За ними двигалась кавалерия – можно сказать, цвет французского дворянства, в раззолоченных воротниках и шлемах, кафтанах из шелка и бархата цветов дамы сердца, с мечами, каждый из которых имел свое имя, гербами на щитах, каждый из которых обозначал принадлежность к какому-либо феоду. Кроме этого оборонительного оружия, каждый всадник, наподобие итальянского латника, держал в руке копье с мощным граненым наконечником, а у луки седла – какое-либо колющее или режущее оружие. Лошади под ними были крупные и сильные, но по французскому обычаю имели подрезанные хвост и уши. В отличие от лошадей итальянских латников на этих не было попон из вываренной кожи, что делало их более уязвимыми для ударов. За каждым всадником следовали еще три лошади: на одной сидел паж, вооруженный так же, как и господин, а на двух других – оруженосцы, которые назывались боковыми подручными, поскольку во время боя они сражались справа и слева от самого всадника. Этот отряд был не только самым роскошным, но и самым многочисленным: в нем насчитывалось две с половиной тысячи копий, что вместе с тремя слугами каждого составляло десять тысяч воинов.
Далее следовала легкая конница, вооруженная большими деревянными луками, которые, как у английских лучников, стреляли на большое расстояние. В бою легкие конники были неоценимы: быстро перемещаясь туда, где в них появлялась необходимость, они буквально летали с фланга на фланг и из авангарда в арьергард, а когда их колчаны пустели, переходили в галоп, и ни пехота, ни даже тяжелая кавалерия были не в силах их догнать. Защищены они были лишь шлемами и полудоспехами, некоторые держали в руках короткое копье, которым добивали поверженных наземь врагов, у всех были длинные плащи с аксельбантами и серебряными пластинами, среди которых яркими пятнами выделялись гербы их хозяев.
И наконец шел конвой молодого короля: четыре сотни лучников, внутри их рядов – сотня шотландцев в два ряда и две сотни всадников, выбранных из самых прославленных семейств и шедших пешком с тяжелым оружием на плече. В середине этого великолепного конвоя ехал верхом Карл VIII: он сам и конь его были в роскошных доспехах; по обе стороны от него шествовали кардинал Асканио Сфорца, брат герцога Миланского, и кардинал Джулио делла Ровере, о котором мы уже не раз говорили и который впоследствии стал папой Юлием II. Непосредственно за ними шли кардиналы Колонна и Савелли, а дальше – Просперо и Фабрицио Колонна: таким образом, итальянские вельможи и военачальники, решившие попытать счастья рядом с победителем, двигались в окружении знатных французских вельмож.
На улицах уже давно собралась толпа, чтобы поглазеть на солдат из-за гор, столь для нее новых и необычных; люди с беспокойством прислушивались к приближающемуся глухому шуму, похожему на раскаты грома. Вскоре земля задрожала, зазвенели в окнах стекла, и за королевским конвоем показались тридцать шесть подпрыгивающих на лафетах бронзовых пушек, каждую из которых тащила шестерка могучих лошадей. Длина пушки составляла восемь футов, диаметр жерла был таков, что человек мог с легкостью просунуть в него голову; досужие наблюдатели подсчитали, что каждое из этих ужасных орудий, в Италии почти неизвестных, должно весить примерно шесть тысяч фунтов. За пушками следовали кулеврины длиною шестнадцать футов и фальконеты, меньший из которых стрелял ядрами величиною с гранат. Эта мощная артиллерия составляла арьергард французской армии. Ее авангард вошел в город уже шесть часов назад, тогда как артиллерия появилась на улицах только теперь; на каждых шестерых пушкарей приходился один человек с факелом, их свет придавал окружающим предметам вид более мрачный, чем при солнечном освещении. Молодой король разместился во дворце Венеции, приказав нацелить пушки на площадь и близлежащие улицы. Что же до остального войска, то оно разбрелось по всему городу.
Тем же вечером французскому королю, скорее в качестве почести, чем для его спокойствия и безопасности, были вручены ключи от Рима и Бельведерского сада. Впрочем, не так давно тот же самый жест был сделан по отношению к герцогу Калабрийскому.
Как мы уже говорили, папа удалился в замок Святого Ангела, причем только с шестью кардиналами, поэтому Карл VIII на следующий день после вступления в город нашел вокруг себя двор гораздо более блестящий, нежели у главы церкви. Снова зашла речь о созыве собора, который должен был обвинить Александра в подкупе и решить вопрос о его смещении. Однако главные советники короля, уже почти подкупленные папой, заявили, что теперь не время затевать новый раскол в церкви, поскольку король собирается идти войной на неверных. Сам король в глубине души полагал точно так же, поэтому убедить его в этом не составило особого труда, и он решил, что будет вести переговоры с его святейшеством.
Однако они, едва начавшись, тут же прервались: первое, чего потребовал Карл VIII, был замок Святого Ангела, а для папы, считавшего его единственным безопасным для себя местом, замок был последним, что он согласился бы уступить. Дважды Карл VIII в молодом запале собирался отобрать силой то, что ему не желали отдать добровольно, и велел направить пушки на убежище папы, но тот не обращал внимания на эти демонстрации, и королю при всем его упрямстве пришлось уступить.
Этот вопрос был оставлен в покое, после чего стороны договорились о следующем:
с этого часа его величество король Франции и его святейшество папа вступают в отношения дружбы и союзничества;
до полной победы над королевством Неаполитанским король Франции для удобства своих войск занимает крепости Чивитавеккья, Террачина и Сполето;
и наконец, кардинал Валенсийский (так был назван Чезаре Борджа по своему архиепископству в Валенсии) последует за Карлом VIII в качестве апостолического легата, а вернее, заложника.
После согласования условий был разработан церемониал встречи двух властелинов. Король Карл VIII переехал из дворца Венеции в Ватикан. В условленный час он вышел в сад, а папа, которому не пришлось покидать замок Святого Ангела благодаря коридору, соединявшему оба здания, спустился по лестнице и вышел в тот же сад. Через несколько мгновений король заметил папу и преклонил колени, однако папа сделал вид, что его не видит, и королю пришлось пройти чуть вперед и опять встать на колени. Впрочем, как раз в этот миг его святейшество был скрыт купой деревьев, что послужило ему новым оправданием; король снова поднялся и, сделав несколько шагов вперед, в третий раз преклонил колени перед святейшим отцом, который на сей раз его заметил, бросился к Карлу, словно для того, чтобы помешать тому встать на колени, и, сбив с него шапочку, поднял, нежно облобызал в лоб и отказался покрыть себе голову, прежде чем король не надел свою шапочку снова, в чем папа собственноручно ему помог. После этого, обменявшись с Александром несколькими учтивыми и дружескими словами, король стал настойчиво упрашивать его святейшество принять в члены кардинальской коллегии Гийома Брисонне, епископа Сен-Мало. Поскольку прелат уже договорился об этом с его святейшеством, чего Карл не знал, Александр VI, желая, чтобы заслугу за доброе дело приписывали исключительно ему, тут же велел одному из своих слуг взять у кардинала Валенсийского, своего сына, кардинальскую мантию и шапку. Затем, держа французского короля за руку, папа провел его в зал Попугая, где должна была состояться церемония назначения нового кардинала. Что же касается торжественной клятвы на верность, которую Карл VIII должен был дать его святейшеству как главе церкви, то ее отложили на двое суток.
И вот настал торжественный день. Вокруг папы собрались все влиятельные дворяне, священнослужители и военачальники, а Карл VIII направился к Ватиканскому дворцу в сопровождении пышной свиты, в которую входили принцы, прелаты и полководцы. У порога дворца навстречу ему вышли четыре кардинала: двое стали по бокам короля, двое позади, и весь кортеж, пройдя по длинной анфиладе покоев, полных стражи и слуг, вошел в приемную залу, где на троне сидел папа, а позади него стоял его сын Чезаре Борджа. В дверях король Франции выполнил обычный в таких случаях ритуал коленопреклонения, поцеловал папе туфлю и руку, получил от него лобызание в лоб и встал, а первый президент парижского парламента вышел вперед и громко возгласил:
– Ваше святейшество! Перед вами стоит мой король, готовый принести вам присягу на верность, однако во Франции существует обычай: тот, кто становится вассалом, может просить у своего сеньора каких-либо милостей. Поэтому его величество король, готовый со своей стороны проявить в отношении вашего святейшества щедрость даже большую, нежели та, которую ваше святейшество проявит к нему, просит оказать ему три благодеяния. Это, во-первых, подтверждение привилегий, уже пожалованных самому королю, супруге его королеве и дофину; во-вторых, инвеститура на ленное владение королевством Неаполитанским для него и его наследников и, в-третьих, передача в его руки султана Джема, брата турецкого султана.
Речь поразила папу: он не ожидал, что Карл VIII выскажет эти три просьбы публично, практически лишая Александра возможности ему отказать. Однако, быстро совладав с собою, папа ответил так: он охотно подтверждает привилегии, пожалованные его предшественниками французскому королевскому дому, и считает поэтому первую просьбу короля выполненной; что касается инвеституры, то этот вопрос должна решать кардинальская коллегия, но лично он приложит все усилия, чтобы и эта просьба была удовлетворена; что же до брата турецкого султана, то он полагает более уместным обсудить это дело на святой коллегии, причем признает, что передача его в руки Карла VIII послужит на благо всехристианского мира, поскольку ее цель – обеспечить успех будущему крестовому походу, и потому не он будет виновен, если эта просьба короля встретит отказ.
Выслушав ответ папы, Карл VIII поклонился в знак того, что он удовлетворен, и первый президент парламента, стоя с обнаженной головой, продолжал:
– Ваше святейшество! У христианских королей и в особенности у христианнейших королей Франции издревле принято выражать через посредство послов то почтение, которое они питают к святейшему престолу и верховным первосвященникам, избранным Божественным провидением, но его христианнейшее величество, почувствовав желание посетить гробницы святых апостолов, решил не прибегать к посредству послов и делегаций, а отдать сей священный долг лично; вот почему, святейший отец, его величество король Франции признает вас истинным наместником Христа и законным преемником апостолов Петра и Павла, клянется вам в той сыновней и почтительной преданности, в какой всегда клялись короли, его предшественники, и выражает готовность отдать всего себя и все свои силы на службу вашему святейшеству и на благо святейшего престола.
Папа поднялся с трона, преисполненный радости: эта клятва, данная в присутствии такого количества свидетелей, позволяла не опасаться созыва собора; готовый в этот миг исполнить все требования короля Франции, он взял его за руку и сказал несколько дружеских слов, назвав его старшим сыном церкви. Церемония окончилась, и оба они вышли из залы; продолжая держать Карла VIII за руку, папа довел его до комнаты, где должен был снять облачение, и сделал вид, что желает проводить короля до его покоев, однако тот попросил папу не утруждать себя, после чего они поклонились друг другу и разошлись.
Прожив в Ватикане еще неделю, король вернулся во дворец Святого Марка.[44] За эту неделю все просьбы Карла были обсуждены и выполнены, к его удовлетворению. Епископ Манский стал кардиналом, инвеститура на владение Неаполитанским королевством была обещана; кроме того, было условлено, что в день отъезда короля папа передаст ему брата константинопольского султана в обмен на сумму в сто двадцать тысяч ливров. Желая простереть свою гостеприимность еще дальше, папа пригласил Джема отобедать с ним в день, когда тот будет покидать Рим со своим новым покровителем.
Когда пришла пора уезжать, Карл VIII, дав приказ войску готовиться к походу, в сопровождении многочисленной и блестящей свиты отправился в Ватиканский дворец. Там он спешился и, оставив сопровождающих на площади Святого Петра, отправился во дворец вместе с несколькими придворными. Папа уже ждал его; справа от него сидел кардинал Валенсийский, слева – Джем, явившийся на приглашение отобедать вместе с Александром. Кроме них, в комнате находились остальные тринадцать кардиналов. Преклонив колени, король попросил у его святейшества благословения и собрался было поцеловать его туфлю, но Александр VI тут же поднял его и ласково облобызал в лоб, тая в сердце лютую ненависть. После этого папа представил королю Франции сына Мехмеда II, который оказался красивым молодым человеком благородной и даже царственной внешности, чьи роскошные восточные одеяния выделялись на фоне строгих нарядов христиан. Джем подошел к Карлу VIII смело, но без высокомерия и, как положено сыну султана приветствовать короля, поцеловал ему руку и плечо, после чего, повернувшись к его святейшеству, заявил на прекрасном итальянском языке, что просит рекомендовать его великому королю, пожелавшему взять его под свое покровительство, и заверил папу, что тот никогда не будет раскаиваться в том, что вернул ему свободу. Карлу же молодой человек сказал, что будет весьма ему признателен, если после захвата Неаполя король согласно своему намерению направится в Грецию. Это было сказано с таким достоинством и вместе с тем столь мягко, что король Франции искренне пожал молодому султану руку, словно собрату по оружию. Затем Карл VIII еще раз распрощался с папой и вышел на площадь. Там он стал дожидаться кардинала Валенсийского, который должен был сопровождать его в качестве заложника и немного задержался, чтобы обменяться несколькими словами с отцом. Через несколько минут Чезаре Борджа появился верхом на муле в роскошной упряжи, ведя за собою шесть прекрасных лошадей, подаренных папой французскому королю. Чтобы сделать папе приятное, Карл VIII тотчас же вскочил на одну из них и, покинув со своим войском Рим, направился в сторону Марино, куда и прибыл в тот же вечер.
Там король узнал, что Альфонс, вопреки своей репутации ловкого политика и выдающегося военачальника, погрузился со всеми своими сокровищами на четыре галеры, оставив военные заботы и управление королевством на своего сына Фердинанда. Итак, все способствовало триумфальному продвижению Карла VIII: городские ворота открывались, стоило ему только к ним приблизиться, враги бежали, не дожидаясь встречи с ним, так что, не дав ни одного сражения, он уже получил прозвище «победитель».
Наутро армия снова выступила в поход и к вечеру была уже в Веллетри. Король, весь день ехавший верхом вместе с кардиналом Валенсийским и Джемом, отправил первого в приготовленные для него покои, а сам вместе с Джемом удалился к себе. Тогда Чезаре Борджа, у которого в обозе было двадцать тяжело груженных фур, велел достать из одной великолепный буфет с серебряной посудой и точно так же, как накануне, велел накрывать ужин. Тем временем уже свечерело; кардинал удалился в уединенную комнату и там переоделся в платье конюха. Благодаря этому он, никем не узнанный, покинул предоставленный ему дом, добрался по улицам до ворот города и вышел за его стены. Примерно в полулье его ждал слуга с двумя конями. Чезаре, превосходный наездник, вскочил в седло, и, пустив лошадей в галоп, они вместе со слугой поскакали к Риму, куда прибыли под утро. У дома некоего Флореса, члена римского суда, он спешился, велел подать ему свежую лошадь, переоделся в более пристойную одежду и тотчас же отправился к матери. Завидя сына, та вскрикнула от радости: будучи по натуре скрытным, даже перед матерью, кардинал не сказал ей о скором возвращении в Рим.
Ваноцца издала крик радости, выражая им не столько свою материнскую любовь, сколько жажду мщения. В тот вечер, когда весь Ватикан ликовал, а Карл VIII и Александр VI неискренне клялись друг другу в дружбе и обменивались обещаниями, заранее зная, что их нарушат, к Чезаре прибыл гонец от Ваноццы и вручил письмо, в котором она настоятельно требовала, чтобы он тотчас же отправился в дом на улице делла Лонгара. Чезаре принялся расспрашивать гонца, но тот заявил, что сам ничего не знает и что Чезаре все поймет из речей его матушки. Поэтому, едва освободившись, Чезаре оделся в мирское платье, завернулся в широкий плащ, покинул Ватикан и поспешил к церкви Реджина-Чели, неподалеку от которой, как мы помним, помещался дом, где жила любовница папы.
Подходя к нему, Чезаре стал замечать признаки странного разорения. На улице валялись обломки мебели и обрывки дорогих материй. Остановившись у небольшого крыльца, ведущего в дом, он увидел, что многие окна разбиты и из них свешиваются изодранные занавески. Ничего не понимая, Чезаре бросился в дом, пробежал через несколько помещений, в которых все было перевернуто вверх дном, и наконец, завидя в одной из комнат свет, кинулся туда и увидел мать, сидящую на полуразвалившемся сундуке из черного дерева, инкрустированном слоновой костью и серебром. При виде Чезаре бледная, с растрепанными волосами Ваноцца встала и, указывая сыну на беспорядок вокруг, проговорила:
– Взгляните, Чезаре, на дело рук ваших новых друзей.
– Что произошло, матушка? – удивился кардинал. – Что означает этот беспорядок?
– Произошло то, – скрипя зубами от ярости, ответила Ваноцца, – что пригретая вами на груди змея ужалила меня, опасаясь, по-видимому, обломать об вас зубы.
– Кто это сделал? – вскричал Чезаре. – Скажите мне, и, клянусь небом, он сполна мне за все ответит!
– Кто это сделал? – переспросила Ваноцца. – Король Карл VIII руками своих верных швейцарцев. Узнав, что дон Мелчори в отъезде и я живу здесь одна вместе с несколькими слабосильными слугами, они ворвались сюда, высадив дверь, словно только что взяли Рим штурмом, и, пока кардинал Валенсийский устраивал их хозяину празднество, обчистили дом его матери, осыпая ее при этом такими невероятными оскорблениями, каких не услышишь ни от турок, ни от сарацин.