Иван еще раз показал: предателей не пощажу!
За окном от ветра поскрипывало старое дерево. И чего не срубят, ведь вот-вот свалится? Иван задумался: береза небось росла еще при деде… Дед у него был замечательный, жаль только, что внук его в живых не застал, Иван Васильевич помер за тридцать лет до рождения внука. Сильный был правитель, Московию воедино собрал из отдельных княжеств, татарам отпор дал, перестав платить дань. Бояр прижимал сильно, стараясь, чтобы его власть над их властью была. Не подчинился Новгород, так он и Новгород пресек, даже знаменитый вечевой колокол в Москву привез! Одна воля должна быть на Руси – царская! Других не терпел. Вот как надо!
Иван настолько задумался о своем деде-тезке, что даже забыл о притихшей рядом жене. Та подала голос сама:
– Государь, ты болен…
– Нет! – резко отвернулся от жены Иван. Однако его рука снова невольно потянулась к причинному месту.
– Болен, – тихо, но настойчиво повторила Мария. – Тебе лечиться нужно. – Добавила со вздохом: – Теперь и мне…
Вздохнул и сам Иван. Он-то хорошо знал, что не все в порядке, но надеялся, что если женится и перестанет брать на ложе одну девку за другой, то все наладится.
Мария, поняв, что права, тяжело задумалась. Она помнила горькую участь подруги, муж которой заболел дурной болезнью и заразил ее. Царь Иван недоверчив, мнителен, с ним надо осторожно, это говорил еще брат Михаил, тем более если дело касалось его мужской силы. Молодая царица вдруг осознала, в какую западню попала. Что она может? Выговаривать мужу за непотребные утехи? Но тогда и в монастырь отправлять не станет, отравит ядом, и все. Не замечать? Сама заболеешь сильнее мужа. Пока муж ее еще любит, но Кученей достаточно умна, чтобы не заметить, что начала надоедать супругу. Даже красота приедается, если нет души, а ее у черкешенки не было. Жестокая, злая, ненавидевшая и презиравшая все русское, даже при себе державшая только своих служанок, она быстро стала в Москве такой же нелюбимой, какой была мать Ивана Васильевича Елена Глинская.
– Я лечусь, – вдруг пробурчал Иван.
Он-то лечится, а ей как? Лекарю свои беды не поведаешь, а русским мамкам царица не верит, все ждет, что отравят. Оставалось уповать на волю господню, но и веры истинной не было. Свои обычаи царица оставила, а новые приняла лишь для вида, потому как нельзя без того. Вот и жила бездушная, ни во что не верящая, жестокая красавица в богатом дворце, окруженная златом и серебром, начавшая понимать, что не в этом счастье. Ей бы полюбить мужа от всего сердца, пригреть пасынков, государь бы в ней души не чаял, милостями своими осыпал, но не дана бездушным любовь, не могут жестокие приласкать кого-то. Сама не была счастлива пустая сердцем Мария-Кученей и других своим теплом не отогрела. И от людей тепла тоже не видела, не любили красавицу на Руси, померла, так и не вспомнил добром никто.
Бездеятельность одинаково губительна для всех людей, и для простых смертных, и для правителей. Без толкового занятия человек опустошается душой, и у него появляется болезнь, называемая скукой… А когда и дела появляются, то исполнять их уже не хочется. Вот и мается человек, придумывая себе развлечения, часто совсем никчемные. А иногда весьма опасные для окружающих.
Скучая и не желая толком ничем заниматься, Иван развлекался самым жестоким и непотребным образом. Красавицы жены да и множества девок, приводимых по первому требованию, ему было мало, вернее, надоели. В его жизнь на несколько лет прочно вошел Федька Басманов.
Сын опытного заслуженного воеводы Алексея Басманова, больше похожий на девку, чем на молодого парня, знал все слабости своего покровителя и умел угождать так, что и Кученей становилась ненадобна. Алексей Данилович зубами скрипел, не будь напарником Федьки сам государь, походил бы по его спине не только арапник, но и целая оглобля. Позорище, стыдно людям в глаза смотреть из-за сыновьего поведения, а возразить нельзя.
Глаза боярина Димитрия презрительно сверкнули, губы дрогнули в усмешке:
– Ты служишь государю самым гнусным содомским делом, а я, как и мои предки, служу на славу и пользу отечеству!
Овчина-Оболенский знал, о чем говорил, слишком многие воротили нос от царского любимца Федора Басманова, всех коробило от понимания, каким образом угождает Ивану Васильевичу этот боярский сын. Ладно бы простым блудом занимался царь, хотя и то непростительно, а уж так-то, мужеложеством…
Дмитрий Овчина больше разговаривать с Федором не стал, слишком презирал того, развернулся и ушел, потому не заметил ни выступивших на глазах царского любимца слез, ни его злого взгляда. А зря…
Басманов бросился к своему покровителю с жалобой. Глаза царя сузились, на скулах заходили желваки. Но как он мог прямо наказать насмешника? Совсем не хотелось, чтобы все окружающие поняли, за что. Иван положил руку на рукав Федора:
– Я отплачу, не страдай…
Басманов только украдкой вздохнул. Были минуты, когда он жалел о своей близости к государю, прекрасно понимая, что все вокруг насмехаются и за глаза откровенно издеваются. Рядом с Иваном Васильевичем никто не рисковал бросать на его любимца даже косого взгляда, но стоило уйти в сторону…
Пиршество было в самом разгаре, многие уже едва не валились под стол, когда царь вдруг ласково подозвал к себе Овчину. Тому бы поостеречься, но вино и ему ударило в голову, засмеялся, пошел. Иван держал в руках большую чашу, в которую холоп наливал вино.
– Пей за мое здоровье! – Государь протянул напиток Димитрию, с трудом удерживая одной рукой.
Тот смутился. Такую и в начале пира не всем выпить, а уж ближе к концу тем более…
– Всю?
Иван кивнул:
– Одним духом!
Глаза царя смотрели строго и чуть насмешливо. Овчина протянул руку, медленно взял чашу. Он старался делать большие глотки, чтобы осилить вино, но больше половины выпить не смог.
– Вот так-то ты желаешь добра своему государю! – Иван откровенно усмехался. Но Овчина и тут ничего не заподозрил. Царь часто заставлял бояр пить за его здоровье непомерные чаши. – Не захотел пить, видно, это питье не по нраву? Ступай в погреб, там есть разное. Там напьешься за мое здоровье.
Такому приказанию были бы рады многие, потому как провинившихся царь обычно заставлял пить до потери сознания за общим столом, насмехаясь и даже издеваясь. Уж лучше в погребе.
Из погреба боярин не вернулся, но никто и не вспомнил про такого, все валялись вповалку и без Овчины.
Боярыня Олена точно чуяла что недоброе, извелась вся за вечер, хотя ничего необычного не случилось. Муж отправился на пир к государю, что домой не вернулся, тоже привычно, кто же от Ивана Васильевича трезвым до следующего утра уходил? Но Димитрия ни к ночи, ни даже утром не было.
Вдруг в ворота кто-то заколотил, холопы бросились открывать, ожидая увидеть хозяина. Но там оказался посыльный от царя Ивана Васильевича. Едва въехав во двор, он даже не стал спешиваться, закричал:
– Государь велит боярину Димитрию Оболенскому срочно быть к нему во дворец!
На крыльцо выскочила Олена Алексеевна, замерла, прижав руки к груди:
– Боярина нет дома со вчерашнего дня! Он к государю на пир убыл, так и не появлялся!
Посланец гадко усмехнулся:
– Видать, у какой-то красавицы загулял.
Боярыня полыхнула красными пятнами, закусила губы от унижения, а тот продолжил с издевкой:
– Где мне его искать?
– Я не ведаю! – отрезала Олена, с трудом проглотив ком, вставший поперек горла. Круто развернувшись, боярыня ушла в дом. Она-то всю ночь не спала, думала, как там муж, а он с кем-то блудит… Верно говорят, что кто с государем Иваном Васильевичем поведется, тот от блуда пропадет.
Посланник все так же, не слезая с коня, прокричал:
– Если придет, велите ехать к государю! Серчать будет Иван Васильевич!
Царь потешался над ответом боярыни, потому как ее мужа еще вчера вечером удавили в том самом погребе, куда государь отправил его пить за свое здоровье.
– Ну, ты доволен таким наказанием? – сладко потянулся Иван, кося взглядом на Федора Басманова.
Тот хмуро возразил:
– Этого придушил, другие найдутся. Всем рты не закроешь…
Иван рывком притянул его к себе, зло сощурив глаза, прошипел:
– Кто против меня слово скажет или даже задумает, всех изничтожу! Аз есмь царь, а потому волен жизнью любого, кто подо мной живет!
Это мало успокоило Басманова-младшего, ему не слишком нравилось быть посмешищем в глазах окружающих, но возразить своему царственному покровителю Федор, конечно, не мог.
В тот же вечер Иван напился гораздо сильнее обычного, принялся плясать, заставляя всех надеть скоморошьи маски. Сам государь тоже скоморошествовал, стараясь перекричать остальных. Это было нетрудно, потому как ростом Иван Васильевич превосходил почти всех да голос имел зычный. Вокруг царя козлами скакали желающие подольститься, кривлялись, выкрикивали непотребные слова.
И вдруг Иван заметил сидевшего в стороне с презрительным выражением лица боярина Михаила Репнина. Не будь у Репнина такой мины, царь, может, и не обратил бы внимания на степенного дородного боярина, ему уж и скакать не под силу. Но именно перекошенное лицо разъярило Ивана. Подскочил к сидевшему:
– Что не веселишься, боярин? Али худо с нами?
Тот попытался свести все к отговорке, мол, дурно ему, потому и присел. Но государя не обманешь, протянул боярину шутовскую маску:
– Надевай!
Тот выпрямился, но брать не стал.
– Ну?..
Вокруг замерли, если и не все расслышали, то по одному виду Ивана Васильевича поняли, что предстоит что-то либо смешное, либо страшное. Боярин медленно поднялся, побелев. Его глаза неотрывно смотрели в глаза царя, казалось, скрестились два клинка, вот-вот сверкнут, полетев в разные стороны, искры.
Лицо Ивана тоже побелело, рука, державшая маску, чуть дрожала от злости. Стоявшие рядом поняли, что живым боярину отсюда не выйти. Похоже, понял это и сам Михаил Репнин, но гордо вскинул голову, отталкивая скомороший наряд. Маска упала ему под ноги уже в полной тишине, боярин пнул ее ногой. С трудом разлепив ставшие враз непослушными губы, Репнин хрипло произнес:
– Негоже, государь, мне скоморошничать…
Из горла царя вырвался хрип:
– Мне, государю, гоже, а ему негоже?..
Его лицо перекосила злость, не оборачиваясь, бросил всегда готовым услужить рындам:
– Вон его!
Боярина вытолкали взашей.
Веселье продолжилось, возможно, и не все хотели веселиться, но кто бы еще рискнул воспротивиться? Никто, в тот вечер хватило боярина Репнина.
Митрополиту Макарию донесли, что у государя новая книга. Тот удивленно уставился на Андрея Прозорова, царского духовника, принесшего такую весть.
– Да дивно ли это? Государь любит читать.
Протопоп замялся:
– Владыка, негоже бы Ивану Васильевичу такую книгу читать…
– А что такое? – насторожился митрополит. Видно, что-то не то предстало перед очами молодого царя, коли его духовник тревогу забил.
– Дьяка Курицына труд «Сказание о Дракуле».
Макарий задумался, прав поп Андрей, точно прав. Сам митрополит только единым глазом глянул в сей труд и долго плевался. Конечно, повесть эта дьяком написана честно, Федор Курицын возглавлял русское посольство в Венгрию и Молдавию, дьяк что видел, о том и написал… Только больно страшна книга эта, учит тому, как граф сумел при помощи жестокости навести порядок в своих владениях. А ну как государь пожелает последовать его примеру?
– Я поговорю с Иваном Васильевичем, – вздохнул митрополит. У Андрея с души груз свалился, теперь этот груз на душе у митрополита лежать будет.
Макарий и правда попытался поговорить с подопечным о немыслимой жестокости венгерского графа. Царь в ответ рассмеялся:
– Где ты, святой отец, жестокость увидел? Верно Дракула все делал – огнем и мечом выжег в своих владениях скверну.
– Да ведь он признает один способ исправления – убийство! – ужаснулся митрополит.
– А ты, отче, ведаешь другие? Скверну только огнем выжигать надобно, да так, чтобы смрад от того костра всем чувствовался. Только тогда бояться будут! Любую скверну жечь надо! Придет время, и я у себя ее выжгу!
Глаза государя сверкнули нехорошим огнем, потому митрополит не смог спросить, как быть с его собственной скверной, которую допустил во дворец? Но, видно, Иван и сам понял невысказанное. Взор стал насмешливым, приблизив лицо к митрополиту, Иван Васильевич усмехнулся:
– Мне можно! – Выпрямился и повторил: – Царю можно, остальным нет! В делах я царь, а в утехах, хотя бы и плотских, человек! Но как дух мой царский, так и плоть моя человеческая неподсудны людскому суду!
Тоскливо было на сердце у митрополита Макария, когда возвращался тот на свое подворье. Где-то проглядел он государя, что-то недосмотрел.
– В жестокие времена живем, – бормотал себе под нос митрополит, сокрушенно разводя руками.
Времена и впрямь были жестокими и не только на Руси.
В книге, о которой шла речь между митрополитом и государем, дьяк посольского приказа времен Ивана III Васильевича, деда Грозного, Федор Курицын подробно и почти с удовольствием описывал, как при помощи казней и истязаний венгерский граф Дракула вершил правосудие на своей земле. Это просто пособие по истязаниям. Современная версия киношного Дракулы мелковата по сравнению с настоящим фильмом ужасов, который являл настоящий граф.
Любые проблемы Дракула решал радикальными мерами – нет человека, нет проблемы!
Однажды объявил, чтобы со всей земли к нему собрались старые, немощные, больные, бедные… Огромную толпу нищих и калек, собравшихся в ожидании щедрой милости богатого правителя, Дракула для начала пригласил в специально выстроенный дом, от пуза накормил, а потом… приказал закрыть все двери и дом поджечь! Так граф боролся с бедностью и болезнями!
За любую провинность или несоответствие образу счастливого, преуспевающего человека следовало сажание на кол, свежевание, прокалывание раскаленным прутом насквозь, отрезание грудей и т. д. и т. п.!
Ну, если образ графа Дракулы стал символом жестокости и вампиризма, то о других страшных правителях того времени мы помним гораздо меньше. А ведь ужасный граф был шаловливым ребенком по сравнению с Чезаре Борджа и его отцом Папой Римским Александром VI, чьи прелюбодеяния (они вместе с отцом делили ложе сестры Чезаре Лукреции), кровосмешение, бесконечные убийства, травля живых людей как дичь приводили в дрожь даже ко всему приученных подданных. Современник Ивана Грозного Генрих III, успевший с год побыть королем польским после смерти Сигизмунда, по возвращении из Польши превратил парижский двор в настоящий вертеп, а сам принялся наряжаться в женскую одежду, румянить щеки, красить губы, приказав всем говорить о короле «Его Величество». При этом придворные оргии сопровождались религиозными. Стараниями короля и его «миньонов» (милашек) казна была разграблена, страна разорена. Самого Генриха часто охватывала паника, приводившая к немыслимым событиям. Однажды ему приснилось, что его пожирают дикие звери. Проснувшись, король велел немедленно перебить всех многочисленных львов и медведей, содержавшихся в клетках дворца.
Рядом с разгульной Францией стонала под тяжелой рукой короля-фанатика Испания. У Филиппа II в отличие от его беспутного соседа была совсем другая задача – истребить всех еретиков, к которым король относил любого не католика! Еще до Филиппа Торквемада, этот ужас Испании, превратил ее в единый костер инквизиции. Король продолжил дело великого инквизитора. Когда в Испании стало попросту не хватать человеческого топлива для костров, Филипп взялся за другие свои владения – Нидерланды, где протестантов пока было достаточно. Тысячи и тысячи людей оказались сожжены, обезглавлены, закопаны заживо.
Свыше 8000 человек уничтожил только пресловутый герцог Альба, отправленный Филиппом покарать восставшие против зверств короля Нидерланды. Религиозные испанцы полюбили аутодафе – массовые казни еретиков на кострах, когда в ознаменование какого-либо события, часто безо всякого обвинения, из малейших подозрений сжигались многие тысячи человек одновременно! Объяснение было очень простым: если сожжен виновный, то это благо для веры, а если невиновный – то для него самого, потому как попадет в рай!
Варфоломеевская ночь 24 августа 1572 года и последующие за ней страшные дни стоили Франции 30 000 жизней гугенотов.
Шведский король Эрик XIV казнил в один день 94 епископов и сенаторов, остальных просто не посчитали.
Правители всяк на свой лад мучили людей, животных, прелюбодействовали, занимались блудом и убивали, убивали, убивали… Кровь людская, что водица, заливала Европу…
Немногим большим целомудрием и милосердием отличались и другие века, та же Древняя Греция и тем более Рим.
Эти строки отнюдь не в оправдание Ивана Грозного! Просто надо понимать, что он был как все, как бы это ужасно ни выглядело.
В царских покоях снова гомон, непотребные крики, срамные песни, звон чаш… Весело царю Ивану Васильевичу. Такого не могло быть при прежней царице Анастасии, столько мерзости Москва раньше не видывала.
Иван с усмешкой оглядел пирующих. Большинство были изрядно пьяны, кто-то орал, требуя еще вина, кто-то уже требовал девок… Левкий орал не меньше других, то и дело проливая на святительские одежды вино и капая жиром от еды. Вдруг взгляд царя остановился на Иване Мякинине. Он не был ни особо родовит, ни примечателен чем-либо другим, так, из обычных собутыльников. Иван жестом подозвал к себе холопа, что-то сказал на ухо. Тот, постаравшись скрыть изумление, кивнул головой и исчез.
Немного погодя, когда холоп вернулся, царь вдруг призвал к вниманию. Вмиг замолкли все. Пирующие хорошо усвоили, что, как бы ни было шумно, голос Ивана Васильевича должно быть слышно всегда!