- Кажется, Рыжая.
- Не может быть! - возразил Туземец. - Я сам её связывал и прикрутил к батарейной трубе.
- А соседи, случайные прохожие?
- Там сто лет никто не был. И кляп я надежно... А в трубке, я слышал, уже спрашивал обеспокоенный голос Дины:
- Алло, алло, Игорь, почему ты молчишь? Гарфинкель сунул мне трубку.
- Ответь. Только без глупостей. - И в руках у него блеснуло лезвие ножа, приставленное к моему горлу. Я взял трубку.
- Слушаю, Дина.
- Спасибо, Игорек. Все в порядке. Ничего не бойся. Им конец.
Ее голос хорошо слышал и Гарфинкель. Быстро убрал нож, достал пистолет.
- А ну-ка проверь! - приказал властно Туземцу, кивком указывая на дверь. Приготовился к защите и Усатик: в одной руке мой "Макаров", в другой "вальтер".
- Тихо. Надо быстро сматываться.
- Выйди. Проверь лестницу и подъезд. Он не спускал глаз с двери. Туземец бесшумно повернул ключ - я не видел, когда он успел закрыть, рывком толкнул дверь. И тут же чьи-то сильные руки схватили его, вырвали из комнаты. Раздался лишь глухой стон.
Гарфинкель вскинул пистолет. Но тут же Усатик ударил его рукояткой "вальтера" по руке. Грохнул выстрел, и пистолет упал на пол.
- Спокойно, Граф. - Дуло "вальтера" уже упиралось ему в затылок, а "Макарова" было направлено в Сурена. - Финита ля комедия, как говорят французы, или комедия окончена, как заключают русские. Вы арестованы.
В комнату вошли двое немолодых спортивного вида мужчин, в одном я узнал вчерашнего свидетеля дорожного происшествия. А за ними пожаловал и мой друг Сашка Горелый.
- А ты боялся! - подмигнул он мне, подходя. - Жаль, что преждевременно спугнул их Сарафанкин.
- Какой Сарафанкин? - удивился я.
- Конечно, не покойник - сынок Максима Петровича. Это он требовал с Гарфинкеля сто тысяч и ухлопал Кузьмина. Вдвоем с прапорщиком Скородумовым. Тот какими-то путями завладел документами о махинациях комбата, вот под руководством Максима Петровича и решили они заделаться рэкетирами.
Послышались два слабых щелчка, будто клацнули курки пистолетов. Я взглянул на Гарфинкеля и Сурена Самсоновича и увидел на их руках стальные наручники.
Часть вторая
ШКОЛА ТЕРРОРИСТОВ
Глава первая
1
Мне было лет десять, когда в одной книге я прочитал оказавшейся напутствием фразу: "Воля, как и мускулы, требует постоянной тренировки; чтобы выковать железный характер, нужно научиться управлять собой, подчинять желания разуму..."
В детские годы все воспринимается особенно остро, и память, как губка, впитывает показавшееся необычно важным; прочитанное запомнилось мне на всю жизнь. Я стал вырабатывать "железный характер": ежедневно заниматься гимнастикой, вступил в секцию бокса, заставлял себя делать то, что ущемляло желания, и порой попадал в довольно трудные ситуации.
Не скажу, что я был баловнем судьбы, хотя детство мое протекало безмятежно, в полном достатке: единственный сын у обеспеченных родителей я не знал ни в чем отказа, но мое настойчивое желание стать этаким суперменом заводило временами в такие дебри, где можно было запросто сломать себе шею. И все-таки судьба щадила меня. Она будто играла со мной, бросая порой из огня да в полымя.
Школу я закончил с золотой медалью, но когда ехал поступать в летное училище - мечта моего детства, - в стычке с поездными ворами, пытавшихся ограбить соседа по купе, попал под нож и чуть не распрощался со своей мечтой. Позже, когда стал летчиком и посчитал, что схватил Бога за бороду, началось сокращение нашей доблестной авиации, я оказался за бортом, и лишь волею случая - написал письмо в газету "Красная звезда" о пагубных последствиях скоротечного разоружения, - был замечен в редакции и переквалифицировался в военные журналисты.
Вот так играла со мной судьба, бросая то ввысь, то вниз, заставляя все время быть начеку, готовым к любым ударам, не восторгаться успехами и не опускать рук при неудачах...
В апреле 91-го умерла моя мать, и я остался один, как перст, в нашей просторной двухкомнатной квартире на Чистых прудах. Отношения мои с Диной пошли на убыль. Пока болела мама и Дина помогала ухаживать за ней, некогда было анализировать то, что произошло между нами: как очаровательная блондинка вошла в мою жизнь и чуть ли не оборвала её на очередном витке подъема. Теперь же, когда мамы не стало, поведение Дины во всей той истории высветилось более ярко и осознанно, раскрывая все теневые стороны: знакомство в Доме журналистов, не случайная встреча в ресторане "Бега", приезд ко мне домой, дорожно-транспортное происшествие на кольцевой дороге. Все заранее было распланировано, обговорено; все Дина отлично знала и ласковыми словами, поцелуями убаюкивала мою бдительность, пока смерть не дохнула ей самой в лицо.
Допускаю, что поначалу она действительно заблуждалась и любовь пришла позже. Как тогда объяснить согласие остаться ночевать у меня на второй вечер нашего знакомства?.. Значит, на моем месте мог оказаться любой другой?..
Но ярче всего в моем воображении рисовалась сцена глумления над Диной в доме на Потаповском, когда я ждал в редакции её звонка: как Василий Васильевич, шестидесятилетний сатир и ублюдок, изгаляется над ней, оскверняет её тело. И, наверное, не один он услаждал свою похоть...
Когда несколько улеглось мое горе по матери и Дина, оставшись ночевать, пыталась расшевелить меня ласками, по телу моему вдруг пробежал озноб, словно прикоснулась уличная девка, которую только что насиловали под забором. Я брезговал Диной, в душе жалея её, понимая, что она не виновата, но ничего поделать с собой не мог.
Догадалась ли она о причине перемены во мне? Наверное. Женщина она не глупая. Во всяком случае, Дина оставила меня в покое, звонит изредка, справляясь о самочувствии, о работе...
Думая о ней, я неторопливо шел в редакцию, вспоминая наши встречи, и мне захотелось её снова увидеть. Наверное, действовала весна: утро было поистине весеннее, майское: светило солнце, синь неба и оливковая зелень распускающихся тополей радовали глаза. А на газонах уже горели золотом одуванчики, над которыми жужжали шустрые пчелки и лохматые неторопливые шмели. В такой день только бы бродить по улицам или сидеть в скверике с любимой, читать стихи и мечтать, а не протирать штаны в редакторском кресле над правкой авторских статей и читкой газетных гранок. Но жизнь, к сожалению, диктует нам свои законы.
В редакции меня уже ждали. Начальник отдела сообщил, что звонил главный и просил как только появлюсь, зайти к нему.
Генерал просматривал газеты, взглядом указал на стул и, отметив что-то на последней странице "Известий" карандашом, отложил газету.
- Здравствуй. Я вот зачем тебя позвал: интересное, на мой взгляд, письмецо нам прислали, и как раз по твоей части - ты теперь у нас признанный детектив, - улыбнулся генерал и протянул мне лист, исписанный мелким почерком.
"Уважаемая редакция! - стал читать я. - Наш полк выполняет правительственное задание, доставляет из кап стран гуманитарную помощь: продовольствие, медикаменты, промтовары. Перепадает кое-что и членам экипажей - в порядке поощрения, купли-продажи: туда везем часы, водку, кофе, золотишко, а оттуда дешевое барахлишко, которое перепродаем здесь втридорога. И наше доблестное офицерство с боевыми подругами стали завзятыми спекулянтами, все свободное время тратят не на повышение знаний, мастерства, а на вояжи по толкучкам. Потеряли всякий стыд и совесть. Но это ещё полбеды. Главная же беда в том, что наш комполка подполковник Вайкулевич при подборе "международных" экипажей руководствуется не программой их обучения, а личной выгодой: в за гранку посылает тех, кто дает взятки. Берет, не стесняясь, и валютой, и шмотками. Идет развращение личного состава, дисциплина падает. Кое-кто из офицеров пытался поднять этот вопрос на собрании, обращался к командованию округа, но одно с Вайкулевичем - ему тоже перепадает. С недовольными и неугодными наш Держиморда безжалостно расправляется.
Дорогая редакция! Приезжайте, разберитесь, помогите! Неужто и вправду советская власть кончается, а вместо неё приходит так называемая демократия, где все дозволено, все моральные принципы считаются отжившими. Свиридов."
Достоверность письма не вызывала у меня сомнения: такое не придумаешь, и каждый уважающий себя журналист посчитал бы за честь взяться за это дело. Правда, нельзя было не обратить внимание на две вещи: уж больно корявым почерком написано письмо - одна буква завалена влево, другая - вправо, явно, чтобы сбить со следа. И ни инициалов, ни звания автора.
- Серьезное письмо, - сделал я заключение. - Хотя, скорее всего, анонимное.
- Иного и ожидать не следует, - кивнул генерал. - Попробуй повоюй с таким Держимордой. Да ещё идет сокращение армии. Правда, не исключен и такой вариант: кто-то, обиженный командиром, хочет таким способом свести с ним счеты. Но маловероятно: очень уж трогательно написано. В общем, поезжай и разберись. Проблема серьезная.
- Когда прикажете убыть?
- Если в отделе срочных дел нет, можешь завтра. - Генерал взглянул на конверт, прочитал адрес: Молдавия, Варкулешты.
- Я бывал там.
- Вот и хорошо. Разрешаю самолетом.
2
На другой день я вылетел в Молдавию. В гарнизон Варкулешты, небольшой, из трех десятков домов, поселок, на краю которого у самого аэродрома возвышались четыре трехэтажки авиаторов, я добрался лишь вечером, но ещё застал в штабе и командира, и замполита, очень разных по внешности и характеру людей: подполковник Вайкулевич - высокий, подтянутый и энергичный, в каждом движении которого чувствовались властность, уверенность в себе; замполит майор Епишкин - приземистый крепыш, неторопливый, с мягкими чертами лица и добрыми глазами. И встретили они меня по-разному.
- Корреспондент? - удивленно вскинул рыжие брови подполковник. Только журналистов нам и не хватало. - Недобро усмехнулся, повернулся к своему заместителю: - Это по твоей части. Размести, проинформируй, обеспечь. - И пошел к выходу.
Бестактность командира подтверждала содержание письма. Во всяком случае, ту часть, которая касалась его характера. И у меня чуть не сорвалось с языка: "У вас, видимо, есть основания держаться подальше от журналистов?" Но я сдержался: ещё настанет время сказать это.
- Спешит командир, - извиняющимся тоном стал оправдывать Вайкулевича Епишкин. - В горсовет на сессию опаздывает - он у нас депутат... Надолго к нам и, если не секрет, по какому вопросу?
Открывать свои карты заранее я не собирался - сразу будут приняты меря, чтобы я ничего не узнал: кому охота попасть на страницы центральной газеты в неприглядном свете, - потому ответил уклончиво:
- Редакцию и наших читателей интересует работа ваших экипажей по доставке гуманитарной помощи. Говорят, вы чуть ли не все нуждающиеся регионы продовольствием завалили.
- Слухи явно преувеличены, - улыбнулся майор. - Как у Шекспира: "Много шума из ничего". Разве это сейчас волнует нашу страну и армию?
- А что? - обрадовано ухватился я за случайно оброненный замполитом конец ниточки, который мог привести к желанной цели.
- Что? - переспросил майор, и улыбка в глазах сменилась грустной усмешкой. - Вы выйдите за забор в своей капитанской форме и сразу все увидите и услышите.
Для меня то, что он имел в виду, не было новостью. Отношение к нашей военной форме стало неприязненным не только в Молдавии. В Прибалтике, в Армении, в Грузии - не лучше. И в немалой степени повинны в том мы, журналисты. Во многих газетах, по телевидению и радио изо дня в день печатаются и произносятся обличительные речи: сколько армия проедает, тратит на обмундирование и вооружение, какие в ней творятся беспорядки, какие несвойственные функции она выполняет, и что такую армию давно, мол, надо разогнать и заменить её малочисленной, наемной, скорее для престижа государства, а не для защиты от внешних врагов, которых, по мнению некоторых, ныне у нас уже нет.
- Националисты и вас донимают?
- Еще как! В открытую требуют, чтобы мы убирались отсюда. И солдат, которые у нас служат, против нас настраивают. Неделю назад из нашего полка рядовой Донич дезертировал. С автоматом. Пять дней его искали. Нашли. У мамы чуть ли не под юбкой прятался. Вернуть хотели, да не тут-то было. Прокурор санкцию не дает. Говорит, плохо занимались воспитательной работой, и не стоит-де национальные отношения обострять.
- А автомат-то зачем забрал?
- Вот в том-то и закавыка. Наверное, скоро и самолеты наши будут захватывать.
- Нерадостная перспектива. Что ж, постараюсь и эту проблему осветить...
Поселили меня в кэчевской гостинице, в небольшой обшарпанной комнате с двумя кроватями и солдатскими тумбочками, забитыми детскими игрушками: в номере проживал офицер с семьей, прибывший более года назад и ещё не получивший квартиры. Теперь он укатил в отпуск, и его "хоромы" предоставили в мое распоряжение.
- А если что пропадет? - шутя спросил я у дежурной, сопровождавшей меня, полногрудой украинки лет сорока, игриво строившей мне глазки.
- Чому тут пропадать? - не поняла женщина шутки. - Этим цацкам? кивнула она на тумбочки. - Хиба ж вы в Москву их повезете? Постель? - она ловко, в мгновение ока, схватила с одной кровати матрас и положила на вторую. - Я принесу вам новый: все, как в гостинице высшего разряду. - Она профланировала рядом, чуть не задевая меня гордо выставленной вперед пышной грудью. Принесла новый матрас и белоснежное хрустящее белье. Пояснила: Такэ тилько высокому начальству сподобляем.
- И часто оно вас навещает?
- И не кажить! То собрания, то совещания. И усе у нас, мабуть, их туточки медом кормлять. Та оно и понятно: краще наших Варкулешт нема гарнизона. Лиман який рядом! Там и рыбку удят, и ушицу варять. Чего ж не приезжать. - Она взбила подушки, застелила кровать. - Бачите як гарно получилось. Спочивайте, мабуть устали с дорози.
Я поблагодарил её и стал переодеваться. Чувствовал себя действительно уставшим: отвык рано вставать, и голова была тяжелой. Умылся холодной водой и юркнул под простыню. Однако сон долго не шел. Мысли крутились вокруг неприятного впечатления от встречи с командиром полка, его реплики о нежелательном появлении в гарнизоне журналиста. Чует кошка, чье мясо съела!
Стал обдумывать план действий. Прежде всего надо найти Свиридова, автора письма. Возможно он сам, узнав о приезде в часть корреспондента, догадался о цели приезда и придет ко мне. Хотя маловероятно: шила в мешке не утаить, а с Вайкулевичем шутки плохи. Но... поживем - увидим...
Утром ко мне в номер зашел замполит.
- Как отдохнули? - поинтересовался он весело.
- Как в раю, - поддержал я его тон. - У вас тут воздух на ароматных травах настоян. Спал сном праведника.
- Воздух у нас действительно чудесный. И климат - двести девяносто дней в году солнечных... Одевайтесь, идемте завтракать.
- Да вы не беспокойтесь, только подскажите, где военторговская столовая. Пока существует?
- Вот именно - пока, - вздохнул майор. - Но харч там - на любовь не потянет: мамалыга, кефирчик, бутербродики. Мы с командиром посоветовались и решили вас на летное довольствие поставить. Расплатитесь потом.
- Спасибо. Правда, я не из гурманов и на мамалыге не пропал бы, поскромничал я, удивленный заботливостью Вайкулевича, от которого ожидал скорее всяческих препятствий в моей работе и стремления побыстрее выдворить меня из гарнизона.
- Дело не в том. Журналисты из центральной прессы не балуют нас своим вниманием, хотя полк наш третий год удерживает в округе звание передового. У вас, наверное, есть план, захотите с кем-то встретиться, побеседовать?
Ага, вот она разведка боем! Что ж, подброшу ему с командиром задачку с тремя неизвестными, пусть решают. Летным пайком меня не купишь.
- Да, и план есть, и встречаться с людьми придется. Для начала подскажите мне лучший экипаж, о котором стоило бы рассказать в газете.
Епишкин подумал.
- У нас почти все командиры и штурманы имеют первый класс. Вот Золотухина, Касаткина, Селиверстова к празднику Победы орденами наградили. Но надо с Вайкулевичем обговорить...
Я ещё раз убедился, что без согласования с командиром замполит не решится и культпоход в город организовать. И не потому что безинициативен такие волевые, самовластные натуры, как Вайкулевич, не потерпят двоевластия.
В столовой был идеальный порядок: белоснежные скатерти, салфетки, заказные листы, какие существуют только в санаториях да в ресторанах высшего разряда. Правда, ассортимент и качество блюд далеко не соответствовало рекламе: тонкие ломтики селедки с луком и картошкой на закуску, овощной суп с редкими блестками то ли от жира, то ли от постного масла, перловая каша с котлетой, которая мясом и не пахла. Да, не тот харч времен застоя, когда я был летчиком...
- Плохо стало со снабжением, - извиняющимся тоном пояснил Епишкин, видя как я ковыряюсь вилкой в тарелке. - Местные власти почти во всем нам отказывают, вот и приходится начпроду крутиться, как белке в колесе.
- Вы же продовольствие из-за кордона возите, - подвернул я разговор в нужное мне русло. - Неужели ничего нельзя себе оставить?
- Да вы что? - удивленно расширились глаза замполита. - Это же гуманитарная помощь населению. Нас тут же со света сживут.
- Да, - посочувствовал я. - Но за свои-то деньги вы можете что-нибудь купить у капиталистов?
- За какие? - усмехнулся майор. - За наши деревянные?.. А на командировочные марки только детишкам конфеты в красивых обертках можно купить. Правда, кое-кто ухитряется как-то скопить на барахлишко. Да разве в этом дело. - Он помолчал, раздумывая видимо, стоит ли со мной откровенничать. - Дружба, конечно, дело хорошее. И помощь, когда она идет от чистого сердца. А знаете, как стыдно бывает, когда видишь насмешливые взгляды, в которых нетрудно прочитать: "Ну что, победители, построили коммунизм? С сумой по миру пошли?".. Скажите, куда все подевалось? Помню, пацаном был, как иностранцы к нам в Ленинград приезжали и хватали водку, колбасу, электро-бытовые товары. "У вас все дешево, - говорили. - У вас все вкусно, надежно." В столовых хлеб бесплатно давали. А теперь?