Хотя кое-что все-таки замечаю. Мое общение с другими людьми, как бы это сказать, не совсем вписывается в норму. Нет, я не могу сказать, что в детстве, в юности или сейчас от меня отворачивались, нет. Скорее уж наоборот. Но я, такой, казалось бы, классический экстраверт, на деле – сугубый одиночка. Мне куда интереснее лазить по горам или читать, чем тусить в веселой компании.
Потому и друзей у меня немного. Двое, собственно говоря.
Одного из них я только что отвез к его учителю, а другого жду сейчас в этом кафе. И этот друг – очень странный друг. Я даже и не знаю, друг ли вообще. Найдите мне человека, который числит другом того, кто регулярно «пьет» его кровь.
Нет-нет, Ойген – не вампир. Он всего-навсего один из тех медиков, которые возятся со мной с самого, кажется, рождения. Ойген – научный работник, сотрудник Корпорации. У нее длинное название, но все называют ее просто Корпорацией. Ее владелец, наш местный Форд и Рокфеллер в одном флаконе – Гарри Фишер – занимается буквально всем: от контрацептивов до биопротезирования. Но основное направление, насколько я, неспециалист, могу разобраться, – генетические и окологенетические исследования.
Феликс вроде бы занимается чем-то сходным (впрочем, кто из биологов сегодня не занимается наследственностью: одно из самых перспективных направлений), но работает в Центре Кмоторовича. Кстати, центр этот начался в свое время с гранта, полученного от того же Гарри Фишера. Но сейчас они с Корпорацией не связаны. Ну, или почти не связаны, эти научные взаимопереплетения для меня – темный лес.
Но вот Ойген работает непосредственно под крылом нынешнего руководителя Корпорации, ее генерального директора (Гарри Фишер – совсем не ученый, он просто владелец, как говорят англосаксы, «это просто бизнес») Ройзельмана. Ойген числится в каком-то секретном подразделении и подчиняется непосредственно генеральному. Он и еще какая-то Эдит, которую он изредка упоминает. О шефе своем Ойген говорит с восторженным придыханием, примерно так же, как Феликс о своем Кмоторовиче.
Вообще эти ученые мужи вроде ойгеновского шефа или того же Кмоторовича – Алекса, как называет его Феликс, да и не только он, а вообще все – кажутся мне, если можно так выразиться, не совсем людьми. Они словно роботы. Андроиды, вся жизнь которых, все мысли и стремления подчинены единственной цели, заполнены единственным смыслом – наукой. И мне бывает страшно, что Ойген или Феликс когда-то тоже могут стать такими же сверхчеловеками.
Хотя пока что вроде бы не стали. Ну или мне так кажется. Уверенности, разумеется, никакой: это настолько своеобразная публика, что в их странностях сам черт ногу сломит.
Ойген, кстати, по паспорту просто Евгений. Но папа его был венгр по имени Иштван, и, по-моему, переиначенное имя – дань почтения отцу, к которому Ойген был очень привязан. А может просто, что называется, выпендреж. Тем более что само понятие национальности сегодня, похоже, если не отмирает, то как минимум теряет свое значение. Глобализация во всей своей красе. Отдельные государства существуют, конечно, и до Мирового правительства нам еще далеко, но, чувствую, в итоге отличия между Чили и Японией станут чистой формальностью. Единое экономическое, культурное, научное и черт знает какое еще пространство. Корпорациям – а они сегодня опутывают своими щупальцами всю планету – так удобнее. Это новое устройство мира еще зыбко, все еще помнят сотрясавшие планету буквально четверть века назад локальные войны, безжалостно перекраивавшие политическую карту мира. Счастье еще, что ни один конфликт не дорос до применения ядерного оружия. И ясно, что сегодня люди боятся – вдруг все вернется. Этот страх, кажется, пропитывает саму земную атмосферу. Человек замирает в страхе перед тем, что хрупкое равновесие вновь нарушится и тогда мир может окончательно рухнуть в бездну.
Наверное, когда-то потом равновесие постепенно укрепится, ужас перед еще одним переделом мира ослабеет… Но пока наш покой – это та самая тишина, что царит в центре тайфуна. Пока главный правитель этого мира – страх.
На донышке моей чашки оставалось не больше глотка, когда я наконец увидел Ойгена. Дорогой модный плащ, кожаная папка под мышкой и зонтик-трость придавали ему элегантный, аристократический вид. Даже ростом он, вообще-то несколько коренастый, стал словно бы выше. Перейдя дорогу возле скверика, Ойген заметил меня и взмахнул рукой – мол, привет-привет, уже иду.
– Привет, дружище, – улыбнулся он, подходя к моему столику и пожимая мне руку. – Не буду спрашивать, как твои дела. И сам знаю.
Конечно, он знал. Еще бы! Я сам почти ежедневно заносил всю информацию о своем самочувствии в специальный блог – специально Центра и персонально для Ойгена.
– Ага. – Я улыбнулся в ответ. – Каждый раз ты мне старательно напоминаешь, что я у тебя под колпаком. Что-нибудь заказать?
– Я сам, – присаживаясь, остановил меня он. – Ты как насчет сосисок? Я голодный – ужас. Кажется, собаку бы съел.
– Горячую? – подхватил я немудреную шутку. – Вот и закажем по хот-догу.
Мне, откровенно говоря, есть не хотелось (мой аппетит просыпается лишь после хорошей нагрузки), но чего не сделаешь в хорошей компании. Сообщив подскочившему кельнеру о наших пожеланиях, Ойген откинулся на спинку кресла и расстегнул замочки на кожаной папке.
– Сперва о деле. Деньги перевели сегодня, все как обычно. Наверное, уже поступили на твой счет. Прости, что запоздал, не до того было, только после обеда смог канцелярщиной заняться.
Я кивнул. Деньги – вещь нужная, но счет мой и так не пустовал. Вот, кстати, еще одна странность моей «болезни». За лечение и обследование люди обычно платят сами – и платят немало. Мне же – человеку, по собственным ощущениям, совершенно здоровому – медицинское наблюдение не стоило ни цента. Наоборот, мои отчеты и регулярные анализы Центр оплачивал весьма щедро. Мы с мамой вполне могли бы жить на эти деньги даже без моей зарплаты. При том, что мама, инвалид, нигде не работает (кажется, с момента моего рождения). Тем не менее мы никогда не нуждались. И комнату Феликсу сдали не из финансовых соображений, а потому что за него попросили – наш дом подходил ему в качестве жилья идеально. Феликс упорно настаивал на оплате, так что мама в конце концов согласилась на возмещение трети коммунальных расходов.
Должно быть, моя «болезнь» какая-то очень уж интересная для медиков, раз уж они готовы так щедро раскошеливаться за возможность за мной наблюдать. Ну а мне не жалко.
– Теперь вот что… – Ойген тяжело вздохнул, явно собираясь сказать что-то не слишком приятное.
И я даже подозревал, что именно. У жизни «подопытного кролика» есть свои минусы. Главный из которых – невозможность «спрятаться». Ты все время на виду, о тебе знают абсолютно все. Ойгену, может, и не слишком нравится необходимость следить не только за моим состоянием, но и за поведением, никуда не денешься. Куратор.
– Там у нас очень недовольны тем, что ты сделал в прошлую пятницу, – буркнул он, не глядя на меня и нервно тягая туда-сюда замки дорогой папки.
Судя по этому жесту, «недовольны» – это мягко сказано. Ну, впрочем, не впервой.
– У меня не было выбора, – бесстрастно возразил я. – Здание уже пылало, снять человека с крыши было невозможно. Лестницу было не подогнать, а вертолет не успевал. Что ж, надо было бросить его и не спасать?
– Спас? – тихо-тихо спросил Ойген.
Зачем спрашивал? Сам ведь все знает. Я медленно покачал головой, уставясь в стол:
– Нет. Но шанс был, я не мог его не использовать. И не мог знать заранее, что…
Горело недостроенное здание, которое начали возводить где-то в семидесятых, а потом забросили. Таких недостроев и долгостроев хватает в любом городе мира. И горят эти коробки чаще, чем любые другие здания. По уму надо было эту шестиэтажку снести давным-давно (шансы на гипотетический – когда-нибудь – ввод в эксплуатацию были мизерными), но у муниципалитета вечно на это не хватало денег. Ну, теперь-то точно снесут.
Если вы думаете, что недострой – это каменная коробка, в которой нечему гореть, то вы ошибаетесь. Нет, ну бывают и чистые «коробки», ну так в них и пожаров не случается. Но как правило – и это скажет любой пожарный, – полыхают недострои за милую душу: пластиковые трубы, теплоизоляция, строительные отходы, вспомогательные материалы… Это если не считать того, что наносят в подобные «жилища» гнездящиеся там бомжи.
Ума вот только не приложу, за каким лешим деда-сторожа понесло на крышу. Разве что от огня спасался: загорелось на втором этаже, а в здании «без окон без дверей» тяга почище, чем в аэродинамической трубе. Когда я вылез на крышу, то увидел, как в клубах едкого дыма мечется в панике одинокая фигура, и услышал, как внизу начинают ломаться и рушиться балки перекрытий и лестничных проемов. Подогнать лестницу действительно было невозможно: из всех окон били фонтаны огня. Со стороны двора пламя было послабее, но перегнать туда лестницу мои коллеги внизу точно не успевали. И пожарный вертолет, даже если бы его вызвали моментально, тоже не успел бы.
Если вы думаете, что недострой – это каменная коробка, в которой нечему гореть, то вы ошибаетесь. Нет, ну бывают и чистые «коробки», ну так в них и пожаров не случается. Но как правило – и это скажет любой пожарный, – полыхают недострои за милую душу: пластиковые трубы, теплоизоляция, строительные отходы, вспомогательные материалы… Это если не считать того, что наносят в подобные «жилища» гнездящиеся там бомжи.
Ума вот только не приложу, за каким лешим деда-сторожа понесло на крышу. Разве что от огня спасался: загорелось на втором этаже, а в здании «без окон без дверей» тяга почище, чем в аэродинамической трубе. Когда я вылез на крышу, то увидел, как в клубах едкого дыма мечется в панике одинокая фигура, и услышал, как внизу начинают ломаться и рушиться балки перекрытий и лестничных проемов. Подогнать лестницу действительно было невозможно: из всех окон били фонтаны огня. Со стороны двора пламя было послабее, но перегнать туда лестницу мои коллеги внизу точно не успевали. И пожарный вертолет, даже если бы его вызвали моментально, тоже не успел бы.
Гудрон, которым заливают крыши, уже плавился под ногами, источая все новые клубы удушливого дыма (я сунул деду запасную кислородную маску).
И тогда я, прижав к себе перепуганного дедка, просто прыгнул вниз.
Ну, не совсем «просто». Боевку, чтобы увеличить планирующую поверхность, я все-таки расстегнул.
Но увы. Когда, приземлившись на полусогнутые ноги и моментально, как при парашютном приземлении, завалившись на бок, я покатился в обнимку с дедом сквозь засыпанные пеплом высоченные заросли бурьяна и каких-то дохлых кустарников, старик был уже мертв. Я сделал все, что можно было, но – бесполезно. Сердце его остановилось еще в полете, и запустить его не удалось. Возраст, нервное перенапряжение, ну и дымом успел надышаться.
– Шанс? – Ойген укоризненно покачал головой. – Ты прыгнул с шестого этажа…
– Ну извини. Цеплять самоспас было не за что. Да и времени не было.
– Черт бы тебя побрал, – вздохнул он. – Хорошо еще, журналистов и телевизионщиков удалось удержать на расстоянии. Им-то как раз сказали, что ты спустился по тросу. Не вздумай ляпнуть кому-нибудь, что там его, видите ли, не за что было цеплять. Представляю, что они понаписали бы. Все первые полосы вопили бы о твоем прыжке. А так – обошлись короткими новостными сообщениями. В общем, на этот раз мы выкрутились. – Ойген помолчал и, вздохнув еще глубже, продолжил нарочито официальным, каким-то скрипучим голосом: – Макс, в следующий раз можем и не выкрутиться. Ты не должен забывать, что наша основная задача – не привлекать к тебе внимания. Одна из основных. Лишнее внимание сорвет все исследования, весь накопленный материал так в итоге и пропадет без обобщений и выводов.
– Знаешь, – сказал я, забирая у подошедшего кельнера тарелки с хот-догами и еще одну чашку кофе. – Оно того стоило.
– Нет! Даже если бы ты спас этого сторожа – не стоило бы! – резко оборвал меня Ойген. – Наши исследования в тысячи раз дороже, чем никчемная жизнь этого дряхлого бестолкового старикашки. Эдит просто на стенку лезла от злости. Ты и так у нас местная знаменитость…
Увы, да. В городе меня знают лучше, чем мне самому бы хотелось. Несколько раз я вынужден был засветиться. Вроде того случая, когда очередной разочаровавшийся в жизни неврастеник соскользнул с карниза тридцатого этажа (есть мысль, что прыгать-то он не собирался, пугал), а я ухитрился перехватить его «на полдороге». Правда, руку из плечевого сустава выдернул, парень потом месяц в жесткой повязке ходил. Но – живой. Горожане жаждали носить меня на руках, и Корпорации (в том числе лично Ойгену) пришлось приложить уйму сил, чтобы замять сенсацию, пока вокруг меня не начали клубиться толпы фанатов…
Нет-нет-нет, я все-таки не Супермен. Даже не супермен с маленькой буквы. И не Бэтмен. И летать я не умею, хотя иногда – со стороны – может всякое показаться. Потому что – да, есть у меня некоторые способности, которые не объяснишь даже самыми упорными тренировками. Особенно одна. Я могу, как бы это поточнее объяснить, продлить падение. Или прыжок. Могу с места подпрыгнуть метров на восемь вверх. А если в модных среди подростков кроссовках с подпружиненными пятками, то и на все тридцать. Тот самый прыжок с крыши для меня примерно то же самое, что для всех остальных – прыжок со второго этажа, что подготовленные ребята из каких-нибудь спецназов выполняют довольно спокойно.
Способность редкая, что и говорить. Но не уникальная. Я про это, сами понимаете, много читал. Так вот. Есть немало исторических данных о том, что древнегреческие атлеты владели некоей техникой прыжка, позволяющей продлить «полет». Ну, то есть прыгали выше и дальше, чем это считается возможным. А знаменитый в начале двадцатого века танцовщик Нижинский, по многочисленным свидетельствам, «зависал» в верхней точке антраша чуть не на секунду. То есть он прыгал не выше или дальше, а – дольше своих коллег. Даже видеозаписи сохранились, хотя и ужасного, конечно, качества – кино-то только-только появилось.
Так что ничего такого сверхъестественного во мне нет. В конце концов, абсолютным слухом тоже далеко не каждый обладает. Люди все разные, и таланты у них – тоже. Ойген с его лаборантами изучает эту мою способность (помимо прочих исследований) в хвост и в гриву. Чего они только не мерили. Но пока уверенно могут сказать лишь одно: «летая» (ну пусть это так называется, мне не жалко), я трачу энергию. Как при обычных физических нагрузках. Ощутимо, но не запредельно.
Легко представить, что, займись я всерьез спортом, олимпийский пьедестал мне был бы обеспечен. Или, может, из меня вышел бы танцовщик не хуже того Нижинского. Но Ойген, помешанный на секретности, никогда бы, разумеется, такого не допустил. Да и ладно. Меня совсем не тянет в «звезды», поэтому ни к олимпийским лаврам, ни к балетной карьере я никогда не стремился. Меня вполне устраивает быть на своем месте. И совершенно прекрасно, что эта странная способность нередко помогает в работе спасателя. Ужасно жаль только, что дедулю этого не спас…
– Ладно, дружище, – примирительно сказал я, отпивая кофе. – Не надо мне кол на голове тесать, я же понимаю. Во двор ведь прыгнул, а не с фасада, где журналисты с камерами. – На самом-то деле во двор я прыгал из-за того, что с той стороны горело слабее, а внизу какие-никакие кусты виднелись, лишняя амортизация как-никак. Но Ойгена мое объяснение, кажется, удовлетворило. Даже если он и не поверил, для отчета начальству мой аргумент вполне сойдет.
– И все-таки мы очень просим тебя воздерживаться от подобных эскапад, – повторил он. – Пока, во всяком случае. Скоро все переменится, сможешь развернуться так, как вздумается.
– Скоро? – скептически хмыкнул я. – Когда рак на горе свистнет и мои ботинки человеческим голосом заговорят?
– Скоро, – загадочно повторил Ойген, а потом неожиданно улыбнулся и лукаво подмигнул. – Я тебе, братец, больше скажу: скоро у нас бабла будет столько, что каждый сможет купить себе по футбольной команде. Или по персональному острову. С феодальным замком посередине.
Но я только плечами пожал. Зачем мне футбольная команда или персональный остров? Меня более чем устраивает то, что у меня и так есть. Вот разве что яхту купил бы… Давно мечтаю. Но яхту, в конце концов, можно и арендовать, никаких проблем. В общем, зачем мне «столько бабла, что»? Если бы я гонялся за денежными мешками, пошел бы в супермодели, греб бы эти самые деньги лопатой.
– Что это у тебя сегодня за пророческие видения? – Мне вообще-то было все равно, но Ойген – мой друг, должен же я спросить о том, что ему явно не безразлично.
– Мы на пороге прорыва, – шепнул он с таинственным видом сквозь непрожеванный хот-дог. – Остались считаные дни.
Дожевав, Ойген с сожалением уставился на пустую тарелку, и я подвинул ему свою: есть не хотелось. Вспомнил о договоренности на выходные – отправиться в горы, чтобы понаблюдать за разрекламированным всеми СМИ явлением кометы оттуда, и спросил:
– Ты насчет субботы не передумал?
Кроме ожиданий прекрасного зрелища мной двигало еще желание познакомить наконец двух своих друзей. Наверняка у Ойгена с Феликсом найдется масса общих тем для разговора – оба ученые, причем в близких областях. Правда, гуманисту Феликсу могут не понравиться рассуждения Ойгена о самоценности научных исследований – дескать, в жертву им вполне можно принести жизнь «никчемного старикашки». Мне они самому не нравятся. Но я почти уверен, что Ойген это не всерьез, а чтобы меня одернуть и отчасти поддразнить.
– Нет-нет, что ты! – Ойген замотал головой. – Как я могу передумать! И, кстати… – Он отхлебнул кофе. – Очень может быть, что, спустившись с гор, мы увидим совсем другой мир. Совсем другой. Куда более для нас комфортный. По крайней мере, я очень на это надеюсь.