Смеркалось. Сквозь деревья просвечивали окна дома престарелых.
– Ну, как Колышкина?
Надя знала всех его больных. Она каждый день приходила в отделение брать кровь, неся перед собой ящичек с пробирками, стеклышками, пузырьками со спиртом.
– Сегодня оперировал, – сказал Смоленский. – Думаю, все обойдется.
– Попандопуло звонил?
– Давай не будем об этом.
– Не будем, – согласилась Надя. – Но ты знаешь, я никогда не бываю до конца счастлива. Потому что, как бы мне ни было хорошо, кому-то в этот момент очень плохо.
– Невозможно же принять на себя все несчастья Земли.
– Невозможно, если не знаешь в лицо. А когда я знаю их в лицо, как я могу не думать?
– Ты будешь хорошим врачом.
– Если поступлю в институт…
Неожиданно, без видимой причины, Смоленский ощутил тоску и пустоту. Вернее, причин было несколько, и главная заключалась в том, что кончится вечер, Надя уйдет через поле, он останется без нее, и все станет неинтересно.
– Подожди, я сейчас… – Она поднялась и пошла за деревья.
Смоленский остался ждать, и вдруг ему показалось, что она не вернется. Он испугался, как в детстве, до самой последней клеточки, поднялся, пошел по сухим иголкам, крикнул с сильным страхом в голосе:
– Надя!
Она вышла к нему неслышно и тихо удивилась:
– Ты что кричишь?
Он обрадовался, снова, как в детстве, до самой последней клеточки, поднял ее на руки и поставил на пень. Надя стояла на пне, как на пьедестале. Ее юбка была белая и очень яркая в темноте.
Сосны вокруг них росли рядами. Видимо, это были лесозащитные насаждения, посаженные двадцать лет назад. Тогда Надя только родилась и ничего не знала про насаждения и про суховеи. А сейчас они выросли и стояли ровесниками – лес и Надя.
Среди сосен появились человек и собака.
Собака остановилась, посмотрела на Надю, на Смоленского и побежала за хозяином.
Надя спрыгнула с пня, подошла к Смоленскому, подняла лицо.
– Я твоя собака… Я буду идти за твоим сапогом до тех пор, пока ты захочешь. А когда тебе надоест, я пойду за твоим сапогом на расстоянии.
«Не пойду домой, – подумал Смоленский. – Здесь мой дом…»
– Что ты? – Надя подняла голову, засматривая в его лицо.
– Ничего. Что-то с нервами творится невероятное…
– Нормальные нервы, – сказала Надя. – Просто тебе не все равно, что делается на свете. Я люблю тебя.
Они сели на плащ Ленки Корявиной. Надя прислонилась к плечу Смоленского. Он обнял ее, прижал к себе ее голову, ощутил под ладонью маленькое жесткое ухо.
Вдалеке слышался гул машин, и Смоленскому вдруг показалось, что он едет в эвакуацию и держит на руках собственную дочь.
Жена отворила Смоленскому и, ничего не сказав, ушла спать.
Он прошел в детскую, сел на маленький деревянный стульчик, сидел там долго – час, может, два…
Потом прошел в комнату.
– Влюбился? – спросила из темноты жена.
– Нет, – отрекся Смоленский и сам поверил в то, что сказал.
– Ты без любви не будешь, – не поверила жена. – Я тебя знаю…
– Пройдет, наверное. Ты только помоги мне.
– Как?
– Потерпи, – сказал Смоленский, ужасаясь необратимости этого разговора с женой. Они никогда раньше не выясняли отношений, а всегда перемалчивали все недоразумения, молча ссорились, молча мирились, и потом, когда они мирились, получалось, что никаких недоразумений и не было. А сейчас, когда все это облекалось в слова, – это как бы формулировалось, закреплялось и оставалось, и уже нельзя было сделать так, будто этого не было.
Если бы можно было снять трубку и прокричать в никуда: «Не трогайте, не препарируйте мою любовь, еще не все. А если разрежете – будет все».
– Если ты нас бросишь, мы сиротами останемся, – сказала жена.
– Не брошу, – сказал Смоленский. Подумал: «Вещество любви уйдет, и все».
Куда уходит вещество любви, доверия, постоянства? Откуда берется вещество предательства?…
– Я закажу себе ключи, – проговорил Смоленский.
– Не имеет значения, – сказала жена. – Я ведь все равно не сплю…
На другое утро Смоленский снова шел в клинику, входил в знакомую дверь хирургического корпуса, поднимался по лестнице.
Навстречу ему в кабинет УВЧ неровной цепочкой тянулись выздоравливающие дети. У одних были подвязаны руки, у других перебинтованы головы, и они походили на маленькое побитое войско.
Просто свободный вечер
Дачное место имело свои достоинства и недостатки, но, несмотря на недостатки, дачи здесь были дорогие. Рита сняла домик для себя и для матери, которой необходим был покой и свежий воздух.
Домик стоял на краю ржаного поля, а неподалеку был лес – настоящий, почти дремучий. Там росли грибы, жили ежи, белки и, может быть, даже какой-нибудь крупный зверь.
Это было достоинство.
Но за лесом лег Шереметьевский аэродром, и над домом все время космическим гулом ревели самолеты. Они летали очень низко, и Рите казалось все время, что самолет либо снесет крышу, либо стены не выдержат вибрации и рухнут внутрь.
Это был недостаток.
Возле станции, метрах в двухстах от железной дороги, вытянулся пруд. Это было удобно, потому что любой дачник, не имеющий летнего отпуска, мог выкупаться по дороге на работу либо в конце рабочего дня, сойдя с переполненной душной электрички. Но пруд не имел нормального спуска, и, чтобы погрузиться в воду, надо было долго ползти, цепляясь за кусты, как шпион на границе.
Главной улицей дачного поселка считалась бетонка, асфальтированная дорога. Она шла от самой электрички, делала вокруг поселка полное кольцо и сильно выручала дачников в летние дожди и великие грязи. Но бетонка служила учебной трассой для инвалидов, где они осваивали свои коляски с ручным управлением. Старухи, гуляя с детьми, все время перебегали дорогу с одной стороны на другую, чтобы пропустить коляску, которая то неслась навстречу, то, сделав круг, тарахтела за спиной.
К вечеру над бетонкой зажигались высокие яркие фонари, и дачники выходили перед сном на прогулку. Все двигались в одну сторону, парами, по кругу, как в фойе Большого театра, ели что-нибудь вкусненькое и разглядывали друг друга. Молодые говорили о любви, старики о болезнях, а подростки, которым еще рано было спать и рано говорить о любви, гоняли посреди бетонки на велосипедах.
В десять часов вечера Рита сложила в пляжную сумку купальник, махровое полотенце и, накинув на летнее платье плащ-болонью, отправилась на пруд.
Она шла по бетонке навстречу общему движению, и дачники, если бы захотели, могли оставить свои разговоры и хорошенько рассмотреть Риту. Считается красиво, когда девушка высокая стройная блондинка с удлиненным лицом и большими глазами. У Риты все было как раз наоборот: лицо круглое, глаза маленькие, она была не высокая, не стройная и не блондинка. Но, несмотря на все «не», Рита всегда считала себе вполне красивой и держалась так, будто она красивая. И те, кто с ней общался, невольно сомневались: раз она так считает, может, так оно и есть…
Рита работала косметичкой. У нее была прекрасная ухоженная кожа, и от этого фона все краски приобретали свой правильный чистый цвет: глаза зеленые, как первые листья на березе, волосы черные, как антрацит, а зубы белые и перламутровые, как пуговицы на итальянских кофтах.
Салон, в котором работала Рита, был лучший в городе, а она – лучшая косметичка в салоне. И получалось, что она – лучшая косметичка в городе.
Риту собирались даже послать за границу, в Венгрию, для передачи опыта венгерским товарищам. Рита рассчитывала передать зарубежным коллегам опыт, а у них перенять технику – приобрести для своего кабинета кварцевую лампу. Тогда из-под ее добросовестных рук стройными рядами будут выходить загорелые среди зимы, прекрасные, а потому счастливые женщины. Рита сможет за смену сделать счастливыми примерно пять человек, за месяц – сто пятьдесят, а за год, исключая отпуск и бюллетень, – полторы тысячи. Полторы тысячи красивых и счастливых! У кого еще есть такая специальность?
Рита свернула с бетонки к пруду, села на громадный камень. Говорили, что этот камень пригнало сюда еще в ледниковый период и с тех пор он тут лежит.
Рита пришла на свидание к Ромео, который вез ее вчера от «Детского мира» до самой дачной калитки и не взял на чай. Он был красив по всем стандартным образцам: высокий стройный блондин с продолговатым лицом и большими глазами. На носу и на подбородке, с точки зрения косметички, было не все в порядке, но ведь что-то должно же быть не так…
Над прудом стоял туман, и в тумане слышались голоса.
– Миша! Куда ты лезешь, паршивец! Вернись обратно сию же минуту, – кричал женский голос. – Ты слышишь, что я тебе сказала…
Рита решила, что Миша ребенок, но, вглядевшись, увидела, что Миша – мужик лет сорока. Он сидел на корточках в черных сатиновых трусах и, ухватившись за куст, свешивал к воде волосатую ногу, пытаясь достигнуть поверхности пруда. У него ничего не выходило.
– Я сейчас буду нырять, – объявил Миша, возвращая ногу обратно на берег.
– Если ты будешь нырять, то ударишься головой о камень и утонешь! – торжествующе закричала женщина, так, будто она и не мечтала о другом исходе событий.
Миша постоял в раздумье, потом сделал два шага назад, разбежался, и Рита услышала всплеск, будто в воду свалился слон.
– О, не оставь меня, тебя я ум-моляю! – запел Миша в благородной итальянской манере. – Вернись в Сорренто, ля-ля, ля-ля…
– Ты простудишься! – кричала женщина, бегая по берегу и заламывая руки. – Вылезай сию минуту! Тебе вредно охлаждать печень!
Низко пролетел самолет с разноцветными огоньками на крыльях и на хвосте.
– Миша! – снова закричала женщина, пугаясь, что Миша попадет под самолет.
«Как она его любит», – с завистью подумала Рита, сидя на камне ледникового периода.
Она и сама тоже любила, было такое дело.
Его звали Володя, он учился в инженерно-техническом училище, и за выдающиеся заслуги его оставили в Москве. По этому торжественному случаю к Володе из Минска приехала бабушка-профессорша. Профессором она была не сама, а ее муж – Володин дедушка. Но дедушка никогда ни во что не вмешивался, у него было много своих дел. У бабушки других дел, кроме семьи, не было, поэтому она осуществляла в доме координацию и общее руководство.
Володя решил показать Риту бабушке и велел, чтобы она пришла знакомиться.
Рита купила на базаре хризантемы и побежала к Володе в Козицкий переулок. Она так торопилась, что, казалось, неслась впереди собственного изображения. Перед тем как позвонить в дверь, она долго остывала и охорашивала свои пышные хризантемы.
Дверь отворила бабушка. За ее спиной блеклым фоном просматривался Володя.
– Это вы и есть Рита? – строго спросила бабушка, загораживая Володю, оберегая его от сквозняка.
– А что? – смутилась Рита.
– Спрашивать буду я, – строго сказала бабушка тоном экзаменатора. – А вы только отвечайте на вопросы: «да» или «нет». Вы Рита?
– Да, – послушно сказала Рита.
– Вы работаете в парикмахерской?
– Да.
– Вы старше Вовика на три года?
– Да.
– Ну так что же вы от него хотите?
– Ничего… – растерялась Рита.
– А зачем тогда вы к нему пришли?
– Просто свободный вечер…
Этот ответ в какой-то степени удовлетворил бабушку, и она пропустила Риту за дверь.
Потом сели пить чай – Володя и бабушка по одну сторону стола, а Рита – по другую. Если бы их головы, как точки, можно было соединить прямыми, то образовался бы равносторонний треугольник, у которого все стороны равны и углы тоже равны.
– Ты помнишь дочку Поляковых? – спрашивала бабушка у внучка. Про Риту она будто забыла.
– Нет, – отвечал Володя, тоже не глядя на Риту. Он боялся бабушки.
– Красавица! – Бабушка подняла брови. – Из сферы искусства. А ты помнишь Милу, племянницу Рытовых?
– Помню, – сумрачно отвечал Володя, рассчитывая, что, если он помнит, бабушка не будет вспоминать.
– Поступила в аспирантуру! Энциклопедия! – Бабушка противопоставляла сферу науки и искусства Ритиной сфере обслуживания.
Рита допила свой чай, поблагодарила за теплый прием и ушла, разрушив тем самым равносторонний треугольник в пользу бабушки.
Володя Риту не задерживал, полагая, что с ней ему будет проще объясниться и помириться, чем с бабушкой. Но Володя ошибся. Рита не стала ни мириться, ни объясняться. Она обвела его имя в своей душе в траурную рамочку, положила сверху хризантемы и больше никогда в эту рамочку не заглядывала.
Она обиделась до глубины души, до мозга костей, обида проникла даже в состав крови и в хромосомы. И Рите казалось, что, если у нее когда-нибудь родится ребенок, он тоже будет обижен на Володю.
Шофер такси Гошка Лазутин был человек деловой. Все население Советского Союза он делил на группы. У каждой группы было свое прозвище. Например: интеллигенция – «шляпы», рабочий класс – «пиджаки», студенты – «домики», военные – «командиры», транзитные пассажиры – «чемоданы» и так далее, и тому подобное.
Маршрут своим пассажирам Гошка назначал сам, а если кому было не по дороге, он и не навязывался.
Гошка знал, что все в жизни имеет свое конкретное назначение: работа – чтобы зарабатывать, начальство – чтобы отчитывать, газеты – чтобы воспитывать, кино – чтобы культурно развлекаться.
На любовь у Гошки тоже была своя точка зрения. Любовь зачем? Чтобы дети были. Дети зачем? Инстинкт самосохранения. Чтобы жизнь продолжалась и после того, как Гошки не будет на свете. А какое ему дело до того, что будет после? Надо жить, пока ты есть. Торопиться надо! Километры на спидометр наматывать.
Невеста ему говорила: «Ты, Георгий, не романтичный! Нет в тебе взлета фантазии!»
Повела в балет для взлета фантазии. Сели на хорошие места, все видно, все слышно. Балерины на цыпочках мелко бегают, и стук от них стоит, как от лошадей. Мужик в обтянутых штанах крутится на одной ноге вокруг своей оси, будто его включили в розетку. Все хлопают, кричат: «Браво, бис». А невеста говорила: «Дивертисмент на пуантах, па-де-де, фуэте…»
И все врала. Она всегда врала, даже когда правду говорила. Говорила: «Ты лучше всех, ты единственный!» Руки целовала. А он в армию ушел, она замуж вышла. Значит, еще лучше нашла.
Все обманывают, до одной. А если какая-нибудь одна не обманывает, то временно. Значит, скоро обманет, просто случая не представилось.
Гошка остановил машину возле стрелки, прочитал: «До Ленинграда – 500 км, до Шереметьева – 20 км». В Ленинград, конечно, с выключенным счетчиком – далеко, в Шереметьево – тоже далеко, зато культурный отдых на свежем воздухе со взлетом фантазии.
Гошка познакомился вчера с одной: глаза зеленые, зубы белые, коленки круглые. Разрешила по дороге пассажиров подсаживать.
– Вы, – говорит, – на Ромео похожи…
– Почему?
– У вас, – говорит, – длинные волосы и белая рубашка.
Веселая. Спела песенку: «Не вини коня, вини дорогу». Боялась, наверное, что, если не будет развлекать Гошку, он высадит ее посреди дороги с тяжелыми сумками. Но Гошка довез до самого дома и взял по счетчику. Она стихотворение ему наизусть прочитала: «Если кто-то кого-то обнял вечером во ржи, никому до этого нет никакого дела»…
Дом выходил углом на поле, и это навело Гошку на подходящую мысль.
– Давай погуляем, – предложил он.
– В другой раз, завтра…
– И приеду, – пригрозил Гошка, оглядываясь, чтобы запомнить местность.
– Только не к дому, – говорит, – там направо пруд. У камня.
– У какого камня?
– Камень на берегу…
– Что ж я, в потемках камень на берегу искать буду?
– Ты пруд найди, – говорит, – а камень увидишь.
«Не приедет», – подумала Рита. Сидеть и ждать на камне было бессмысленно, только радикулит наживешь.
Когда у человека что-нибудь болит, портится настроение, а с плохим настроением работать неинтересно. А если нет интереса к делу, нет и результата. А без видимых результатов Рита перестанет быть лучшей косметичкой в салоне, и тогда салон перестанет быть лучшим в городе, и из кабинета директора заберут бархатный вымпел с золотыми буквами.
Рита проследила в воображении эти далеко идущие последствия и слезла с камня и в этот момент увидела «Волгу», которая разворачивалась от бетонки к пруду. В ее правом верхнем углу горел зеленый огонек.
Рита вдруг сильно обрадовалась и бросилась почти под колеса машины, которая шла на нее, важно покачиваясь на ухабах.
Машина остановилась. Отворилась дверца, и оттуда восстал Ромео в белой рубашке и с длинными волосами.
– Обрадовалась? – снисходительно спросил он.
– Я? – с пренебрежением уточнила Рита.
– Обрадовалась, обрадовалась… – уличил Ромео.
Спорить было бессмысленно. Наверное, все ему в этой жизни очень радовались, и он привык.
– Подумаешь, сокровище… – сказала Рита.
– А чего же ты меня звала? – не поверил Ромео.
– Просто свободный вечер…
Помолчали. Появились мальчишки в длинных пальто. Их головы плыли над туманом. Было впечатление, что они пришли в ночное. Где-то близко пасутся их кони.
Мальчишки хотели выкупаться, но, оглянувшись на машину, ушли, и их головы снова поплыли над туманом.
– Выкупаемся? – предложила Рита.
– Да что ты, – удивился Ромео, – в такую холодину…
– Как хочешь…
Рита ушла в туман. Она разделась и, довольно легко для здешних условий, спустилась в воду.
Вода была теплее, чем воздух. Рита села на дно, погрузившись по горло, бросила руки перед собой. На них действовала сила, равная весу вытесненной воды, руки были легкие, и все тело тоже ощущалось легким. Над ней низко млели звезды, вокруг дымился туман, и Рите казалось, что она плывет во Вселенной Млечным Путем. А в конце пути стоит Ромео. Хорошо было бы выйти к нему, а он положил бы ей на плечи махровое полотенце и сказал:
– Милая ты моя, бедная. Обидели тебя, а я пожалею…