Праздник этот, кроме триумфа, который он принес обоим молодым людям, имел и другую цель: показать народу, какое согласие царит между ними, – ведь они спасли друг другу жизнь, и случись теперь что-то с Чезаре, никому не должно прийти в голову обвинять в происшедшем Альфонса, а если несчастный случай произойдет с Альфонсом, никто не будет винить в нем Чезаре.
Вечером в Ватикане давался ужин; изящно одевшись, Альфонс около десяти вечера хотел было пройти из крыла, где он жил, в резиденцию папы, но соединявшая их дверь оказалась запертой и, сколько Альфонс ни стучал, так и не отворилась. Решив, что ему ничего не стоит пойти в обход, через площадь Святого Петра, он вышел в ватиканский сад и по темной аллее устремился к лестнице, ведшей на площадь, но едва он поднялся на несколько ступенек, как на него напали какие-то вооруженные люди. Альфонс не успел даже вытащить меч, как получил два удара алебардой – один по голове, другой по плечу; другой нападавший вонзил меч ему в бок, а третий ударил кинжалом в висок и в ногу. Пятикратно раненный, Альфонс упал и потерял сознание, а убийцы, решив, что он мертв, поднялись по лестнице и, подойдя к ожидавшим их сорока всадникам, спокойно удалились под их защитой через ворота Портезе.
Умирающего Альфонса обнаружили прохожие: одни, узнав принца, поспешили сообщить страшную весть в Ватикан, остальные же подняли раненого и отнесли к нему домой в Торре-Нова. Папа и Чезаре, которые узнали о покушении, когда садились за стол, изобразили страшное горе и, покинув сотрапезников, тотчас же прошли к Альфонсу, желая удостовериться, смертельно он ранен или нет, а начиная со следующего дня, дабы отвратить подозрения, могущие возникнуть на их счет, приказали арестовать Франческу Газеллу, дядю Альфонса по материнской линии, приехавшего в Рим вместе с племянником. При помощи подставных свидетелей его обвинили в злоумышлении, после чего ему отрубили голову.
Однако сделанным оказалось только полдела: подозрения – плохо ли, хорошо ли – были отведены от истинных убийц, однако Альфонс остался в живых и благодаря природной крепости, а также искусству врачей, которые приняли за чистую монету причитания папы и его сынка и поверили в то, что они желают своему зятю скорейшего выздоровления, стал быстро поправляться. Лукреция, узнав о нападении на мужа, тут же собралась в дорогу, чтобы ухаживать за ним лично. Времени терять было нельзя, и Чезаре послал за Микелотто.
«В ту же ночь, – пишет Бурхард, – дон Альфонсо, не пожелавший умереть от ран, был задушен в своей постели».
Похороны состоялись на следующий же день – если и не вполне соответствовавшие рангу Альфонса, то, по крайней мере, приличные. Дон Франческо Борджа, архиепископ Козенцы, довел траурный кортеж до Святого Петра, где покойник и был похоронен в приделе Санта-Мария-дель-Феббро.
В тот же вечер в Рим приехала Лукреция; она слишком хорошо знала отца и брата, чтобы даться в обман, и хотя герцог Валентинуа сразу после гибели Альфонса предупредил не только лекарей и хирургов, но и беднягу горбуна, служившего у герцога камердинером, она сразу же догадалась, с какой стороны был нанесен удар, и, опасаясь, как бы испытываемое ею горе, на сей раз подлинное, не лишило ее доверия отца и брата, удалилась в Непи со всем двором и более чем шестьюстами всадниками, чтобы пробыть там все время траура.
Уладив столь важное семейное дело и превратив Лукрецию во вдову, благодаря чему она опять могла быть полезна в политических комбинациях папы, Чезаре Борджа решил до-ждаться в Риме послов Франции и Венеции; однако поскольку те все не ехали, а последние праздники проделали в папской казне брешь, отец и сын произвели тем временем еще двенадцать человек в кардиналы. Это имело двойную цель: во-первых, пополнить кассу шестьюстами тысячами дукатов (каждая кардинальская шапка стоила пятьдесят тысяч), а во-вторых, обеспечить папе большинство в священной коллегии.
Наконец прибыл первый посол. Им оказался де Вильнев, тот самый, который уже приезжал по поручению французского короля за герцогом Валентинуа; когда он приближался к Риму, ему встретился на дороге человек в маске, который, так и не открыв лица, выразил послу свою радость по поводу его приезда в Рим. Это был сам Чезаре; после недолгой беседы он сразу же уехал назад. Де Вильнев двинулся вслед за ним и у ворот дель Пополо увидел вышедших к нему навстречу послов различных государств, в том числе испанского и неаполитанского, чьи государи, правда, еще не выказывали открытую враждебность по отношению к Франции, но уже заметно к ней охладели. Боясь поставить себя в неловкое положение, они в качестве приветствия своему собрату сказали только: «Добро пожаловать, сударь», и когда церемониймейстер, удивленный подобной лапидарностью, поинтересовался, не хотят ли они чего-нибудь добавить, и получил отрицательный ответ, де Вильнев повернулся к ним спиной, заявив, что те, кому нечего сказать, в ответе не нуждаются, после чего в сопровождении губернатора Рима архиепископа Реджо и архиепископа Рагузского отправился в приготовленный для него дворец Святых Апостолов.
Несколько дней спустя прибыл и чрезвычайный посол Венецианской республики Марио Джорджи. Ему было поручено не только уладить с папой кое-какие текущие дела, но и вручить Александру и Чезаре титулы почетных дворян Венеции с занесением их имен в Золотую книгу – милость, которой оба весьма домогались не только из тщеславия, а еще и потому, что вместе с этим титулом получали дополнительное влияние.
Затем папа приступил к раздаче купленных у него кардинальских шапок. Новыми князьями церкви стали: дон Диего Мендоса, архиепископ Севильский; Якопо, архиепископ Ористанский, папский викарий; Томас, архиепископ Эстергомский; Пьетро, архиепископ Реджо и губернатор Рима; Франческо Борджа, архиепископ Козенцы и главный казначей; Джованни, архиепископ Салерно и вице-камерарий; Лодовико Борджа, архиепископ Валенсийский, секретарь его святейшества и брат Джованни Борджа, отравленного Чезаре; Антонио, епископ Комо; Джованни Батиста Ферраро, епископ Моденский; Амедео д’Альбре, сын короля Наварры и зять герцога Валентинуа, и, наконец, Марко Корнаро, венецианец благородного происхождения, в лице которого его святейшество хотел отплатить за милость, только что полученную им от светлейшей республики.
Теперь ничто больше не удерживало герцога Валентинуа в Риме; заняв денег у богатого банкира Агостино Киджи – брата того самого Лоренцо Киджи, что погиб, когда обрушилась труба, едва не убившая папу, он отправился в Романью в сопровождении Вителоццо Вителли, Джованни Паоло Бальоне и Якопо ди Санта-Кроче – друзей, которым впоследствии суждено было стать его жертвами.
Первым делом герцог Валентинуа направил свои стопы в сторону Пезаро; понимая последствия подобного предпочтения, Джованни Сфорца вместо того, чтобы защищать свои земли с оружием в руках или хотя бы оспаривать право на них посредством переговоров, не захотел ставить под удар врага страну, которой он так долго правил, и, попросив своих подданных сохранить любовь к нему в надежде на лучшие времена, сбежал в Далмацию. Малатеста, владетель Римини, последовал его примеру, и герцог Валентинуа занял оба города, не пролив ни единой капли крови. Оставив там достаточные по численности гарнизоны, он предпринял марш на Фаэнцу.
Там дела обстояли иначе: Фаэнцей правил восемнадцатилетний Асторе Манфреди, юноша красивый и отважный; брошенный своими ближайшими родичами Бентивольи, равно как и своими союзниками венецианцами и флорентийцами, которые из-за дружбы между Чезаре и королем Франции не осмелились прийти ему на помощь, он, зная любовь подданных к его семейству, решил стоять до последнего. Прослышав о намерениях герцога Валентинуа, Манфреди спешно собрал всех своих вассалов, способных держать оружие, и нанял некоторое количество иностранных солдат, согласившихся пойти к нему на жалованье, после чего запасся припасами и амуницией и заперся в городе.
Эти приготовления к обороне мало тревожили Чезаре: у него была великолепная армия, состоявшая из отборных французских и итальянских солдат, командовали которыми, кроме него, Паоло и Джулио Орсини, Вителоццо Вителли и Паоло Бальоне, то есть лучшие военачальники своего времени. И вот, произведя рекогносцировку, он приступил к осаде: разместил лагерь между реками Амона и Марциано и поставил артиллерию со стороны Форли, где осажденными был сооружен мощный бастион.
Через несколько дней, когда была прорыта траншея, а в городской стене пробита брешь, герцог Валентинуа приказал идти на штурм и, подавая пример своим войскам, первым бросился на врага. Но при всей отваге Чезаре и его командиров Асторе Манфреди так умело организовал оборону, что осаждающим пришлось отступить с большими потерями, оставив в крепостном рву Онорио Савелло, одного из своих самых смелых военачальников.
Между тем Фаэнца, несмотря на стойкость и отвагу своих защитников, ни за что не устояла бы против столь многочисленной армии, не приди ей на помощь зима. Захваченный врасплох холодами и не имея ни домов, где можно укрыться, ни дров, чтобы развести огонь, – окрестные крестьяне разрушили все свои жилища и вырубили деревья, – герцог Валентинуа был вынужден снять осаду и уйти в соседние города на зимние квартиры, дабы как следует подготовиться к весне: Чезаре никак не мог простить, что какой-то городок, привыкший к мирной жизни, управляемый мальчишкой и лишенный чьей-либо помощи, оказал ему такое сопротивление, и поклялся взять реванш. Разделив армию на три части, он отправил одну в Имолу, другую – в Форли, а сам вместе с остальным войском устроился в Чезене, которая из третьеразрядного городка внезапно превратилась в средоточие роскоши и наслаждений.
Чезаре с его живым темпераментом нужно было постоянно с кем-нибудь воевать или что-нибудь праздновать. И вот, когда война временно прекратилась, начались празднества, по обыкновению пышные и неистовые: днем – игры и кавалькады, ночью – балы и любовь, ведь самые красивые женщины в Романье, а значит, и в мире, слетелись к победителю и составили сераль, которому позавидовал бы египетский или турецкий султан.
Прогуливаясь однажды в окрестностях города в обществе благородных льстецов и титулованных куртизанок, которые не покидали его ни на миг, герцог Валентинуа повстречал на дороге, ведущей в Римини, большой кортеж, явно сопровождавший какую-то важную персону. Увидев вскоре, что персона эта принадлежит к женскому полу, Чезаре подъехал поближе и узнал в ней ту самую фрейлину герцогини Урбино, которая во время боя быков громко вскрикнула, когда его чуть было не настигло разъяренное животное. Мы уже знаем, что она была невестой венецианского генерала Джованни Карраччоло. Елизавета Гонзаго, ее крестная мать и покровительница, отправила девушку с приличествующим ей кортежем в Венецию, где должна была состояться свадьба.
Красота девушки поразила Чезаре еще в Риме, теперь же она показалась ему еще прекрасней, и он решил завладеть этим очаровательным цветком любви, упрекая себя, что столько раз безразлично проходил мимо него. Поздоровавшись с нею как со старой знакомой, Чезаре осведомился, не намерена ли она задержаться на какое-то время в Чезене, однако узнал, что девушка торопится – ее ждут с таким нетерпением, что приходится целые дни проводить в пути, а заночевать она намерена в Форли. Большего Чезаре и не требовалось: он подозвал Микелотто и сказал ему на ухо несколько слов.
Как и предупреждала красавица-невеста, остановка оказалась недолгой, и поскольку день уже клонился к закату, кортеж вскоре двинулся в сторону Форли, однако не проехал и лье, как из Чезены вылетел отряд всадников, который вскоре догнал его и окружил. Хотя солдаты охраны были немногочисленны, они попытались защитить невесту своего генерала, но когда несколько человек пали мертвыми, остальные в страхе разбежались; девушка, выскочив из носилок, тоже бросилась наутек, но главарь разбойников схватил ее и перекинул перед собою через седло, после чего, велев остальным возвращаться в Чезену без него, пустил лошадь галопом напрямик через поле и вскоре скрылся в надвигающихся сумерках.
Карраччоло услышал о случившемся от одного из беглецов, который заявил, будто узнал в похитителях солдат герцога Валентинуа. Сперва генералу показалось, что он чего-то не понял: узнанное просто не умещалось у него в голове, но, когда вестник повторил страшную новость во второй раз, он на несколько мгновений замер, словно пораженный молнией, после чего с грозным воплем бросился к герцогскому дворцу, где под предводительством дожа Барбериго заседал Совет десяти. Ворвавшись в зал без доклада как раз в тот миг, когда заседавшие сами только что узнали о проделке герцога Валентинуа, Карраччоло вскричал:
– Светлейшие синьоры, я собираюсь вас покинуть, поскольку должен отомстить, пусть даже ценою жизни, которую я надеялся посвятить служению республике. Оскорблена самая благородная часть моей души – моя честь. У меня похитили самое дорогое – мою будущую жену, и тот, кто это сделал, – само воплощение коварства, подлости и кощунства, герцог Валентинуа! Пусть вас не обижает, что говорю так о человеке, который кичится венецианским дворянством и находится под вашим покровительством, – это не так, он лжет; его низость и преступления делают его недостойным и того, и другого, точно так же, как он недостоин даже жизни, которую я отберу у него вот этим самым мечом. Бастард, братоубийца, присвоитель чужой собственности, гонитель невинных, разбойник с большой дороги, человек, попирающий все законы и даже тот из них, который почитается у самых диких народов, – закон гостеприимства; негодяй, в своем собственном государстве совершающий насилие над девушкой, когда она вправе ожидать от него знаков внимания не только как женщина и невеста, но и как подданная светлейшей республики, кондотьером которой я являюсь и которую он оскорбил в лице моей будущей супруги, – такой человек недостоин умереть от моей руки. Однако тот, кто обязан его наказать, – не государь и судия, а отец, столь же преступный, как сын, и поэтому я сам отыщу злодея и пожертвую собственной жизнью, не только дабы отомстить за нанесенное мне оскорбление и за кровь множества его жертв, но и затем, чтобы спасти светлейшую республику, которую он, разделавшись с другими итальянскими государями, мечтает прибрать к рукам.
Дож и сенаторы уже были в курсе события, приведшего к ним Карраччоло, и внимательно слушали генерала, не скрывая своего возмущения: они были и сами оскорблены в лице кондотьера. Поэтому они поклялись ему собственной честью, что если он положится на них и не даст увлечь себя гневу, который сулит ему лишь гибель, то либо невеста будет возвращена ему без единого пятнышка на свадебном покрывале, либо их месть будет соответствовать нанесенной обиде. В доказательство того, что благородное собрание считает это дело безотлагательным, секретарь совета Луиджи Маненти был немедленно послан в Имолу, где, по слухам, находился герцог, чтобы выразить ему неудовольствие светлейшей республики по поводу оскорбления, нанесенного ее кондотьеру. Затем Совет десяти и дож отправились к послу Франции и упросили его поехать вместе с Маненти к герцогу Валентинуа и от имени Людовика XII потребовать немедленного возвращения похищенной в Венецию.
Добравшись до Имолы, посланцы явились к Чезаре, который с неописуемым удивлением выслушал их требования, заявил, что никакого отношения к преступлению не имеет, после чего уполномочил Маненти и французского посла начать розыск злодеев, пообещав со своей стороны тоже начать деятельные поиски. Герцог казался настолько искренним, что посланцы светлейшей республики попались на удочку и приступили к розыску похитителей. Отправившись на место преступления, они принялись собирать сведения. На дороге они нашли убитых и раненых. Нашли свидетелей, видевших, как мужчина увозил на летящей галопом лошади заплаканную женщину: всадник скоро свернул с торной дороги и пустился напрямик через поля. Какой-то крестьянин, возвращавшийся домой, видел, как всадник то появляется, то исчезает, словно тень, держа направление в сторону стоявшего на отшибе дома. Некая старуха видела, как они входили в дом. Но за ночь дом исчез, словно по волшебству, и на его месте осталась лежать одна соха, поэтому никто не мог сказать, что случилось с разыскиваемой девушкой – ни обитателей дома, ни его самого не было.
Вернувшись в Венецию, Маненти и французский посол сообщили, что им ответил герцог Валентинуа, чтó предприняли они сами и почему их поиски не дали никакого результата. Ни у кого не было сомнений в виновности Чезаре, но и доказать никто ничего не мог. В конце концов светлейшая республика сочла за лучшее – из-за войны с турками – не ссориться с папой и запретила Карраччоло мстить за оскорбление, разговоры о котором понемногу сошли на нет.
Между тем зимние развлечения вовсе не заставили Чезаре забыть о своих планах относительно Фаэнцы. Едва наступившая весна позволила продолжать военные действия, как он снова подошел к городу, разбил лагерь напротив крепости и, сделав новый пролом в стене, дал приказ к штурму, на который бросился первым. Однако, несмотря на личную отвагу Чезаре и поддержку солдат, Асторе вновь отбил нападение: он сам во главе своих людей оборонял брешь, тогда как женщины, стоя на стене, забрасывали противника булыжниками и стволами деревьев. После часовой схватки врукопашную Чезаре был вынужден отступить, оставив в крепостном рву две тысячи человек, в их числе Валентино Фарнезе, одного из своих самых отчаянных кондотьеров.
Тогда Чезаре, видя, что ни отлучение от церкви, ни штурм не приносят желанных плодов, заменил осаду блокадой: все дороги, ведущие в Фаэнцу, были перерезаны, и связь города с внешним миром прервалась; а поскольку в Чезене стали замечаться признаки народного возмущения, он поставил губернатором человека по имени Рамиро д’Орко, могучая воля которого была известна и которому было дано право казнить или миловать любого жителя города. После этого Чезаре стал преспокойно ждать под стенами Фаэнцы, пока голод не заставит жителей выйти из города, который они так ожесточенно обороняли. И действительно, через месяц, испытав все ужасы голода, жители выслали в лагерь Чезаре парламентеров с капитуляцией. Герцог Валентинуа, у которого оставалось в Романье еще много дел, против ожидания особенно не упрямился, и город был сдан на условиях, что никому из жителей не будет причинено вреда, и Асторе Манфреди, его юному синьору, будет позволено удалиться, куда он пожелает, с правом пользоваться доходом от вотчины.