A. Фадеев САШКО
Это была последняя деревня, где Катя могла рассчитывать на помощь своих людей, — дальше нужно было пробираться, надеясь только на себя. Деревушка была расположена позади выдвинутых на восток высотных укреплений, представлявших только часть наскоро созданной здесь немцами оборонительной линии. Наиболее удобные дома, как сказал Кате Иван Фёдорович, были заняты офицерами и штабами небольших подразделений, занимавших укреплённые пункты.
Иван Фёдорович предупреждал жену, что положение её может усложниться, если к её приходу деревня окажется забитой частями, вышибленными с немецкого оборонительного рубежа по речке Камышной. Речка эта, впадавшая в реку Деркул, приток Донна, текла с севера на юг, вблизи от границы Ростовской области, почти параллельно железной дороге Кантемировка — Миллерово. К одной из деревень, расположенных у речки Камышной, и должна была выйти Екатерина Павловна и там ждать наших.
Сквозь снежную паутинку Катя завидела силуэт ближней хаты, свернула с просёлка и пошла полем в обход деревни, не теряя из виду крыш. Ей сказали, что её хата третья по счёту. Становилось всё светлее. Катя подошла к малюсенькой хатке и прильнула к закрытому ставней окну. В хатке было тихо. Катя не постучала, а поскребла, как её научили.
Долго никто не отвечал ей. Сердце её сильно билось. Через некоторое время из хатки тихо отозвался голос — голос подростка. Катя поскребла ещё раз. Маленькие ножки прошлёпали по земляному полу, дверь приоткрылась, и Катя вошла.
В хате было совершенно темно.
— Звидкиля вы? — тихо спросил детский голос.
Катя произнесла условную фразу.
— Мамо, чуете? — сказал мальчик.
— Тихо… — шопотом отозвался женский голос. — Хиба ж ты не разумиешь по–русски? То ж русская женщина, разве ты не слышишь?.. Идить сюда, сидайте на кровать… Покажи, Сашко…
Мальчик захолодевшей рукой взял тёплую, разогревшуюся в рукавице руку Екатерины Павловны и повлёк Катю за собой.
— Обожди, я полушубок скину, — сказала она.
Но женская рука, протянутая навстречу, переняла
Катину руку из руки подростка и потянула на себя:
— Сидайте так. У нас холодно. Вы немецких патрулив не бачили?
— Нет.
Екатерина Павловна сбросила торбу, сняла платок, встряхнула, потом расстегнула полушубок и, придерживая за полы, отрясла его на себе и только тогда села «а кровать рядом с женщиной. Мальчик чуть слышно уселся с другого бока и — Катя не услышала, а почувствовала это материнским чутьём — прижался к матери, к её тёплому телу.
— Немцев много в деревне? — спрашивала Катя.
— Да не так чтобы много. Они теперь и не ночуют туточки, а больше там, у погребах.
— Погребах… — усмехнулся мальчик. — В блиндажах!
— А всё одно. Теперь кажуть, должно прийти подкрепление до них, будут здесь фронт держать.
— Скажите, вас Галиной Алексеевной зовут? — спросила Катя.
— Зовите Галей, я ещё не стара. Галя Корниенкова.
Так и говорили Кате, что она попадёт к Корниенкам.
— Вы к нашим идёте? — тихо спросил мальчик.
— К нашим. Пройти туда можно?
Мальчик помолчал, потом сказал с загадочным выражением:
— Люди проходили…
— Давно?
Мальчик не ответил.
— А як мени звать вас? — спросила женщина.
— По документу — Вера…
— Вера так Вера, — люди здесь свои, поверят. А кто не поверит, ничего не скажет. Может, и есть такой дурной, кто выдал бы вас, да кто ж теперь насмелится? — со спокойной усмешкой сказала женщина. — Все знают, скоро наши придут… Разбирайтесь, ложитесь на кровать, а я вас накрою, чтобы было тепло. Мы с сыном у двоих спим, так нам тепло…
— Я вас согнала?! Нет, нет, — с живостью сказала Катя, — мне хоть на лавке, хоть на полу, всё равно я спать не буду.
— Заснёте. А нам всё одно вставать.
В хате действительно было очень холодно — чувствовалось, что она не топлена с начала зимы. Катя уже привыкла к тому, что хаты при немцах стоят нетопленные, а пищу — нехитрую похлёбку, или кашу, или картошку — жители готовят на скорую руку — на щепочках, на соломке.
Катя сняла полушубок, валенки и легла. Хозяйка накрыла её стёганым одеялом, а сверху — полушубком. И Катя не заметила, как заснула.
Разбудил её страшный гулкий удар, который она во сне не столько услышала, сколько ощутила всем телом. Ещё ничего не понимая, она приподнялась на кровати, а в это мгновение ещё и ещё несколько ударов–взрывов наполнили своими мощными звуками и сотрясением воздуха весь окружающий мир. Катя услышала густой рёв моторов — самолёты пронеслись низко над деревней один за другим и сразу набрали высоту по немыслимой кривой. Катя не то что поняла, она просто расслышала по звуку, что это наши «илы».
— Наши! — воскликнула она.
— Да, то наши, — сдержанно сказал мальчик, сидевший на лавке у окна.
— Сашко, одягайся, одягайтесь и вы, Вера, чи як вас? Наши‑то наши, а як дадут — не встанешь! — говорила Галя, стоявшая посреди хаты с полынным веником в руке.
Несмотря на холод в хате, Галя стояла на земляном полу босая, с обнажёнными руками, и мальчик тоже сидел раздетый.
— Ничего они не дадут, — сказал мальчик с сознанием своего превосходства над женщинами, — они по укреплениям бьют.
Он сидел, поджав под лавкой босые скрещенные ножки, щуплый мальчик с серьёзными глазами взрослого человека.
— Наши «илы» — в такую погоду! — взволнованно говорила Катя.
— Ни, то с ночи залепило, — сказал мальчик, уловив её взгляд, брошенный на заиндевевшие окна. — Погода хорошая: солнца нема, а снег уже не идёт…
Привыкнув за свою жизнь учительницы иметь дело с подростками его возраста, Катя чувствовала, что мальчик интересуется ею и что ему очень хочется, чтобы она обратила на него внимание. В то же время мальчику настолько было присуще чувство собственного достоинства, что ни в жестах, «и в интонациях голоса он не допускал ничего такого, что могло бы быть воспринято как нескромность с его стороны.
Катя слышала яростную трель зенитных пулемётов где‑то перед деревней. Как ни была она взволнована, она не могла не отметить, что немцы ешё не располагают здесь зенитной артиллерией. Это значило, что эта линия укреплений только теперь внезапно приобрела значение важной линии обороны.
— Скорей бы уж наши приходили! — говорила Галя. — У нас и погреба нема. Когда наши отступали, мы от немецких самолётов к соседям в погреб бегали, а не то прямо в поле — ляжем в бурьян или в межу, уши затискнем и ждём…
Новые бомбовые удары — один, другой, третий — потрясли хатёнку, и снова наши самолёты с рёвом пронеслись над деревней и взмыли ввысь.
— Ой, родненькие ж вы мои! — воскликнула Галя и, присев на корточки, закрыла уши ладонями.
Эта женщина, присевшая на корточки при звуке самолётов, была хозяйкой главной квартиры партизан этого района. Через квартиру Гали Корниенко шёл главный поток бежавших из плена или выходивших из окружения солдат Красной Армии. Катя знала, что муж Гали погиб в самом начале войны и что двое малых ребят её умерли от дизентерии во время оккупации. Было что‑то очень наивное и очень человеческое в этом невольном движении Гали: стать пониже, укрыться от опасности, хотя бы заткнув уши, чтобы не слышать. Катя кинулась к Гале и обняла её.
— Не бойтесь, не бойтесь!.. — воскликнула Катя с чувством.
— А я и не боюсь, да вроде бабе так полагается…— Галя подняла к ней спокойное лицо в тёмных родинках и засмеялась.
В этой хатёнке Екатерина Павловна провела весь день. Понадобилась вся её выдержка, чтобы дотянуть до темноты, — так хотелось поскорее выйти навстречу нашим. Весь день наши «илы», сопровождаемые истребителями, обрабатывали укрепления перед деревней. «Илов» было немного — судя по всему, две тройки. Они делали по два–три захода, а отбомбившись, уходили на зарядку, заправку и возвращались снова. Так они работали с того самого утреннего часа, как разбудили Катю, до наступления темноты.
Весь день над деревней развёртывались воздушные бои между нашими истребителями и «мессерами». Иногда слышно было, как проходили с гудением, очень высоко, советские бомбардировщики — на какие‑то дальние рубежи обороны немцев. Должно быть, они бомбили укрепления по реке Деркулу, впадавшей в Донец возле базы Митякинского отряда, где в глиняной пещере, заваленный, стоял «газик» Ивана Фёдоровича.
Несколько раз в течение дня проносились немецкие штурмовики и сбрасывали бомбы где‑то недалеко — возможно, за речкой Камышной. Оттуда всё время доносился гул тяжёлой артиллерии.
Однажды беспорядочная артиллерийская стрельба возникла в ближней полосе за немецкими укреплениями, куда лежал теперь путь Екатерины Павловны. Стрельба возникла будто издалека, а потом приблизилась и где‑то уже совсем близко, достигнув своего апогея, внезапно стихла. К вечеру она вновь разгорелась, эта стрельба, — снаряды рвались перед самой деревней. В течение нескольких минут немецкие пушки били в ответ, били так часто, что в хате невозможно было разговаривать.
Екатерина Павловна и Галя многозначительно переглядывались. И только маленький Сашко всё смотрел перед собой с загадочным выражением.
Эти бои в воздухе и артиллерийская стрельба заставили жителей попрятаться по хатам и погребам и избавили Екатерину Павловну от посетителей. А немецкие солдаты были, видно, поглощены своим прямым делом. Казалось, что деревня пуста и только в одной этой хатёнке живут они трое — две женщины и мальчик.
Чем меньше оставалось времени до той решающей, а может быть, и роковой минуты, когда Катя должна была выступить, тем трудней ей было владеть собой. Она выспрашивала у Гали подробности предстоящего ей пути и сможет ли кто‑нибудь показать ей дорогу, а Галя только говорила:
— Не тревожьте себя, отдыхайте. Успеете ещё потревожиться.
Должно быть, Галя сама ничего не знала и просто жалела её, и это только усиливало волнение Кати. Но если бы кто‑нибудь посторонний зашёл сейчас в хату и заговорил с Катей, он никогда бы не догадался о её переживаниях.
Сумерки сгустились, и «илы» закончили последний свой хоровод, и смолкли зенитные пулемёты. Всё стихло вокруг, и только в дальнем огромном пространстве всё ещё продолжалась своя непонятная трудовая, боевая жизнь–страда. Маленький Сащко спустил свои скрещенные под лавкой ноги в валенках, которые он всё‑таки обул днём, подошёл к двери и молча стал напяливать на себя залатанный кожушок — когда‑то белой, а теперь грязной кожи.
— Пора вам, Верочка, — сказала Галя, — в самый теперь раз. Они, черти, лягут теперь трошки отдыхать. А из своих может зайти теперь кто‑нибудь до нас — лучше будет, чтобы они вас не видели.
В сумерках трудно было различить выражение её лица, голос её звучал глухо.
— Куда мальчик собирается? — спросила Катя с возникшим в ней смутным тревожным чувством.
— Ничего, ничего, — торопливо сказала Галя. Она порывисто забегала по хате, помогая одеться Кате и сыну.
На мгновение взгляд Кати с материнским выражением остановился на бледном личике Сашко. Так вот кто был тот знаменитый проводник, который на протяжении пяти месяцев оккупации проводил через всю глубину вражеских укреплений — проводил и одиночками, и группами, и целыми отрядами — сотни, а может, и тысячи наших людей! А мальчик уже не глядел в сторону Кати. Он напяливал свой кожушок и всеми своими движениями как бы говорил: «Много было у тебя времени поглядеть на меня, да ты не догадалась, а теперь ты лучше мне не мешай».
— Вы трохи обождите, а я выйду покараулю и вам скажу. — Галя помогла Екатерине Павловне просунуть негнущиеся в рукавах полушубка руки за лямки и оправила торбу на её спине. — Давайте ж простимся, бо не буде часа. Дай Бог вам всего наисчастливого…
Они поцеловались, и Галя вышла из хаты. Катя уже не удивлялась, что мать не приласкала сына, даже не простилась с ним, — теперь Катя уже ничему не удивлялась. Она понимала, что слова «они привыкли» здесь неприменимы. Сама она, Катя, не удержалась и зацеловала, затискала бы своего мальчика, если бы судьба судила провожать его на такое смертельно опасное дело. Но Катя не могла не согласиться с тем, что Галя поступает более правильно. И, должно быть, если бы Галя поступила иначе, маленький Сашко уклонился бы от её ласки, даже принял бы враждебно её ласку, потому что материнская ласка могла теперь только размягчить его.
Кате было неловко наедине с Сашко. Она чувствовала, что всё, что она скажет, прозвучит фальшиво. Но всё‑таки не выдержала и сказала очень деловым тоном:
— Ты не ходи далеко, а только покажи мне, где пройти между этими укреплениями. Дальше я дорогу знаю.
Сашко молчал и не глядел на неё. В это время Галя приоткрыла дверь и сказала шопотом:
— Идить, нема никого…
Стояла пасмурная, тихая, не очень холодная и не тёмная ночь — должно быть, месяц стоял за плёнкой зимнего тумана, да и снег светлил.
Сашко — не в шапке, а в очень поношенном и великоватом ему мятом картузе, без рукавиц, в валенках — пошёл, не оглядываясь, прямо в поле. Должно быть, он хорошо знал, что мать не подведёт: сказала «нема никого» — значит, никого и нема.
Перемежающаяся линия холмов, через которую они должны были пройти, тянувшаяся с севера на юг, была водоразделом между рекой Деркулом и её притоком Камышной. Деревня лежала в низинке между двух чуть возвышавшихся отрожков, уходивших в степь в сторону Деркула, постепенно понижавшихся и сбивавшихся со степью. Сашко шёл прямо по полю в сторону от деревни, чтобы пересечь один из этих отрожков. Катя поняла, почему Сашко взял это направление: как ни мало возвышался над степью отрожек, — когда они перевалили его, их уже нельзя было видеть из деревни. Перейдя на другую сторону отрожка, Сашко свернул вдоль него на восток. Теперь они шли перпендикулярно к линии холмов с немецкими укреплениями.
С того момента, как они вышли, Сашко ни разу не оглянулся, идёт ли за ним его спутница. Она покорно шла за ним. Они шли теперь по выступившей из неглубокого снега редкой стерне — низинкой, такой же, как и та, где расположена была деревня. Как и в прошлую ночь, явственно доносилась возня отступавших немецких войск по грейдерным дорогам, где‑то севернее и южнее. Говор орудий стал реже, и громче, и больше на юго–востоке, под Миллеровом. Где‑то очень далеко, должно быть над речкой Камышной, подвисали лампы немецких осветительных бомб. Это было так далеко, что мертвенный свет их был только виден отсюда, но не рассеивал полутьмы. Если бы такую лампу подвесили бы над одной из высоток впереди, Сашко и Катя стали бы видны здесь как на ладони.
Мягкий снег бесшумно сдавал под ногами, слышно было только, как шуршат по стерне валенки. Потом стерня кончилась. Сашко оглянулся, сделал рукой знак подойти. Когда Катя приблизилась к нему, он присел на корточки и показал, что она должна сделать то же. Она просто села на снег в своём полушубке. Сашко быстро указал пальцем на неё и на себя и провёл по снегу черту направлением на восток. Кисти рук его были скрыты рукавами кожушка, он выпростал их и быстро нагрёб острую грядку из снега поперёк только что проведённой им линии. Катя поняла, что он начертил линию их пути и препятствие, которое им предстояло преодолеть. Потом он убрал жменьку снега из грядки в одном месте и жменьку в другом, сделав как бы два прохода в грядке, отметил костяшками пальцев пункты укреплений по обеим сторонам проходов и провёл линию сначала через один проход, потом через другой. Катя поняла, что он показывает две возможности их пути.
Катя усмехнулась, вспомнив суворовское изречение: каждый солдат должен понимать свой манёвр. В глазах этого десятилетнего Суворова она, Катя, была его единственным солдатом. Она кивнула головой, что поняла «свой манёвр», и они пошли.
Они совершали теперь обходное движение в северо–восточном направлении. Так дошли они до густой повители колючей проволоки. Сашко сделал знак, чтобы Катя легла, а сам пошёл вдоль проволоки. Вскоре его не стало видно.
Перед Катей тянулась линия проволочных заграждений примерно рядов в двенадцать. Линия была старая, проволока уже заржавела, — Катя даже пощупала её. Здесь не было никаких следов работы «илов». Должно быть, эту линию заграждения немцы вывели против партизан: она защищала холм с тыла и расположена была далеко от главных укреплений.
Давно уже не испытывала Катя такой муки ожидания. Время шло, а Сашко всё не было. Прошёл час, другой, а мальчик всё не возвращался. Но почему‑то Катя не волновалась за него: это был мальчик–воин, на которого можно было положиться.
Она так долго лежала без движения, что её начал пробирать озноб. Она ворочалась с боку на бок, наконец не выдержала и села. Нет, пусть маленький Суворов осудит её, но если уж он оставил её так надолго, она попробует хотя бы разобраться в местности. Если мальчик пошёл, а не пополз, то она тоже может немножко походить согнувшись.
Едва она отошла шагов пятьдесят, как вдруг увидела нечто такое, отчего её в дрожь бросило от радостной неожиданности. Перед ней была неровная воронка от свежеразорвавшегося снаряда. Снаряд разорвался совсем недавно, вывернув чёрную землю и разбрызгав её по снегу. Это была воронка именно от снаряда, а не от бомбы, сброшенной с самолёта. Это сразу можно было понять по тому, как легла вывороченная земля—больше на одну сторону, как раз на ту сторону, откуда пришли Сашко и Катя. И, видно, Сашко тоже обратил внимание на это: он обошёл воронку, прежде чем идти дальше, — так показывали следы.
Катя блуждала взором по снегу, ища других воронок, их не было — во всяком случае, в непосредственной близости от Кати. Непередаваемое, совсем особого рода волнение овладело ею: это могла быть воронка только от нашего снаряда. Но это не была воронка от снаряда дальнобойной тяжёлой артиллерии, это был выброс земли, произведённый снарядом орудия среднего калибра, — наши стреляли не с такого уж дальнего расстояния. Должно быть, это был след — один из следов той ожесточённой артиллерийской стрельбы, что слышали они втроём в Галиной хатёнке перед вечером.