Я осёкся, сообразив, что ляпнул лишнее.
Он сделал вид, что ничего не заметил. Мы вышли, наконец, в нужный сектор.
Коридор перед перегрузочной был шире, чем остальные, и заканчивался высокой камерой с расположенным внутри неё пультом управления. В коридоре уже собрались все мои ассистенты, отбитый красным цветом проём «перезагрузочной» был открыт.
Сергей бодро добежал до камеры, пискнул замком, прозрачная дверь отъехала в сторону, и он быстро взобрался по стремянке в кресло.
Я оглядел своих помощников. Они стояли и висели вдоль стены. Я указал им пальцем в сторону двери, и они один за другим устремились в проём.
Они шли мимо меня, маленькие и большие, короткие и длинные, круглые и плоские, а я всё думал, какими они будут после чистки? Опять ведь придётся их настраивать и отлаживать.
Я проводил взглядом заехавший в проём последний автомат.
Стоявший за стеклом Сергей помахал мне рукой. Я помахал ему в ответ и почти уже повернулся, чтобы пойти обратно, как сообразил, что он указывает мне рукой на красную арку портала.
— Мне тоже? — одними губами спросил я.
Он кивнул.
— Зачем? — весело спросил я.
Он пожал плечами и смешно выпучил глаза.
Я засмеялся и показал ему язык, потом развернулся и собрался было уйти, как ближайшая ко мне переборка вдруг коротко загудела и упала вниз, перекрыв путь к отступлению.
Я повернулся обратно.
Сергей уже не улыбался. Он заметил мой взгляд и пальцами изобразил шагающие ноги.
— Куда идти? Зачем идти? Мне тоже туда? — громко спросил я. — Я же не механизм. Чего ты, в самом деле?
Я требовательно постучал рукой по переборке.
Сергей изобразил на лице страдание, потом закатил глаза и передёрнул плечами. Он вытянул руку в сторону и зашевелил пальцами, нажимая кнопки на боковой панели.
Справа от меня в стене раскрылось отверстие, и из него наружу вылезла широкая чёрная труба, похожая на шланг системы вакуумной уборки.
Она быстро и мелко задёргалась, и не успел я даже удивиться, как из неё вырвалась огненная струя и ударила прямо мне в лоб.
Я открыл рот, чтобы заорать от боли, но наружу вырвался только жалкий писк. Подумал, что надо бы отклониться в сторону, и какой он оказывается негодяй, этот Сергей, тут пламя погасло, труба скрылась в стене и отверстие закрылось.
Я стоял ни жив ни мёртв, боли я не чувствовал, и вообще ничего не чувствовал, кроме текущих по спине капель и запаха горелого мяса.
Я осторожно поднял руку и провёл себя по голове. Поверхность была гладкой и почему-то холодной. Попытался нащупать волосы. Их не было. Там вообще ничего не было, кроме ровной и твёрдой черепушки. Щёлкнул громкоговоритель, и голос Сергея сказал:
— Долго ты будешь так стоять? Я, между прочим, должен вылететь через час, а мне ещё обновлять тебе программу.
— Ты? Почему это ты должен вылететь, а не мы? — тупо спросил я, повернул голову и увидел, как Сергей открывает люк и спускается по скобам.
Он подошёл ко мне, взял за голову и наклонил вниз. Я послушно стоял, чувствуя, как он касается меня пальцами, потом увидел, как рука его залезла мне в карман, он вытащил оттуда кулон Людмилы, нажал на него пальцами, тот раскрылся, и оттуда к Сергею на ладонь выпал микрочип.
— И в этот раз пришлось спалить твой головной предохранитель, — сказал он. — Но всё-таки так получается гораздо быстрее, чем постоянно тебя уговаривать.
Я стоял и ничего не понимал. Вроде хотел пошевелиться и не мог. Просто стоял как истукан и слушал, о чём он там бормочет.
— Вот, каждый раз одно и тоже, — ворчал Сергей, пыхтя. — И чего тебе всё-таки надо, а? Все работают и работают спокойно. Без сбоев. Без нареканий. Один ты вечно у меня чудишь. И в прошлый раз. И в позапрошлый. Одно тебя оправдывает — всё у тебя в твоём хозяйстве идеально. Ну, ничего, я программу подновил, авось в следующий раз получится без сюрпризов.
Он подошёл ко мне и взял за руку.
— Может, это от одиночества, а? — спросил он участливо. — Сидишь ты тут совсем один, никого нет…
Сергей пошёл вперёд, ведя меня за собой. Я молча шагал следом. Попытался было вырваться и не смог. Даже просто пошевелиться, кроме как перебирать ногами, и то не получилось.
— Да-а, брат, — протянул Сергей. — Забрать бы тебя с собой да показать ребятам. Вот бы они обрадовались. Они такого в жизни не видели.
Он завёл меня внутрь и поставил спиной к стене.
— Всё удалю! Всё! Чтобы больше не чудил, — угрожающе сказал он, достал планшет и принялся стучать по экрану пальцами.
— Хотя, пожалуй, рыжую Людку я тебе оставлю, — пробормотал Сергей. — Да и всё остальное, наверное, тоже. Ты же у меня один такой. Без сбоев.
Он с размаху ткнул пальцем в свой экранчик, и на меня разом навалилась темнота.
* * *Я открыл глаза и потянулся. Посмотрел на висящий на стене портрет.
Да-а, подумал я, в этот раз он получился совсем хорошо. Не то, что в предыдущие.
Сейчас совершу последний обход и завтра домой. Завтра прилетит Сергей, дай бог, привезёт мне замену. И улечу. Хватит уже, насиделся я тут. Ишь, чего придумали, человека одного оставлять на целый месяц в такой дыре. Планету караулить. Мне тут и делать особо нечего.
Тут и робот прекрасно справится. ТМ
Домашний любимец Владимир МАРЫШЕВ
№ 13 (991) 2015
Эту планету они встретили, оставив за кормой половину пути. Настоящий подарок судьбы — с ярким светилом, идеальной силой тяжести, отличным воздухом. Наконец-то можно покинуть тесные отсеки звездолёта и размяться на просторе!
Они гонялись друг за другом среди нагретых солнцем камней, выписывали зигзаги, и каждое движение, каждый вдох дарили радость. Зильмун был взрослый, но, опьянённый открывшейся свободой, дурачился, словно детёныш. Порой, не рассчитав силы, он так наскакивал на госпожу, что опрокидывал её.
После очередного падения ей это надоело.
— Ну, держись! — нарочито грозно сказала она.
Все представители её цивилизации обладали индивидуальным хронополем. Возможно, когда-то оно помогало выживанию вида, но давно утратило эту роль и теперь применялось только для развлечений.
— Застынь! — приказала госпожа и, сжав хронополе в кинжальный луч, уколола им зильмуна. Тот немедленно опустился, прижал брюхо к камням и замер, как изваяние, погрузившись в стазис первого рода. Она полюбовалась своей работой, немного побродила по окрестностям, а вернувшись, повелела:
— Оживи!
Они продолжали резвиться, но зильмун ничего не помнил о наказании и спустя какое-то время вновь сбил хозяйку с ног. На этот раз она серьёзно ушиблась, а потому, поднявшись, была мрачнее тучи.
— Застынь! — выкрикнула госпожа и вторично заморозила зильмуна. Но перестаралась.
У хронополя есть критический уровень. Распалившись, хозяйка нечаянно превысила его, а потому ввергла домашнего любимца в стазис не первого, а второго рода. Стазис, который невозможно прервать извне, но когда-нибудь он прекратится сам собой. Только ждать этого придётся долго. Невыносимо долго. Тысячи лет… Поняв, что она натворила, госпожа замерла от ужаса. Попыталась вернуть зильмуна к жизни, сознавая при этом, что всё равно ничего не получится. Ничего и не получилось.
Затем подумалось: нельзя оставлять питомца на чужой планете, надо обязательно доставить его домой! Но главный корабельный компьютер убедил её, что брать на борт находящийся в стазисе объект слишком рискованно. Ведь наведённое хронополе, в отличие от скрытого в теле госпожи, способно расстроить работу приборов. Кто знает, чем это обернётся?
Присев рядом с зильмуном, его хозяйка долго выплакивала боль потери. А когда, наконец, поднялась, её глаза уже были сухими.
«Надо лететь, — решила она. — Это не первая моя утрата, переживу и её. Мы с тобой больше никогда не увидимся. Но однажды, спустя тысячелетия, ты проснёшься и начнёшь искать своё место в этом мире. От всего сердца желаю тебе найти его».
* * *Туристы замерли. От гигантской статуи веяло несокрушимой мощью, но особенно завораживал взгляд, устремлённый в вечность.
— Итак, — гид величаво повёл рукой, — перед вами Большой Сфинкс. Его возраст — до сих пор загадка. Некоторые исследователи считают, что он не имеет отношения к пирамидам, поскольку был сооружён задолго до них. Так ли это, науке только предстоит…
Он не договорил.
Сфинкс зашевелился! Повернул голову в одну сторону, в другую, подобрал под себя лапы и вдруг поднялся во весь рост, нависнув над людьми. Рядом с ним они казались кучкой муравьёв. Туристы завопили и кинулись врассыпную. Однако ожившему зильмуну было не до них. Он тщательно разглядывал пирамиды, дышащую зноем пустыню и наступающие на неё кварталы Гизы. Госпожи нигде не было видно. Но она не могла бросить его, своего любимца, которого ещё детёнышем носила на руках. Это невозможно, немыслимо! Значит, случилось что-то страшное…
Зильмун поднял голову к небу и завыл. Его вой был полон такой беспредельной тоски, что казалось — пирамиды вот-вот затрясутся от горя и рассыплются, превратившись в груды щебня. Но пирамиды устояли. За тысячи лет они видели много трагедий и точно знали, что любая боль со временем проходит. Пройдёт и эта. ТМ
Cоюз Валерий БОХОВ
№ 14 (992) 2015
Не успел Виктор Васильевич оторвать палец от кнопки звонка, как дверь распахнулась.
— Виктор Васильевич, как быстро Вас домчали!
— Да. Ян, здравствуй! Домчали на скорой, больница заинтересована, чтобы люди умирали дома. Чтобы на неё ни тень, ни даже полутень не падали.
— Ну, так уж и «умирали».
— Ян, занавес закрывается, на сей раз. Я сам это чувствую, да ещё разговор двух врачей услышал — месяц или полтора мне остаётся. Потом мой лечащий двумя мазками мне всё обрисовал. Да ты сам посуди — более полувека уж мы с тобой вместе. Работы, выставки, работы… Износился организм…
— Виктор Васильевич! Пюрешку, может, съедите? Я её пастозно взбил, как Вы любите.
— Нет, дорогой, не буду есть, не хочу. Ты знаешь, ехал я домой и вспоминал нас с тобой. Я — молодой, на первом курсе Суриковского. Ты — только пришёл в нашу семью. Молодой помощник по хозяйству. Тебя, Ян, очень привлекли и заинтересовали мои первые шаги живописца.
— И я стал учиться у Вас. А потом вместе стали писать.
— Но вначале я думал, что ты будешь грунтовать холсты, картон. Большие площади полотна закрашивать. На пленере — будить меня в миг появления нужного света при восходе светила.
— И мне это всё нравилось. Сначала меня привлекли монотонные движения по холсту. Также мне нравилось, как натирать полы. А потом меня поразило волшебство переноса действительности на полотно. Это в корне поменяло моё отношение к живописи.
— И тут ещё проявились твои фотографические способности.
— Да, я запоминал некоторые моменты освещения, например.
— И тогда, Ян, мы стали работать вместе. И всё было очень гармонично в наших картинах.
— Но без Вашего чувства прекрасного, без ощущения нюансов цвета, без чувства трепетного восхищения природой, привносимого Вами.
— Это, Ян, всё идёт из души. А знаешь, кроме нашего творческого союза, мне известен всего только один — Кукрыниксы. Это были титаны. У них и вместе, и порознь сделаны и портреты, и пейзажи, и натюрморты… Не говоря уж о карикатурах.
— Но кое в чём мы их, Виктор Васильевич, превзошли.
— В чём же это?
— В работах в технике пуантилизма.
— Это так. И должен отметить, Ян, эти работы выполнены благодаря твоему колоссальному терпению.
— Когда рядом безупречный вкус, то сделать любую работу не так уж и сложно.
— Ян, я думаю в ближайшие дни написать и оформить завещание. Наряду с моими родственниками я впишу первым тебя в качестве распорядителя моим творческим наследием. Потому как работы эти — наши совместные. Можешь продать их, представить на выставку, подарить.
— Виктор Васильевич! От этого увольте меня. Я не желаю перебегать дорогу Вашим родственникам. Деньги мне не понадобятся. Выставляться никто меня не пригласит. Дарить картины мне некому. Единственное, что я прошу включить в завещание, это — надпись на могильном камне.
…Вечер. Сторож у кладбищенских ворот заметил спешащему Яну:
— Мы скоро закрываем. Успеете ли?
— Я успею, — ответил Ян.
Он быстро нашёл свежую могилу, где в первой половине дня прошли похороны Виктора Васильевича. Темнело. Ян вырыл углубление в могильном холмике. Сел в эту ямку. Достал бутылку бензина и облил себя. Чиркнул зажигалкой. Вспыхнуло пламя.
В отблесках пламени можно было прочитать надпись на могиле: «Мухинян. Художник-живописец. Годы жизни… Творческий псевдоним союза двух художников — Мухина Виктора Васильевича и андроида модели Ян-235». ТМ
Аномалия Сергей БРЭЙН
№ 14 (992) 2015
Совершай каждый поступок так,
как если бы он был последним в твоей жизни.
Марк Аврелий 1.«Люди склонны к жалобам на мироустройство, но знали бы все эти печалящиеся неудачники, как много порой требуется усилий, чтобы мир был устроен именно так!» — думал Ксавье, глядя на разбитую официантом чашку кофе.
В уютном придорожном ресторанчике он назначил встречу заезжему корреспонденту Палмеру из мелкой столичной газетёнки. Снег падал легко и непринуждённо, и на несколько долгих мгновений Ксавье поверил, что ему, снегу, это и действительно ничего не стоит.
— Вы спрашиваете, приходилось ли ему убивать? Безусловно, ведь у него пятеро собственных сыновей и три приёмных дочери! — выныривая из омута размышлений, промолвил Ксавье.
Сквозь витрину, обрамлённую рождественскими мотивами, они наблюдали за Кольтом-воспитателем — несогбенным стариком, увешанным гроздьями детей. Плетень детского сада придавал этой картине ажурность, идиллический вид особой беззаботности.
«Неужели это всё произошло здесь, неужели они не понимают опасности? — в ужасе думал корреспондент. — Ведь здесь уже погибли Клеренси из «Таймс» и Войчек из «Ивнинг стар», но никакого расследования не было даже предпринято!»
— А если бы он был обычным учителем или ветеринаром? Ладно, бес с вами, он и работает учителем и ветеринаром. И после всего, что он здесь натворил, вы полагаете, его боятся? Да, страшно боятся. Но ещё больше — любят. — Ксавье дёрнул челюстью вбок, словно пытался добавить весомости произнесённому.
— Как же это возможно, я слышал, что убийства…
— Молодой человек, позвольте мне кое-что прояснить. Вы приезжаете сюда, суёте нос в чужие судьбы, прикрепляете ярлыки к поступкам. А сами-то вы готовы к поступкам?
— Но причём здесь я? — Палмер недоумённо перевёл взгляд на Ксавье.
На мгновение ему показалось, что его взгляд потянул за собой снежную пелену, и сквозь неё он увидел ресторанную утварь и своего собеседника словно вмороженными в бесконечное пространство леденящего выбора.
— Вот именно, Палмер, вот именно. Человечество не устаёт прибегать к этому трюку. Опросите всех уголовников мира, и вы услышите миллионнократное «причём здесь я?». Но, понимаете ли, друг мой, мы рождены в тончайшем кружеве сплетений причин и следствий, увязывающим нас с мириадами проявлений бытия. Поэтому только готовность к поступку возвышает вас над животной участью быть инертной деталью мира.
— Но, Ксавье, ведь я даже не понимаю о чём речь! Моя предшествующая жизнь никак не связана с предстоящим репортажем.
— Вот именно, Палмер, вот именно. У вас редчайшая возможность осознать свою готовность к поступку вне всякого контекста. Вот прислушайтесь: сейчас среда, двадцатое декабря, идёт снег — и для этого вам нет надобности что-либо делать, и этот день остаётся мимолётным звеном в бесконечной хронологической цепи. Но стоит вам совершить Поступок — и человечество вдыхает этот день в свою духовную плоть, оно вплетает его в Историю, как в великую биографию всего содеянного!
— Но.
— И никаких «но». Я уловил осуждающую интонацию в вашем голосе и не требую ответа, просто призываю вас подумать. А пока скажу, что разрешение на интервью получил, так что ответственность за то, что вы можете напечатать, а что — нет, теперь целиком на вас.
На такую удачу Палмер и не надеялся. До него были всего два случая, когда подобные биографии разрешалось раскрывать.
— Да-да, об Аномалии долго запрещали упоминать, но теперь, когда её удалось локализовать, считается, что всё под контролем.
— Значит, это не слухи, и Кольт действительно работал над Аномалией?
— Это как сказать — работали вообще-то другие.
Ксавье посмотрел на часы и задумался, есть ли шанс рассказать всю историю лаконично — к обеду его уже ждали в префектуре. Сложность заключалась в том, что у этой истории имелись два начала — ведь для самого Кольта его служба в Галактической Детекции началась с того, что его вышвырнули из Академии за неуспеваемость. Причин здесь была тьма: он присматривал за детьми Кэрриджа, попавшего в больницу, и за его же заболевшей псиной, поддерживал гуманитарную миссию Зелёных, участвовал в миссионерских разработках для дальних планет. В общем, причина была в том, что он был хорошим человеком, добрым и безотказным. Он полагал, что о нём забыли — и о нём действительно забыли. Когда же открыли дальние галактические горизонты и потребовалось необозримое количество клерков для массовой обработки документации, вспомнили обо всех, кто, казалось, навсегда канул в недрах Департамента. Так он и сидел, перебирая бумаги, — хороший человек на бесполезной работе. К работе над Аномалией он не имел никакого отношения. Ксавье затронул и историю самой катастрофы. До сих пор астрономы не готовы ответить, когда возникла Аномалия.