Челу Макдональд пережила ту эпидемию без единой царапины. Ее даже не было в зонах заражения: она находилась на другом конце света и растила свободный код рядом с девушкой своей мечты. Такие пары перестали быть редкостью — обычное дело с тех пор, как человечество научилось редактировать и мечты, и девушек. Родственные души теперь создавали по заказу: моногамные, преданные и невероятно страстные. Прежние поколения едва чувствовали такую любовь, прежде чем их пустые клятвы иссыхали в пожизненные сроки заключения или разбивались на месте, как только очарование увядало, глаза начинали смотреть в другую сторону, а гены возвращали себе законную власть.
Но такое пустое лицемерие было не для Макдональд и ей подобных. Они вырвали ложь из своих голов, перепаяли и искупили ее, превратили в радостную правду с пожизненным сроком гарантии. В этой субкультуре даже слегка вошел в моду непосредственный секс: по крайней мере до Брюкса доходили такие слухи.
Тогда он, конечно, ничего об этом не знал. Челу Макдональд была лишь именем в списке субподрядчиков; обезьянкой, нанятой растить код, над которым академики корпеть не хотели. Брюкс узнал о ней в самом конце: небольшой кровавый шлейф резни.
Не было никакого заговора. Никого не бросили на растерзание волкам. Но у академиков имелись деканы, директора и крутые пиарщики, которые все держали в секрете и не позволили этому фиаско замарать доброе имя уважаемых учреждений. А Челу Макдональд никто прикрывать не стал. Когда страсти улеглись, и следствие закончилось, когда все положенные задницы прикрыли, а кому надо обеспечили алиби, в перекрестье прицела осталась она — одна-одинешенька с хакнутым кодом, капающим с пальцев.
Может, ее нашла Ракши. Челу уставилась с отвисшей челюстью в потолок, после того как обезумевший от горя родственник решил, что наказание должно быть равным преступлению. Модификация своих жертв не убивала, она выжигала их и шла дальше. Можно сказать, что все заканчивалось, когда прекращались конвульсии, и не оставалось ничего, кроме растительной жизни.
Потом даже нашли парня, который это сделал: он лежал мертвый прямо в центре мини-вспышки, сошедшей на нет из-за карантина. Очевидно, он где-то допустил ошибку. Но Ракши все еще охотилась (именно это слово она использовала). Не смогла отомстить тому, кто спустил курок, и принялась искать оружейника. Весь ее кипящий гнев. Множество часов, проведенных за тралением Быстронета. Имплантированная идеальная любовь, сначала превратившаяся в горе, а затем в ярость. Громкие угрозы и бормотания сквозь зубы про охоту на мертвецов, долги и «Один урод будет кишки жрать когда я до него доберусь».
Ракши Сенгупта еще об этом не знала, но она искала старину Брюкса.
* * *Она стояла у входа в его палатку.
— Таракан. У меня есть кое-что для тебя.
Дэн попытался прочесть выражение в ее глазах, но Ракши, как обычно, их отвела. Он попытался распознать язык ее тела, но тот всегда был для него шифром.
Дэн постарался говорить без опаски:
— И что там у тебя?
— Просто смотри, — она открыла окошко на ближайшей переборке.
«Она не знает. Не может знать. Ей надо посмотреть тебе в глаза для этого…»
— На что ты смотришь вообще?
— Не… на что. Просто…
— На окно смотри.
«Мне жаль, — подумал он. — Господи, как мне жаль». Брюкс с трудом перевел взгляд на переборку, на диагностическое кресло, стоявшее перед плоским экраном. Там сияла тропическая саванна, озаренная грязно-желтым светом увядающего вечера («Африка», — предположил Брюкс, хотя характерных животных в кадре не было). Вид со всех сторон обрамляла телеметрия: ленты сердцебиения, дыхания, гальваника кожи. Слева мерцал прозрачный скан мозга, его терзало сверкание нейронов, вспыхивающих в реальном времени.
В кресле кто-то сидел, но из-за спинки его не было видно. Над мягким подголовником торчала голова, обернутая в сверхпроводниковую паутину томоматрицы.
В камеру попал подлокотник: на нем лежала рука. Остальная часть человека существовала только в воображении. Фрагменты тела почти потерялись среди ярких освежеванных графиков идущего от него электричества.
Сенгупта покачала пальцем: статичный кадр задвигался. Хронометр принялся отмерять время, секунду за секундой: 03/05/2090 — 09:15:25.
Что ты видишь? — Говорила не Сенгупта. Кто-то на видео, за сценой.
— Луг, — сказал человек в кресле. Его лицо по-прежнему было скрыто, но голос Брюкс узнал сразу.
Валери.
Трава растворилась в штормовых волнах, желтоватое небо отвердело до зимней синевы. Горизонт не сменил позицию — рассекал картину прямо посередине кадра. В саундтреке что-то постукивало, словно ногтями по пластику.
— Что ты видишь?
— Океан. Приарктический Тихий океан. Курильское течение, начало фев…
— Океана достаточно. Базовое описание ландшафта — больше нам не нужно. Одним словом.
Намек на движение справа по центру: едва видимые пальцы Валери барабанили по подлокотнику.
Соляная равнина, сияющая в летнем зное. В туманной дали вздымался край столовой горы и темная терраса, разделявшая горизонт.
— А теперь?
— Пустыня.
Тук… тук, тук-тук… шлеп…
Брюкс взглянул на Сенгупту:
— Что это…
— Тише.
Опять соляная равнина: столовая гора мистическим образом исчезла. Теперь из растрескавшейся земли на полпути до горизонта торчал скелет дерева: голый и желтый, как старая кость, с короной безлистных ветвей на ободранном, гладком стволе, слишком прямом для естественной формы. Тень от него тянулась прямо к камере, словно непрерывное призрачное продолжение самого объекта.
— А теперь?
— Пустыня.
— Хорошо, хорошо.
В стеклянном мозге на экране по зрительной коре пронеслась волна алых точек и исчезла.
— Сейчас?
Картина чуть приблизилась: теперь дерево оказалось прямо по центру; его ствол был прямым, как флагшток, и почти разрезал горизонт и добрую часть неба наверху.
Пятнышки появились вновь, слабая красная сыпь запачкала радуги мыльных разводов, кружащиеся в глубине мозга Валери. Ее пальцы остановились.
— То же самое. Пустыня.
В ее голосе не слышалось и намека на эмоции.
«Прямые углы, — понял Брюкс. — Они превращают пейзаж в естественный крест…»
— Теперь.
— То же самое.
Но нет — не то же. Теперь ветви оказались за кадром: осталась белая земля, кристально жесткая синева неба и гипотетическая бритвенная линия посередине, разрезающая мир от края до края. И невозможно прямой вертикальный ствол, раскалывающий пейзаж сверху донизу.
«Они хотят спровоцировать приступ…»
Сыпь, сияющая в глубине вампирского разума, превратилась в пульсирующую опухоль. Но голос Валери по-прежнему был пустым и предельно спокойным, а тело неподвижно сидело в кресле.
Камера по-прежнему не давала разглядеть ее лицо. Брюксу стало интересно, почему архивисты так боялись его записывать.
Мир на экране начал распадаться. Соляная пустошь позади дерева слегка отклеилась внизу (дерево осталось на месте, как переводная картинка на стекле). Мир сжался с нижней границы экрана, скрутился, как старый пергамент, и обнажил лазоревую полосу, будто под песком пряталось еще больше неба.
— А теперь?
Пустынные пиксели сжались сильнее, плотнее прижались к горизонту…
— То же самое.
…превратились из пейзажа в полоску земли; нижнее небо толкалось, но горизонт удерживал его от слияние с вышиной…
— А теперь?
— Т-то же с-самое. Я…
Красное зарево корчилось в мозгу Валери. Показатели гальванизации и дыхания начали дрожать.
Сердце билось сильно и равномерно, количество ударов не менялось.
— А теперь?
Земля почти полностью превратилась в небо. Пустыня скукожилась до расплющенной яркой ленты, бегущей посредине экрана, словно ЭЭГ мертвеца или поперечная перекладина на распятии. Древесной ствол резал ее по вертикали на прямые углы.
— Я… небо, кажется… я…
— А теперь?
— …знаю, что вы делаете.
— А теперь?
Сплющенная пустыня уменьшилась на критическую долю, горизонтальная и вертикальная оси разделили квадраты неба границами почти равной толщины.
У Валери начались конвульсии. Она попыталась выгнуть спину, но ее что-то остановило. Пальцы вампирши затрепетали, руки тряслись на мягких подлокотниках кресла; только сейчас Брюкс понял, что она привязана.
В ее мозгу начался настоящий фейерверк. Сердце, до сих пор неизменно стабильное, выбросило острые пики на графике и полностью отрубилось. Тело замерло на мгновение, застыло в ломающей кости судороге на бесконечно долгую секунду; потом в бой вступили дефибрилляторы кресла, и вампирша возобновила танец под ритм нового напряжения.
— Тридцать пять угловых градусов, — спокойно отрапортовал невидимый голос, — Три с половиной градуса по оси. Эксперимент номер двадцать три, ноль девять девятнадцать.
В ее мозгу начался настоящий фейерверк. Сердце, до сих пор неизменно стабильное, выбросило острые пики на графике и полностью отрубилось. Тело замерло на мгновение, застыло в ломающей кости судороге на бесконечно долгую секунду; потом в бой вступили дефибрилляторы кресла, и вампирша возобновила танец под ритм нового напряжения.
— Тридцать пять угловых градусов, — спокойно отрапортовал невидимый голос, — Три с половиной градуса по оси. Эксперимент номер двадцать три, ноль девять девятнадцать.
Запись закончилась.
Брюкс перевел дыхание.
— Он должен быть настоящим, — буркнула Сенгупта.
— Что?
— Горизонт нереален. Он как бы между. А они не глючат на гипотетические объекты.
Дэн понял: у вампиров иммунитет на горизонт. Неважно, насколько плоский и совершенный, тот обладает нулевой толщиной. Крест с горизонтом не построишь, по крайней мере Валери и ее приятелей он не останавливал: для этого требовалось что-то с глубиной.
— Эту запись было очень трудно достать, — заметила Ракши. — Взрыв повредил архивы.
— Взрыв?
— В Саймоне Фрезере.
Точно, атака реалистов. За пару месяцев до того, как Брюкс ушел в отпуск: бомба полностью разрушила лабораторию, в которой занимались эмуляцией митотического веретена. Правда, о том, что целью была вампирская программа, Брюкс не слышал.
— Должны были сохраниться бэкапы, — предположил он.
— Записей конечно. Но как узнать что это именно она, а? Лица-то не видно. В допуске только код подопытного. Распознавание по походке плохо работает когда объект привязан.
— Голос.
— Этим я и воспользовалась. А теперь попробуй протралить облако лишь с одним случайным образцом голоса, без внешней информации и контекста. — Сенгупта дернула подбородком. — Как я говорила. Трудно. Но я ее нашла с каждым разом становится все легче.
— Они ее пытали, — тихо сказал Брюкс. «Мы ее пытали». — А… Джим об этом знает?
Сенгупта горько засмеялась, как залаяла:
— Этому ушлепку я бы не сказала даже в каком он часовом поясе.
«Тебе не надо так себя вести, — подумал Брюкс. — Не надо упорно пытаться превратить всю боль в злобу. Ты можешь освободиться, Ракши. Пятнадцатиминутная корректировка — и они вырежут твое горе, как ты впаяла себе любовь. Еще двадцать пять минут — и ты забудешь, что когда-то страдала.
Но ты не хочешь забывать, да? Ты хочешь чувствовать горе. Оно тебе нужно. Твоя жена мертва и будет мертва вечно, но ты не можешь этого принять, цепляешься за закон Мура[24], как за спасательный жилет в бурю. Может, сейчас они не могут ее воскресить, но через пять или десять лет… А пока ты протянешь на надежде и ненависти, хотя пока еще не поняла, на кого их обратить».
Он закрыл глаза, пока Сенгупта тлела рядом.
«Боже, помоги мне, когда она поймет».
* * *В Центральном узле Ракши ободрала Солнце догола. То бурлило, кипело и было настолько близко, что, казалось, до него можно дотронуться (Дэн так и сделал — просто ради сюрреалистического чувства причастности: стоило лишь слегка оттолкнуться от решетки, переместиться в невесомости — и Брюкс смог поцеловать небо). Но изгиб солнечного края был четким и ясным, как лезвие бритвы: ни вспышек, ни протуберанцев, ни огромных выбросов плазмы, способных посрамить дюжину Юпитеров и мгновенно вынести земные радиопередачи.
— Где корона? — спросил он и подумал: «Фильтры».
— Ха это не Солнце а солнечная сторона.
Она имела в виду «Икар»: он и Солнце висели лицом к лицу, свет одного отражался от диска другого прямо в глаз далекой и мощно экранированной камеры, парившей на дыхании триллиона водородных бомб.
— Шикарный отражатель если хорошенько его раскрутить, — сказала Сенгупта, — Против радиации толку мало но если говорить о термальном и видимом спектрах то я могу превратить пространство вокруг «Тезея» в самое холодное место отсюда до самого Оорта.
— Однако, — протянул Брюкс.
— Это еще ничего сюда посмотри.
Солнце — его отражение — стало быстро темнеть. Сверкающий корчащийся блеск затухал: солнечные пятна, метеосистемы, петлистые циклоны магнитных сил начали исчезать прямо на глазах, тонуть в холодном космическом фоне. Спустя несколько секунд звезда превратилась в бледный фантом на темном зеркале.
Но осталось что-то еще: конвекционные потоки, похожие на котел с кипящим расплавленным стеклом. Жидкая масса резко поднималась около центра диска, кружилась в бесконечном цветении турбулентных завитков, охлаждалась, замедлялась и застывала рядом с темным периметром. Будто солнечную фотосферу сорвали, обнажив другую, отдельную метеосистему, пенящуюся под ней.
Только сейчас Брюкс неожиданно понял, что смотрел не на Солнце, и даже не на его отражение. Это был…
— Это «Икар», — пробормотал он.
Огромная выгнутая солнечная батарея диаметром в сто километров: прозрачная или мутная, твердая или жидкая; ее оптические характеристики рабски подчинялись капризам пресловутого звездного термостата и крохотному пальчику Сенгупты. Почернев и находясь буквально в нескольких степенях от статуса черного тела, потоки конвекции теперь крутились еще быстрее. «Икар» работал, сбрасывая излишки тепла.
Где-то в дальнем углу с тихим писком проснулась сирена.
— Эм… — начал Брюкс.
— Не беспокойся таракан всего лишь разгоняю его слегка надо запасти пару лишних эргов мы же не хотим чтобы на Земле заметили снижение квоты да?
Писк не унимался, распалялся все сильнее. Внизу экрана настойчиво замигали маленькие ярлыки: альбедо падало, коэффициент поглощения и разница температур росли.
— А я думал, мы уже заправились.
Это была финальная фаза реконструкции: Двухпалатники упаковали инструменты и оставили отремонтированный корпус «Венца» ради групповых объятий вокруг Порции двенадцать часов назад. (Похоже, на определенном расстоянии их мозги теряли контакт между собой.)
— Надо запасти побольше нам придется уходить от очень большой массы.
Брюкс не мог отвести глаз от солнечной стороны: словно смотрел на расцветающее грибовидное облако после воздушного взрыва. Он знал, что у него просто разыгралось воображение, но вдруг почувствовал, как в Центральном узле потеплело.
Он закусил губу:
— Мы не перегреваемся? Тут показывает…
— Больше сырья требует больше мощности правильно? Базовая физика.
— Не настолько больше.
В прошлый раз она не уменьшала коэффициент отражения настолько сильно, а значит, сейчас просто…
— Хочешь мои расчеты проверить тараканчик? Моей математике не веришь думаешь сам справишься лучше?
…выпендривалась…
Солнечная сторона вспыхнула и исчезла с купола: над предупредительными иконками запульсировала надпись: НЕТ СИГНАЛА.
— Твою мать, — сплюнула Сенгупта. — Тупой камбот сплавился.
— Я поражен, — тихо сказал Брюкс. — А теперь, пожалуйста, ты не можешь увеличить…
— Хватит дурью маяться, Ракши, — Лианна вылетела из южного полушария, отскочила от Тропика Рака и вильнула в передний люк. — У нас есть дела поважнее.
— Ну да поважнее чем заряд баков, — Ракши пошевелила пальцами в воздухе, и сирены немного успокоились. — Например какие?
Лианна закрутилась вокруг поручня и встала на полярный круг:
— Например, слизистая плесень нашего старомодника. Она с нами заговорила.
И исчезла прямо в полюсе.
* * *Самый быстрый способ закончить войну — проиграть ее.
Джордж ОруэллРазговор был сложный: изображения, ползавшие по коже Порции, поначалу казались грубыми ошметками, примитивной мозаикой с сантиметровыми пикселями. Ни окошка, ни ярко выраженной области, где бы аккуратно расположилась информация: мозаика то возникала, то затухала, а изначальный маслянисто-серый цвет эпидермиса постепенно, штрихами превращался в округлую зону усиливавшегося контраста: черно-белый лист, отдаленно напоминавший кроссворд. Секулярные схемы Брюкса шаблонов в ней не находили.
«Хроматофоры, — вспомнил он. — Эта штука может менять цвет, если через нее пропустить правильный ток».
— А с чего все началось?
— Понятия не имею не приставай.
Сенгупта уменьшила сигналы со шлемов до ряда иконок, сосредоточив внимание на стереокамерах «Икара», которые сейчас держали увеличение на Порции и ее… — чём? Графическом интерфейсе? Одна и та же картинка размножилась в нескольких версиях по всему куполу: сонарной, инфракрасной, ультразвуковой. Мозаика была только на зрительных длинах волн, а в инфракрасном и ультразвуковом диапазонах виднелась старая добрая Порция — монохромная каша, лишенная поверхностных деталей.
«Прямиком в середине зрительного диапазона человека, — подумал Брюкс. — Не верится мне в такое точное совпадение…»