— Вы вот что мне объясните, Егор Андреевич, — говорила она, расхаживая по комнате маленькими грациозными шажками, — откуда у нас явились умные люди?..
— Это точно-с, ваше превосходительство… весьма достойно удивления-с.
— Обратите внимание: стоял глухой губернский город, и вдруг… Я уж не говорю о таких людях, как Сажин, — такие головы являются столетиями, — а возьмите Ефимова, Петрова, Курносова; наконец Прасковья Львовна, наши девицы: Клейнгауз, Володина, раскольница… Мы называем раскольницей Анну Ивановну.
— А вы забыли, Софья Сергеевна, доктора Вертепова? — заметила Клейнгауз, — это тоже голова… Щипцов, Белошеев, Куткевич…
— Что касается доктора… — тянула генеральша, делая легкую гримасу, — мне кажется, что доктор очень много думает о себе, и, кроме того, он рисуется… Уверяю вас, я сама видела это на последнем земском собрании, а для мыслящего реалиста, по меньшей мере, смешно… Конечно, Петров и Ефимов немножко эксцентричны, но зато какой искренний народ. Вы незнакомы с ними, Егор Андреевич?
— Я-с. Не случалось раньше встречаться, а, кажется, слышал-с где-то.
— Это совсем новые люди, которые отказались от всего, — убежденно продолжала Софья Сергеевна, в тон своей речи похлопывая рукой по столу. — Петров работает в кузнице, Ефимов заводит мелочную торговлю на Черном рынке, чтобы устроить конкуренцию нашим кулакам. Не правда ли, какая оригинальная идея?.. И вообще, если разобрать наших людей, откуда они вышли, получаются удивительные комбинации: вот Клейнгауз, например, дочь простого вестфальского немца-столяра, Володина — дочь квартального… Ведь удивительно, Егор Андреич?
— Конец темноте, ваше превосходительство! — восторженно ответил Пружинкин.
— Послушайте, зачем вы величаете меня превосходительством? — ласково выговаривала Софья Сергеевна. — Во-первых, все люди равны, а во-вторых… и над вами и надо мной будут смеяться, потому что разные эти чины — самый глупый предрассудок. Вы, пожалуйста, постарайтесь забыть, что мой муж имел чин действительного статского советника!..
— Это невозможно-с, ваше… то-есть, Софья Сергеевна.
— Генеральшей я остаюсь только для одной Марфы Петровны, потому что это нужно пока… Да вон легка на помине и наша раскольница.
В гостиную, действительно, входила Анна Ивановна, розовая с холоду, в своей меховой шапочке на голове. Заметив Пружинкина, она остановилась и вопросительно взглянула на Софью Сергеевну.
— Что это вы так поздно, крошка?.. — заговорила генеральша. — А у меня новый гость, которого вы знаете…
— Очень рада… — ответила Анна Ивановна, здороваясь со всеми. — Я к вам заехала на минуточку.
— Старуха опять капризничает? — осведомилась Софья Сергеевна. — Придется, видно, мне опять ехать и укрощать ее.
— Мне сегодня вечером не удастся приехать к вам… — продолжала Анна Ивановна, торопливо роняя слова. — Курносов будет читать?
— Да, сегодня ботаника… Я не понимаю, что это делается с Марфой Петровной: уж раз пустила, так к чему еще новые церемонии?.. — негодовала генеральша, обращаясь ко всем.
— Вы не знаете их, Марфы-то Петровны, ваше… гм… — вступился было Пружинкин и замялся. — Весьма карахтерные женщины…
— И пусть будет «карахтерная» для себя, а нас оставит в покое!
— Я думаю, что это неинтересно, — заметила Анна Ивановна, — слишком старая история… Притом это касается больше всего меня.
— Позвольте, раскольница, мы тоже не можем допустить угнетения свободной личности… Это противоестественно!..
Анна Ивановна как-то бессильно посмотрела на Пружинкина и неловко замолчала. Генеральшу потребовали в столовую, где поднялся порядочный гвалт, и неприятный разговор прекратился сам собой. Анна Ивановна заговорила о новой теребиловской школе и отрекомендовала Володину как будущую учительницу, а про себя заметила вскользь, что будет помогать по возможности. Толстая Клейнгауз начала расспрашивать о квартире для школы, потом принялась настаивать на особенной важности воскресных классов, где могли бы учиться большие.
— Сейчас Ханов будет петь… шш! — предупредила появившаяся в дверях Прасковья Львовна.
В зале уже слышались пробные сильные аккорды, которые брала умелая мужская рука. Ханов играл по слуху с эффектными взмахами рук, как играли старинные пианисты. Под свой аккомпанемент он сначала спел «Ça ira…», a потом громовой руладой перешел к «Allons, enfans de la patrie…» Сильный надтреснутый голос брал могучие ноты с захватывающей энергией, и Анна Ивановна каждый раз чувствовала, как от этого пения у нее по спине пробегала жгучая холодная струйка, заставлявшая ее вздрагивать. В окна уже смотрели быстрые зимние сумерки, но никто не думал об огне. Прасковья Львовна стояла у окна спиной к публике и глотала слезы — после двух рюмок она сделалась особенно чувствительной и всегда сердилась на свою бабью нервность. Послышавшиеся дружные аплодисменты заставили Пружинкина неприятно вздрогнуть. Клейнгауз подсела к нему и переводила вполголоса пропетую фразу.
— Ведь это подлость: так хорошо петь и быть таким мерзавцем!.. — бранилась Прасковья Львовна, ударив Ханова по плечу. — Ведь нужно чувствовать, чтобы так петь… Да, чувствовать!..
— Я и чувствую, эмансипация… — хрипло отвечал Ханов. — Только видите ли, госпожа эмансипация, я пою о великом народе, о святых людях, а вы все — чирки и недоноски… Вас всех еще нужно много и долго бить, чтобы получился настоящий esprit fort.
Мужчины подхватили Ханова под руки и увели в столовую, где его уже ожидала налитая рюмка водки. Генеральша ходила по зале с Анной Ивановной и вполголоса рассказывала, какое отрадное впечатление произвел на нее Пружинкин и как она полюбила его с первого раза.
— Нам именно таких людей и нужно, раскольница! — повторяла Софья Сергеевна с разгоревшимся лицом. — Ведь вы его давно знаете?..
Анна Ивановна тоже была рада и в коротких словах передала, что такое Пружинкин, и, между прочим, что он человек не от мира сего, и что Марфа Петровна его сильно эксплоатирует.
— Кстати, с каким смешным письмом послал его ко мне Павел Васильевич, — не утерпела генеральша и передала Анне Ивановне письмо. — Это только я вам показываю, голубчик, и никому другому.
Пробежав письмо, девушка молча возвратила его и как-то сбоку посмотрела на генеральшу.
— Не правда ли, как забавно написано? — спрашивала Софья Сергеевна.
— Признаться, я этого не нахожу… Я считала Павла Васильевича… несколько другим человеком. Чувствуется какая-то неискренность, фальшь…
— Да ведь он писал это наскоро, притом был уверен, что его не выдадут… В самом деле, человек завален делами, и его же одолевают разные ненужные люди. Поймите, раскольница, и поставьте себя на его место!..
— Я знаю только то, что на его месте никогда не позволила бы себе подобной выходки.
Генеральша очень огорчилась и капризно надула свои розовые губки. Она ожидала совсем не такого эффекта, и эта раскольница просто придирается к ней.
— Я вечно попадусь в историю со своей доверчивостью!.. — говорила она, когда Анна Ивановна стала прощаться. — Мне нельзя давать интимных поручений.
Анна Ивановна предложила Пружинкину довезти его до Черного рынка, — ей нужно было заехать в какую-то лавку. Старик чувствовал себя таким усталым и разбитым. Ему сделалось как-то просто больно, как человеку, хлебнувшего лишнего.
— Вам не понравилось у генеральши, Егор Андреич? — спрашивала Анна Ивановна, когда они уже подъезжали к рынку.
— Не то, чтоб не понравилось, Анна Ивановна… Может быть, я не понимаю, стар стал…
Девушка сдержанно замолчала, точно она боялась, что Пружинкин скажет сейчас то, о чем она боялась думать даже одна.
— Это вам с первого раза немного дико показалось, — заговорила она, когда экипаж остановился, — но тут были прекрасные люди, как Прасковья Львовна или Курносов… Наконец, сама Софья Сергеевна такая добрая душа.
— Уж это что говорить, Анна Ивановна: добры, можно сказать, свыше всякой меры… Ихнее дело, конечно, а мне удивительно, как это Марфа-то Петровна допустила вас в такую компанию?
В ответ на эти слова Анна Ивановна только улыбнулась.
IX
Знакомство генеральши с Марфой Петровной состоялось довольно оригинальным образом.
В Мохове генерал Мешков был приезжим человеком; он явился откуда-то из внутренних губерний. Может быть, он уехал из родных мест отчасти потому, что женился стариком на молоденькой эксцентричной девушке, не имевшей ни роду, ни племени. Такой неравный брак в насиженном родном углу мог сделаться источником тех мелких неприятностей, которые отравляют жизнь даже действительных статских советников. Сам генерал был человек аккуратный, деловой и добрый, желавший кончить свои дни самым мирным образом. В Мохове никого из старых знакомых не было, значит, некому было поднимать всю генеральскую подноготную и допытываться, что и как. Эти расчеты оправдались, и моховский Beau monde встретил генеральскую чету, как комбинацию очень оригинальную, и только. Софья Сергеевна отлично одевалась, окружила себя избранным обществом, позволяла немного ухаживать за собой, но оставалась примерной женой и, показываясь в обществе с мужем, поражала всех своим счастливым, улыбающимся видом. Муж относился к ней, как к ребенку, и снисходительно дежурил в театре и клубе, когда Софья Сергеевна хотела веселиться.
Но у генерала случились какие-то неприятности по службе, потом он сам прибавил себе простуду, провожая жену в театр, и дело кончилось тем, что старик слег в постель, вылежал столько времени, сколько полагалось, выпил аккуратно все лекарства, какими отравляют последние дни умирающих, и в назначенный докторами день умер так же аккуратно, как и жил.
— Sophie… берегись… ты еще так молода… — были последние слова умиравшего действительного статского советника, который силился сказать плакавшей жене еще что-то, шевелил языком, дергал рукой и наконец бессильно закрыл глаза навсегда.
Лечил старика доктор Глюкозов, добродушный и молчаливый господин; он присутствовал при этой сцене и невольно подумал: «Да, скверно умирать, когда остается такая молодая жена… Гм! Все может быть…» Софья Сергеевна рыдала, как ребенок, потерявший отца, а утешал ее один доктор Глюкозов, потому что ни родных, ни особенно близких знакомых в Мохове у генерала не было.
— Бывает, Софья Сергеевна… да… — говорил доктор, отпаивая генеральшу холодной водой, — так уж наша жизнь устроилась… гм… да… Послушайте, я пошлю к вам жену, а то одной вам оставаться в таком горе как-то неловко.
Явившись на свой пост, Прасковья Львовна сначала отнеслась к «аристократке» свысока, но потом забыла свою демократическую роль и вошла в положение молоденькой красавицы-вдовушки. Выждав время, она объяснила довольно грубо, что, собственно говоря, тут и убиваться не о чем; этот брак был самым несправедливым социальным явлением, а в физиологическом отношении он был преступлением… Нет любви, нет и брака, а старик, женившийся на ребенке, — это отвратительно! Тронутая этим участием и грубоватой откровенностью, Софья Сергеевна должна была согласиться, что Прасковья Львовна права, и рассказала свою несложную историю. Она была незаконной дочерью одного волжского помещика, который держал у себя целый крепостной гарем. Мать умерла после родов, а ее выкормила какая-то отставная «метресса». Помещик-султан, желая отвязаться от мозолившей глаза девчонки, отдал ее в один из тех пансионов, где воспитываются забытые всеми дети и где устраиваются такие неравные браки, как и в данном случае: шестнадцати лет Софья Сергеевна вышла за старика, которому было пятьдесят с хвостиком.
— Хороши эти негодяи-мужчины, нечего сказать! — возмущалась Прасковья Львовна, — и папенька хорош, а муженек еще лучше… О, мерзавцы!..
На мужа перенесла Софья Сергеевна те неиспытанные чувства, которыми освещается детство, и, когда его не стало, она почувствовала известную пустоту и плакала о добром старике, который оставил ей порядочное состояние. Потихоньку же от Прасковьи Львовны генеральша выписала себе папашу, которым был, как читатель догадывается, уже знакомый нам Ханов. Старик к этому времени успел промотаться до зла-горя, и помощь прилетела к нему в самую злосчастную минуту. Он явился в Мохов и поселился у дочери под именем «дяди». Небольшие карманные деньги Ханов проигрывал в клубе, а через год Софье Сергеевне предъявили целый букет векселей, выданных милым папашей. Вот по этому делу ей и пришлось в первый раз отправиться к Марфе Петровне, которая при случае скупала дешевые «вексельки».
Произошла интересная сцена, когда генеральша заявила желание выкупить у Марфы Петровны хановские векселя.
— Для чего же их вам, ваше превосходительство? — удивлялась хитрая старуха.
Да так… Не хочу обманывать людей, которые доверяли дяде, — объяснила Софья Сергеевна:- теперь его знают, и в другой раз это не повторится. Я уже предупредила кого следует…
— Так, так… Что же, дело хорошее, ваше превосходительство.
Марфа Петровна никак не могла постичь тех дочерних чувств, прилив которых нахлынул на грёзовскую генеральшу: она имела полное право не выкупать векселей, а делала это, чтобы чувствовать себя хорошей дочерью. Это было в ее характере.
В результате получилось то, что генеральша сразу очаровала неприступную старуху, мерившую людей и весь мир на медные деньги. Прежде всего Марфу Петровну поразило генеральское благородство: ни за что ни про что выбросила ей целых три тысячи, да еще ее же благодарит. Потом, ведь Софья Сергеевна настоящая, заправская генеральша, а как просто себя держит. Расчувствовавшаяся старуха пожалела ее раннее вдовство и по пути рассказала трогательную историю смерти Ивана Карповича. Одним словом, произошло то необъяснимое сближение противоположных натур, которое встречается иногда. Софья Сергеевна даже заехала раз напиться чаю совсем запросто в здесь познакомилась с Анной Ивановной.
— Уж вы извините нас, ваше превосходительство, — рекомендовала Марфа Петровна свою дочь, — мы люди простые…
Генеральша расцеловала Анну Ивановну и развеселилась как-то уж совсем по-детски. Ей нравилась у Злобиных именно та семейная обстановка, которой она не испытала. Такие славные маленькие комнатки, такие смешные цветы на окнах, такая милая горничная Агаша, такие смешные старинные чашечки, в каких подавали чай, и такая милая старушка Марфа Петровна, которая даже краснела от удовольствия, когда Софья Сергеевна принималась ее целовать. Анна Ивановна долго дичилась и как-то недоверчиво отнеслась к новой знакомой, пока Софья Сергеевна не победила ее своей детской искренностью.
— Этакая приворотная гривенка эта генеральша! — рассуждала Марфа Петровна сама с собой. — И ловка, надо ей честь отдать…
Вообще Софья Сергеевна быстро завоевала расположение недоверчивой раскольницы-старухи, трудно сходившейся с людьми. Эта оригинальная связь потом окрепла и развилась в прочное и хорошее чувство. Марфа Петровна откладывала каждый кусочек получше, приговаривая: «Ужо вот приедет наша-то генеральша, так побаловать ее», надевала свои лучшие сарафаны, когда ждала эту гостью, и не могла сделать только одного — это самой съездить к генеральше в гости, как та ни звала ее к себе. Были моменты, когда старуха уже соглашалась, даже надевала самый тяжелый сарафан и шелковую рубашку с узкими длинными рукавами, но потом ее охватывало прежнее чувство робости, и она только повторяла: «Где уж нам, мужичкам, с настоящими господами водиться… Какие-то у них там паркеты, пожалуй, еще упадешь!»
— Я удивляюсь, мама, что вы особенное нашли в Софье Сергеевне? — спрашивала Анна Ивановна, не понимая происходившего.
— Как что такое? — удивлялась в свою очередь Марфа Петровна. — Да ведь кто такая Софья-то Сергеевна: босоножка какая-то, из милости в пансионе выучилась. Может, и обедала не каждый день, а теперь генеральша. Вот тебе и «особенное»! Небось, вот ты и богатая невеста, а генеральшей не сделаешься. Да и мало ли других девок по богатым домам киснет, а вот Софья Сергеевна вышла заправская генеральша. Вон она, как в комнату-то зайдет, — пава, да и только, и всякому свое умеет сказать, а при случае и строгость на себя напустит… да, генеральше все можно!..
— Как это все, мама?..
— А так… простой человек всего оберегись, чтобы тебя не осмеяли, а генеральше плевать: к ней же и придут. За спиной-то и про царя разные пустяки болтают.
— Значит, и тебе, мама, хотелось бы быть генеральшей?
— Ну, теперь-то я устарела немножко, а ежели бы раньше… Разве так бы я стала жить да скалдырничать? Ничего ты, голубушка, не понимаешь…
Это странное тяготение Марфы Петровны послужило к тому, что Анна Ивановна могла бывать довольно часто в салоне Софьи Сергеевны. Правда, старуха сильно ежилась и по целым часам пилила дочь, как уголовную преступницу, но стоило генеральше приехать в злобинский дом — и вся городьба разлеталась прахом.
— Сняла ты с меня голову, ваше превосходительство!.. — выговаривала Марфа Петровна, покачивая снятой головой, — она уже говорила с генеральшей на ты. — Хочу рассердиться на тебя, а сердца и нет… Смотри, одна у меня дочь.
— Вы меня обижаете, Марфа Петровна, — капризно отвечала Софья Сергеевна, — точно Анна Ивановна едет бог знает куда… Вы должны меня благодарить, а то я же и пресмыкаюсь пред вами. Конечно, я люблю вашу раскольницу, иначе…
— Вот мужчины у тебя в дому бывают… Оно как будто тово… Кто его знает, что у него на уме-то, у мужика.
Генеральша заливалась своим детским смехом над этими рассуждениями, а Марфа Петровна, чтобы еще больше угодить ей, начинала говорить совсем грубо, как говорила с зависимыми людьми, и даже читала наставления. В ее старых глазах Софья Сергеевна была каким-то особенным существом, к которому обыкновенная раскольничья мерка никак не прикладывалась и которое могло позволять себе все. Смотреть, — так вертушка эта самая генеральша, а со старым мужем целых десять лет прожила, и комар носу не подточит. Овдовела — сейчас заблудящего своего отца выписала, а у самой ни сучка, ни задоринки.
Бывая у генеральши, Анна Ивановна встретилась с теми умными людьми, о которых генеральша рассказывала Пружинкину; Клейнгауз и Володину она знала еще по гимназии. Там читали и обсуждали новые книги, там велись горячие споры, и Анна Ивановна каждый раз увозила домой что-нибудь новое, чего она не знала раньше. В злобинский дом, как весенние птицы, налетели всевозможные хорошие книжки «гражданской печати» и принесли с собой новые песни. Анна Ивановна не принадлежала к числу увлекающихся восторженных натур, но под ее наружным спокойствием скрывалась усиленная работа развивавшейся мысли. Светлое и доброе настроение сменялось припадками малодушия и слабости. Вера в лучшее и в себя разъедалась тысячью мелочных фактов, которые роковой чертой отделяли действительность от нового фантастического мира. Если умные люди, окружавшие генеральшу, резко нападали на недостатки общественного строя, на дореформенные порядки и «ветхого человека» вообще, то Анна Ивановна переносила всю эту рознь на свою внутреннюю жизнь и старалась проверять каждый свой шаг. Отзывчивое молодое сердце теперь болело вдвойне за царившие под родной кровлей хищные инстинкты, хитрость, ложь и самодурство, за добровольное унижение домашней челяди и бедных родственников, наконец, за свое бесправное и бесполезное существование.