день, теперь жую зубочистки. Каждому свое. Я их только жую, а другие-то их втыкают в ноги в виде пирсинга…
На отупевшем от горя лице Марселя не появилось даже тени улыбки.
— Ты и впрямь тормозишь, бедолага. Неужто и в шутки мои не врубаешься? Да, дело плохо, дело дрянь. Что, забыл про иглоукалывание, там тебе иголки втыкают в пятки и…
— Пятки! — вдруг зарычал Марсель, стукнув себя по лбу. — Ну конечно. Вот я мудак! Ну какой же я мудак! Надо было слушать мадам Сюзанну… Она-то и сможет нам помочь.
— Та, что вам на ноги красоту наводит и при этом мозги компостирует?
— Она самая. Она мне как-то раз сказала, что над Жозианой «работали». Сказала, надо выяснить источник наведенной порчи, чтобы нейтрализовать ее, она много чего еще говорила, только я не понял, бедный мой Рене. Я знаю, как вести себя с цифрами, с рынками, с прибылями, с ведомостями — но не с ведьмами.
— Тогда меня послушай. Сделаем так…
В тот день в кабинетике при складе Марсель и Рене разработали план по освобождению души Жозианы от черной напасти.
Жозефина кружила по улицам, сворачивала и шла дальше, не зная усталости. С восьми утра. Она играла в беспечную туристку, которая идет навстречу ветру и открывает для себя город, упорно следуя одному и тому же маршруту: Холланд-парк, Портленд-роуд, Лэдброук-роуд, Кларендон-роуд, потом опять Холланд-парк, и все сначала.
Ночью шел дождь, и дневной свет дрожал во влажном воздухе, лучи утреннего солнца золотили влажную мостовую. Она следила за террасой кафе на Лэдброук Армс. По словам Ширли, в этом пабе всегда завтракает Филипп. «По крайней мере, в последний раз я его видела именно там. Он устроился за столиком с чашечкой кофе, стаканом апельсинового сока и газетами. Конечно, я не уверена, что он остался верен этому месту и ходит туда каждое утро… Но попробуй. Покружи там, пока его не заметишь, и появись неожиданно…»
Именно это она и хотела сделать. Прочесть в его глазах правду. Застать его врасплох, чтобы он не успел надеть маску. Она думала об этом несколько ночей подряд и разработала стратегию. Все предельно просто: неожиданная встреча. Я оказалась в Лондоне, поскольку меня пригласил издатель, мой отель здесь совсем рядом, погода прекрасная, я рано встала, решила прогуляться и… какой сюрприз! Какая неожиданность! Какое счастливое совпадение! Встретила тебя. Как поживаешь?
Удивление. Труднее всего было сыграть удивление. Особенно когда все реплики выучены так, что отскакивают от зубов! Трудно изобразить естественность. Плохая из меня актриса.
Она кружила, кружила по элегантному району. Светлые богатые дома с высокими окнами, газоны перед каждым подъездом, розы, глицинии и другие цветы тянут шеи из кустов, чтобы люди могли ими полюбоваться. Некоторые фасады были выкрашены в небесно-голубой, ядовито-зеленый, ярко-желтый или крикливо-красный, чтобы отличаться от слишком скромных соседей. Здесь царил чисто английский дух, удивительное сочетание напыщенности и развязности. На углу улицы находился винный магазин «Николас». Дальше — сырная лавка и булочная «У Поля». Филипп явно не чувствует себя оторванным от родины. Пей себе вино, ешь багет с камамбером, чем тебе не Париж?
Накануне она ужинала с издателем. Они говорили о переводе, об обложке, об английском названии: «A Humble Queen», о презентации в прессе, о тираже. «Англичане обожают исторические романы, а двенадцатый век у нас не самый известный период. Страна в то время была мало населена. Знаете ли вы, что всех жителей тогдашнего Лондона можно было бы разместить в двух небоскребах?» У Эдварда Тандлфорда было красноватое лицо и нос в прожилках, выдающие любителя выпить, седые приглаженные волосы, слегка топорщившиеся сбоку, галстук бабочкой и выпуклые ногти. Безукоризненно вежливый, внимательный и предупредительный, он задавал ей множество вопросов о ее работе, интересовался ее исследованиями и диссертацией и при этом сумел выбрать потрясающее «бордо», проявив себя истинным знатоком. Он проводил ее до отеля и предложил на следующий день после обеда зайти в его издательство на Петер-стрит. Жозефина согласилась неохотно: лучше бы она еще побродила по улицам.
— Я не решилась отказать ему! — впоследствии призналась она Ширли, сидя у нее в гостиной на ковре возле огромного отделанного деревом камина.
— Знаешь, вежливостью можно сильно испортить себе жизнь.
— Он очень милый, готов в лепешку разбиться ради меня.
— Он заработает на тебе кучу бабок. Плюнь на все и пошли гулять. Я покажу тебе другой Лондон, какого не знают туристы.
— Не могу. Я обещала.
— Жозефина! Научись ты быть bad girl![122]
— Ты не поверишь, но все к тому идет… Вчера я нехорошо подумала о своей дочери.
— Если о Гортензии, так ты еще долго терпела…
В большой гостиной они разработали стратегию «неожиданной» встречи с Филиппом. Все было тщательно продумано и подготовлено.
— Значит, живет он здесь, — сказала Ширли, ткнув пальцем в улицу возле Ноттинг-хилла.
— На этой улице мой отель!
— А завтракает он здесь…
Она показала на плане паб, вокруг которого сейчас бродила Жозефина.
— Значит, рано встаешь, наводишь красоту и с восьми часов начинаешь наворачивать круги. Иногда он приходит пораньше, иногда попозже. Вот так с восьми часов и кружи с беспечным видом.
— А когда я его увижу, что мне делать?
— Ты воскликнешь: «Филипп, надо же!» Подойдешь, поцелуешь его в щеку, так, слегка, чтобы он не подумал, будто ты легко доступна и готова за ним бегать, небрежно садишься…
— Небрежно — это как?
— Ну, в смысле, постарайся не снести все вокруг по привычке. И строишь из себя девушку, которая ужасно занята и не собирается засиживаться, поглядываешь на часы, слушаешь мобильный и…
— У меня никогда так не получится.
— Получится. Отрепетируем.
Они отрепетировали. Ширли играла Филиппа, сидящего за столом и уткнувшего нос в газету. Жозефина запиналась. Чем больше репетировали, тем больше запиналась.
— Не получится. У меня будет глупый вид.
— Получится, и вид будет умный.
Жозефина вздохнула и подняла глаза к панно из красного дерева с широким фризом, на котором были изображены виноградные гроздья, букеты пионов, подсолнухи, колосья пшеницы, брачные игры оленей и пугливые лани.
— Какой-то у тебя тут прямо Тюдор.
— У меня тут чего только нет, только мужика не хватает! Один мужик за полтора года, шутка ли! Скоро снова стану девственницей!
— Могу составить тебе компанию.
— И речи быть не может. Будешь кружить вокруг да около, пока он тебя не затащит в постель!
Она кружила по улицам, кружила, кружила… Восемь тридцать — и никого в поле зрения. Безумие. Он никогда ей не поверит. Она покраснеет, перевернет стул, будет вся мокрая от пота, волосы повиснут сальными прядями. Он так хорошо целуется. Медленно, нежно, а потом сильнее, яростнее… А какой у него голос, когда он говорит ей что-то во время поцелуя! О, как же это возбуждает — слова, переплетающиеся с поцелуями, по всему телу пробегает сладкая дрожь. Антуан никогда ничего не говорил, когда целовал ее. И Лука тоже. Они никогда бы не сказали «Жозефина! Замолчи!» повелительным тоном, открывшим ей совершенно незнакомый мир.
Жозефина остановилась перед витриной, взглянула на свое отражение. Воротник рубашки загнулся. Она поправила его. Почесала нос и мысленно подбодрила себя: «Ну давай, Жози, давай!»
Она пошла на новый круг. Зачем я подгоняю судьбу? Может, нужно положиться на случай? Папа, скажи, получится у меня или не получится? Дай знак. Сейчас самое время тебе проявиться. Спускайся со своих звезд сюда, мне на помощь.
Она остановилась перед парфюмерным магазином. Купить духи, что ли? «Eau de Merveille» от «Гермес». Этот запах опьянял ее. Она прыскала им шею, запястья и лампочки в доме перед сном. Посмотрела на двери часы работы: откроется только в десять.
Марш-бросок продолжался.
И тогда она услышала у себя в голове голос, говоривший ей: «Дай мне самому заняться этим, девочка, я все устрою». Она вздрогнула. Сходит с ума, это точно. «Иди вперед, ни на что не обращай внимания!» Она сделала шаг, потом еще один, огляделась. Рядом никого не было. «Давай-давай. Скачи по кругу, точно ослик, я все улажу, поверь. Жизнь — это балет. Нужен только хореограф. Как в “Мещанине во дворянстве”». — «Ты любил эту пьесу, пап?» — «Обожал! Веселая критика буржуазии, которая из кожи вон лезет, чтобы сойти за благородных! Я всегда вспоминал твою мать. Смешно, точь-в-точь ее конформизм и мелочность». — «Я этого не знала!» — «Я не все тебе говорил, есть вещи, которых детям не говорят. Не знаю, зачем я женился на твоей матери. Всю жизнь задавался этим вопросом. Видно, затмение на меня нашло. Она тоже, думаю, не понимала. Союз карпа и кролика. Должно быть, надеялась, что я разбогатею. Ее интересовало только это. Вперед, говорю тебе! Пошевеливайся!..» — «А может, не надо? Мне страшно…» — «Наберись-ка храбрости, девочка моя! Этот человек создан для тебя». — «Ты уверен?» — «Он тоже выбрал себе не лучшую жену! Ему надо было жениться на тебе!» — «Пап! Это уж ты напрасно!» — «Вовсе нет! Купи газету, чтоб выглядеть посолиднее…» Она остановилась у киоска возле станции метро, купила газету. «Распрямись, не сутулься!» Она выпрямила спину, сунула газету под мышку. «Сюда, сюда, не спеши. Замедли шаг. Приготовься, он здесь». — «Я боюсь!» — «Не надо… Все пройдет хорошо, но когда выйдешь, ангел мой, сама не своя от радости, смотри в оба, во тьме подстерегает оранжевый враг…» — «Это что? Цитата?» — «Нет. Предупреждение! На все случаи жизни».
Она вышла на финишную прямую. До террасы оставалось несколько метров.
Она заметила его. Со спины. Он сидел за столом. Развернул газету, положил телефон, подозвал официанта, сделал заказ, закинул ногу на ногу и погрузился в чтение. Это было чудесно, вот так незаметно наблюдать за ним, угадывать по его спине последние часы сна, пробуждение, душ, поцелуй ребенка, который уходит в школу, аппетит, разыгравшийся в ожидании яичницы с беконом и черного кофе, планы на грядущий день. Он, безоружный, ничего не мог от нее скрыть. Она читала его спину, как открытую книгу. Она окутывала его своими мечтами и согревала поцелуями, он был в ее власти. Она протянула к нему руку, лаская на расстоянии.
Жозефина знала теперь, что нет никакой другой женщины. Она могла прочесть это по его руке, переворачивающей страницу и подносящей ко рту чашку, по небрежности и легкости всех его движений.
Он не был похож на мужчину, который любит другую. Или на мужа ее сестры. Там, на террасе, сидел свободный человек…
И ждал ее.
Сегодня — последний вечер. Завтра приезжает Жозефина. Завтра будет уже поздно.
Она подошла к шкафу, где помещалась щитовая доска, вырубила пробки, и свет погас. Холодильник содрогнулся и затих, замолкло радио в гостиной. Тишина. Сумрак. Теперь за дело!
Она спустилась этажом ниже, подошла к двери Лефлок-Пиньеля. Четверть десятого. Дети поужинали. Мадам убирает на кухне. Мсье свободен.
Он и открыл дверь. Огромный, вдвинулся в дверной проем, вид у него был суровый. Ирис опустила глаза и притворно сконфузилась.
— Простите, что побеспокоила, но никак не могу понять, что произошло: внезапно погас свет… Не знаю, что и делать…
Он замешкался на мгновение, потом объявил, что сейчас зайдет, только закончит одно дело.
— У вас старый счетчик или новый?
— Не знаю. Я не дома, вы же знаете, — ответила она, послав ему скромную, но обворожительную улыбку.
— Подойду через десять минут…
Он закрыл дверь. Она не успела заглянуть в квартиру, но там было удивительно тихо для жилища, где обитает семья с тремя детьми.
— Ваши дети уже легли? — спросила она его потом.
— Они ложатся ровно в девять. Таково правило.
— И слушаются?
— Ну конечно. Они так воспитаны. Спорить у нас не принято.
— А-а…
— Вы знаете, где у вас щитовая доска?
— Пойдемте со мной. Это на кухне…
Он открыл шкафчик, где был счетчик, и снисходительно улыбнулся. Наивность соседки его явно позабавила.
— Пустяки. Просто пробки вылетели.
Он вставил пробки, и зажегся свет. Холодильник радостно заработал, в гостиной заиграла музыка. Ирис захлопала в ладоши:
— Вы великолепны!
— Это нетрудно…
— Что бы я без вас делала! Женщина не создана для того, чтобы жить одна. Я, например, пасую перед мелкими превратностями жизни. Да и перед большими, кстати сказать.
— Вы верно говорите. Сейчас совершенно забыли о правильном распределении ролей. Женщины ведут себя как мужчины, а мужчины становятся безответственными. Я — за возвращение истинной роли отца семейства, pater familias, который берет на себя все.
— Совершенно с вами согласна. Хотите что-нибудь выпить? Виски или, может быть, отвар из свежих трав? Я сегодня купила на рынке мяту…
Она достала пучок мяты из фольги и дала ему понюхать. Настой из трав — отличная идея. Пока заварится, они успеют поговорить. Он расслабится, и тут я найду способ его зацепить.