Валерий вновь не знал, что ответить. Ничего такого «из того времени» он в своей физиономии не находил. Нос в боксерских поединках перебитый, шрам над бровью после драки со шпаной в летнем парке. Глаза довольно крупные, темные. Прическа обычная, офицерская, как у большинства служивых, в ведомственной парикмахерской сделанная. Ничего особенного. Что ж – будет Ротмистром. Позывной как позывной. Не хуже и не лучше, чем у остальных.
– Почему так, Игорь Константинович? – спросил Валерий командира в тот злополучный вечер, когда перестал существовать Советский Союз. – Как после всего этого службу нести?
Все они тогда находились на базе «Альфы» в состоянии полной боевой готовности. Однако никаких приказов не поступало и не могло поступить.
– Есть такой хороший писатель Феликс Кривин. Не читали? – спросил вместо ответа Чарский своих подчиненных.
Феоктистов и Шарманкин лишь пожали плечами.
– Его, к сожалению, мало издавали, – с досадой произнес Чарский. – Так вот, у него есть очень хорошая миниатюра про пирамиду из детских кубиков. Смысл такой – кубик, стоящий в самом низу, думает о том, как удержать, не развалить всю пирамиду. А кубик, который на самом верху, думает лишь о том, как удержаться на своем месте и не свалиться вниз.
– Точно схвачено! – усмехнулся Юра Шарманкин, а Феоктистов молча с ним согласился.
– Я это к тому говорю, – посерьезнел полковник, – что мы и есть эти самые нижние кубики. Поколеблемся, и вся пирамида рухнет.
Юра и Валерий были согласны и со своим командиром, и с неизвестным им, но явно хорошим писателем Феликсом Кривиным. Да, единое союзное государство рухнуло, но оставалась Россия. И в ней оставались жить они сами, их матери, жены, дети. Впрочем, у Феоктистова тогда еще не было Аленки, он еще не представлял себе чувства, когда поднимаешься по лестнице и знаешь, что сейчас повиснет на шее дочка, золотоволосая, смеющаяся, с карими, искрящимися счастьем глазами. Это счастье и лежало в той пирамиде, которую Валерий и остальные ребята на себе по сей день и держат.
Впечатление киношного супергероя Игорь Чарский абсолютно не производил. Не сказать, что красивое, но волевое худощавое лицо с умными, проницательными, стального цвета глазами. Чуть выше среднего роста, неширокий в кости, с худыми, но широкими плечами, Чарский был неплохим боксером и рукопашником. Но еще более успешно он метал холодное оружие и почти не целясь, по-ковбойски, без промаха стрелял из табельных пистолетов. Здесь Игорю Константиновичу равных не было. При этом он был одним из немногих «пиджаков» в отряде. «Пиджаками» именовали тех, кто в свое время окончил не военное училище и не школу КГБ, а гражданский вуз. Впрочем, «пиджаком» ни вслух, ни мысленно Чарского назвать было нельзя. Да и авиационный институт, где он получил диплом специалиста по самолетным двигателям, не такая уж и «штатская» контора. Ну а спецподготовку Чарский успешно освоил в Минске, на высших курсах КГБ, и в отдельном учебном центре под Балашихой... Трудно сказать, кем бы стал Игорь Чарский, не попади он в спецподразделение тогда еще грозного и могучего КГБ СССР. Инженером-конструктором? Художником? Спортсменом или тренером? Он вполне мог достойно пройти по каждому из этих трех путей, но выбрал четвертый. Если выдавалась свободная минута (что крайне редко в подразделении «А»), полковник доставал небольшой блокнот и рисовал. Простым карандашом или ручкой. Рисовал Чарский пейзажи. И получались они, несмотря на отсутствие красок, яркими, необычными, не похожими на пейзажи других художников.
Незадолго до девяносто пятого года, декабрьским вечером, в опустевшем спортзале, при отличной акустике, полковник вдруг ни с того ни с сего начал читать стихи. Всего для нескольких оставшихся в зале бойцов, в том числе и Феоктистова:
– Это ваши стихи? – спросил Слава Данилин, тогда еще прапорщик.
– Нет, это поэт Игорь Тюленев из Перми. И мы с ним никогда не встречались, – ответил Чарский.
Чужие. Да, Валерий все отчетливее ощущал их присутствие в Своем Доме, как и талантливый поэт Тюленев и непосредственный командир полковник Чарский... Все это было незадолго до Буденновска. В канун 1995-го года Чарский встретился со своим давним приятелем полковником Ивановым. Когда-то они вместе начали службу в «Альфе» под командованием полковника Бубенина, получившего звезду Героя Советского Союза за участие в боях на Даманском. Вместе они прошли и Афганистан, и не одну спецоперацию, но как только Иванову исполнилось тридцать шесть, он перевелся из «Альфы» в Управление территориальной контрразведки. Чарский никогда не осуждал товарища – тридцать пять лет уже критический возраст для бойца спецназа...
– С автоматом бегать не надоело? – спросил Иванов, когда встреча уже подходила к концу, а на донышке пятизвездочной коньячной бутылки оставалось совсем немного.
– Да так, – уклончиво ответил Чарский.
– Есть вакансия в управлении кадров. Зам начальника отдела. Могу порекомендовать тебя.
– Какой из меня кадровик? – сказал Чарский, выливая остатки коньяка в свою рюмку. – Нет, пока силы позволяют, буду бегать.
– Тебе через полгода сорок семь. Скоро дедушкой станешь, – с неожиданно грустными интонациями проговорил Иванов. – А ведь вас, подразделение «А», суют во все дыры. Где полыхнуло, туда и бросают. Пожгут ведь, как солому.
– Если я уйду, Иванов, пожгут моих ребят, – ответил Чарский.
– Твоя правда... Но если надумаешь, звони в любое время.
Чарский так и не позвонил Иванову. Они вообще больше никогда не виделись, так как случился Буденновск. Недавний студент института землеустроителей Шамиль Басаев и его банда захватили больницу и родильное отделение. Весь мир наблюдал выставленных в окнах рожениц, за спинами которых мелькали бородатые рожи и камуфляжные куртки. Полковник имел полное право не идти на штурм лично, руководить действиями бойцов из штабной машины. Возраст, былые, еще с афганских времен, ранения позволяли ему это, отнюдь не роняя офицерской чести. Тем не менее Чарский надел каску-полусферу и возглавил штурмовое подразделение. Именно Чарский с бойцами сумел проникнуть на первый этаж захваченного здания. Взрыв гранаты, брошенной с лестницы второго этажа, полковник принял на себя... А потом пришла команда отступать, и матерящиеся бойцы «Альфы» отходили на исходные позиции. Тело погибшего Игоря Константиновича сумели вынести под прикрытием бронетранспортера, прорвавшегося к месту его гибели.
Елизаветин частенько спорил с Чарским. Не по служебным, разумеется, а по «общественно-политическим» проблемам.
– Впечатление такое, что всех нормальных людей гонят в какое-то рабство, – сказал как-то Елизаветин после просмотра очередной новостной передачи, где чеченские боевики гордо именовались партизанами, а солдаты и офицеры российской армии презрительно – федералами. – Черное называют белым и требуют, чтобы все с этим соглашались и похихикивали... Смотреть противно, – кивнул Елизаветин в сторону телеящика.
– Страдающим рабом быть, конечно, плохо. Но с позиций христианской морали – куда хуже быть мучителем рабов, – произнес в ответ Чарский и, чуть помолчав, добавил: – Сами они... федерасты.
И еще Ротмистр никогда не забудет июль 93-го года. Да, тогда он уже был офицером «Альфы», а не погранвойск, и службу нес в столице, а не в Таджикистане, но известие о том, что басмачи вырезали почти всю двенадцатую погранзаставу, он воспринял как личную трагедию, хотя Валерий лично не знал погибших ребят. Но это были такие же, как он, солдаты России. В высоких столичных кабинетах в те дни шли тревожные заседания. В глубь таджикских долин были готовы хлынуть отлично вооруженные орды моджахедов. Что произошло бы дальше?
– Первым делом они захватят сотни, а то и тысячи рабов для своих наркоплантаций, – начал разговор полковник Чарский на собрании штурмовых подразделений антитеррора. – Далее двинутся к урановым копям, где трудятся немало русских специалистов. И уж непременно отобьют и укрепят плацдарм для натиска в Среднюю Азию и Казахстан. Ну и, разумеется, выйдут к южным рубежам России, а там у нас боевых сил негусто.
Негусто – мягко сказано. Южные рубежи в то время были практически беззащитны. Офицеры молча слушали командира.
– Возможно, нам придется вылететь в район боевых действий, – в конце своего доклада произнес Чарский.
Бойцы заметно приободрились. Воевать – не языки чесать... Однако тогда у руководства Минобороны хватило ума не посылать антитеррористический спецназ для решения общевойсковых операций. Из Московского округа в Таджикистан срочным порядком был переброшен 186-й штурмовой авиаполк. Точно стальным гребнем прошлись русские асы-штурмовики по душманам. До восьмидесяти тонн бомб и ракет обрушивали на них ежедневно. При этом у басмачей имелись «стингеры», те самые, коими столь удачно сбивалась советская авиатехника в период афганской войны. Тем не менее натиск озверелых душманов был остановлен. Доблестные воины наркоплантаций убрались на свою территорию... О подвиге же русских авиаторов в те дни нигде не писалось и не говорилось.
После гибели Игоря Константиновича в «Альфе» произошло немало изменений. В подразделение брали уже не только офицеров и прапорщиков с богатым опытом, но и рядовых, отслуживших срочную. После кратковременной подготовки им вручались погоны прапорщиков, а через некоторое время они «дотягивались» и до младших лейтенантов. Именно из-за такого юного «бойца» погиб другой прапорщик и получил тяжелые ранения подполковник Елизаветин. Однако «Альфа» продолжала жить. Пирамида пошатывалась, но держалась.
– Отправляюсь кидать камень, – сказал Феоктистов на прощание Елизаветину.
На связь Ротмистр должен был выйти завтра утром. Лену до этого момента было решено не беспокоить.
Лена Тюрина
– Ты че па-ц-цанов... завалила?!
– Я и тебя завалю – глядя в упор на трясущегося юного отморозка, негромким спокойным голосом произнесла Лена.
Как ни странно, эта спокойная интонация ввергла бандюгана в состояние ужаса, близкого к безумию. Он не просто дрожал, он прямо-таки забился в предсмертной столбнячной лихорадке.
– Де-девушка! Не н-надо! – трясущимся голосом заверещал Гутенок.
– Почему же не надо? – с неожиданным интересом отозвалась Лена.
– У м-ме-нь-ня жена, ребеночек только родился, – сущую правду пролепетал Гутенок.
Как ни странно, в эту минуту он и в самом деле вспомнил свою дебиловатую супружницу, шестнадцатилетнюю выпускницу вспомогательной школы олигофренов.
– Ребеночек... – произнесла в ответ Лена. – Такой же поганью его воспитаешь?
– Нет! Клянусь, де-в-вушка! Не убивай! – По одутловатой прыщавой харе отморозка слезы текли уже в несколько ручьев.
– Я тебе не девушка, – усмехнулась Лена. – Я тебе тетенька, выблядок вонючий.
– Те-тетенька, – повторил Гутенок, – не убивай!
– Кто тебя нанял?
– Мент. Я его не знаю, вот Фадей, он знает...
Лена несколько не рассчитала удар (как это часто бывает в боевых условиях), и у Фадея были все признаки тяжелого сотрясения мозга. Он вздрагивал, ворочался, но никак не мог окончательно прийти в себя. Однако на шее у него болтался мобильник. Не спуская глаз с трясущегося Гутенка, Лена завладела фадеевским мобильником и тут же, с помощью специальной команды, соединилась с последним номером, который набирал главарь. Ей ответили после второго звонка. Властный, не очень вежливый мужской голос. Лена не торопилась вступать в диалог.
– Да, слушаю... Говорите! – жестко потребовал неизвестный собеседник. – В чем дело? Фадей, это ведь ты?!
– Фадей с вами поговорить не может, – выждав почти полминуты, вступила в разговор вежливая Лена. – Он... Как бы это мягко выразиться – отошел в мир иной. Вместе с двумя приятелями.
По счастью, фразу про «мир иной» Гутенок не понял, трястись сильнее не стал, напротив, даже несколько успокоился. Лена, в свою очередь, ободряюще подмигнула ему.
– Вы кто? – последовал вопрос неизвестного.
Вместо словесного ответа Лена поднесла к мобильнику пистолет и выстрелила в землю. Затем отключила мобильник и обратилась к отморозку:
– Благодари Бога, урод, что у меня времени не осталось вас закапывать. Дуй отсюда километров так за четыреста. Потому что мент, в отличие от меня, вас в живых не оставит... Понял?
– А-га, – тряхнул головой Гутенок, – с-п-па-сибо.
– Какой ты вежливый, – усмехнулась Лена.
И вдруг сильно, но при этом почти без размаха, ударила поднимающегося отморозка точнехонько в причинное место. Тот вновь с воем оказался на земле.
– Еще раз увижу – за это самое место повешу, – на прощание сообщила Лена почти не изменившимся вежливым голосом.
Когда в мобильнике прозвучал выстрел, Спец невольно дернул головой, точно уклонялся от прямого выстрела. Гиммлер, в кабинете которого оба они находились, бросил на подчиненного неодобрительный взгляд.
– Твои отморозки обосрались? – не столько спросил, сколько утвердительно произнес генерал Гладий, как только Спец закончил «беседу».
Спец неопределенно развел руками. Сообщить, что Фадей и остальные в «мире ином», он не решался.
– Где теперь будем искать нашу подругу? – спросил Гиммлер, который без всяких слов отлично представлял, что произошло.
– Я виноват, Дмитрий Львович, – начал было Спец.
– Заткнись! – оборвал его Гиммлер.
Ему предстояло немедленно связаться с Гостем из ФСБ и сообщить о том, что Тюрина Е.Г. благополучно оставила их с... Это было выше сил генерала Гладия, он с ненавистью смотрел то на Спеца, то на собственный телефонный аппарат. И в этот момент телефон, точно выручая своего владельца, залился мелодичной трелью, отсрочивая тем самым звонок Гостю.
– Дмитрий Львович! – раздался голос дежурного из Управления криминальной милиции. – Только что была обстреляна машина офицера ФСБ Феоктистова. Наши там уже работают, а этот Феоктистов хочет, чтобы приехали вы. Говорит, нечто срочное для вас.
Часть третья
Ротмистр, Гиммлер и другие
– Лена? Мой коттедж лучше покинуть. Тебе есть где переждать часа три-четыре?
– Найдется. Что у тебя?
– Через три с половиной часа встретимся. Все нормально, но мне нужно кое-что выяснить.
Вдаваться во все подробности Феоктистов, разумеется, не стал. Лена тоже не сообщила, что убежище она уже покинула, причем не по своей воле. Убрав на место мобильник, Валерий вернулся к членам оперативной группы ГУВД, изучающим пулевую пробоину в лобовом стекле его «Опеля». Она была круглая, аккуратная, с тоненькими, едва заметными трещинками вокруг. И находилась точно напротив водительского места. Стреляли всего один раз, но прицельно. «Интересно, кто первый приедет – Гладий или Прохоров? – думал Ротмистр. – Гладий, только Гладий! Он просто обязан опередить Сократа Ивановича!» Разумеется, Феоктистов специально не просил сообщать о покушении на него генералу Прохорову, но оперработники в любом случае обязаны были это сделать. Однако Гладий-Гиммер был предупрежден чуть раньше.
– Машина сбавила скорость на повороте, и в этот момент в вас выстрелили? – задал Валерию вопрос эксперт-криминалист.
– Да, – кивнул Ротмистр.
Криминалист хотел было спросить еще что-то, но тут все участники опергруппы, как по команде, приняли положение «смирно». К ним подъехал черный «Мерседес», принадлежащий генерал-лейтенанту МВД Гладию, находящемуся в ранге заместителя министра.
– Феоктистов? – уточнил Дмитрий Львович, выйдя из лимузина и сразу же остановив взгляд своих цепких глубоко посаженных глаз на Ротмистре.
Ранее они ни разу не встречались, и Валерий отметил оперативную хватку Гладия.
– Ну, говори...
Они вдвоем отошли на почтительное расстояние, в самую нетоптанную зелень бульварного газона. По периметру газона выстроились шкафообразные фигуры генеральских охранников. Они были удалены от генерала ровно настолько, чтобы нельзя было подслушать негромко ведущийся разговор.
– Вы на меня охотитесь? – в открытую спросил Феоктистов.
– Вот сейчас нет, – кивнув в сторону «Опеля», искренне ответил Гладий. – А вообще лицензия на тебя выдана.
Таким образом, разговор сразу был переведен в нужное русло. Нет смысла подозревать, когда и так уверен.
– Я тоже думаю, что это не вы, – сказал неизвестно почему приободрившийся Феоктистов. – Помощь окажете, господин генерал?
– Это к следователю, – Гладий вновь кивнул в сторону опергруппы.
– Дмитрий Львович, давайте жить дружно!
– А ты нахал, парнишечка с погонами подполковничьими, – Гиммлер передернул в неприязненной гримасе свой узкогубый рот. – Давай подробней насчет дружбы.
– Для вас не секрет, что я стал носителем определенной информации. Она касается как вас, так и одного из моих руководителей. У меня есть основания полагать, что стреляли в меня по его указанию. Вот только реакцию мою не учли, успел пригнуться.
Гиммлер со словами не торопился. Хорош Гость – «беру нашего Ротмистра на себя». Феоктистов, судя по всему, расколол его... Тем временем чуткие уши Гиммлера уловили шум еще одной машины – фээсбэшного штабного микроавтобуса. Обернувшись, Гладий, обладавший стопроцентным зрением, увидел так вовремя появившееся Ротмистровское начальство – генерала Прохорова и полковника Шарманкина.
– Кто-то из них? – кивнув на вновь прибывших, очень негромко спросил Гиммлер.
– Затрудняюсь сказать.
– Пойдем, – Гиммлер сделал приглашающий жест в сторону своего «Мерседеса».
Валерий уже сидел на заднем месте рядом с молчаливым охранником, когда к «Мерседесу» подошли Сократ Иванович и Юра.
– Что случилось, Валера? – спросил Прохоров через не до конца прикрытое стекло.
– Ничего особенного, – ответил Феоктистов.
– Так сложилось, что Валерий Викторович теперь мой гость, – улыбнулся стоящий рядом с машиной Гиммлер.
Камень, таким образом, был брошен. Юра хотел было что-то сказать, но Прохоров остановил его. Гладий сел в лимузин, и «Мерседес» быстро тронулся с места по направлению к центру города, где находилась служебная резиденция генерала Гладия.