Второй день получился точной копией первого, за исключением того, что нас с Шурой обоих назначили на сенокос. Не медля ни секунды, мы отправились за необходимым инструментом к Августо, выполнявшим по совместительству функции директора по административно-хозяйственной части. Легко догадаться, что выданные нам орудия производства, одинаково тупые со всех возможных сторон, заострению не подлежали. Если бы смерть ходила с такой косой, то все наши предки были бы до сих пор живы.
Мы отправились на указанный Августо луг, чтобы явить миру чудеса русского трудолюбия. Ни о каком «коси коса пока роса» речи, конечно, не шло — солнце уже слишком высоко взобралось на небо. Но даже не этот прискорбный факт привел нас в подавленное состояние. Просто вместе с травой по всему лугу вытянулись длинные ветви какой-то ползучей разновидности ежевики. Шипы, острые и длинные, как колючая проволока ГУЛАГа, безжалостно вонзались нам в кеды. Взбешенный Шура, бросив косу, отправился искать «Гуру», чтобы высказать ему свои соображения.
Через пять минут хмурый хозяин зАмка, вырванный из цепких когтей Натали, стоял посреди поля и внимал Шуриной страстной речи на русском языке, богато сдобренной жестами и матами. От услуг переводчика они оба отказались.
— Как же они будут это есть? — возмущался Шура. — От такой жратвы вашим коровам настанет кирдык, — говорил он, изображая сначала руками рога, а потом сжимая себе горло.
«Гуру» оказался на редкость понятливым. Он успокоил нас, что бояться за коров не надо. Сено предназначено не в корм, а для подстилки, говорил он. Я представил корову, лежащую на сухих колючках ежевики, и меня первый раз в жизни пронзило сострадание. Дальнейшие препирательства ни к чему не привели, и можно смело утверждать, что советская дипломатия в тот день потерпела полное поражение.
До вечера мы выкосили добрую половину луга, повергнув в изумление своей работоспособностью, без преувеличения, весь лагерь, поэтому у нас появилась железная отмазка от обязательного костра и дудочки. Лежа на чердаке сарая и рассматривая звездное испанское небо сквозь дыры в крыше, я решил с завтрашнего дня делать зарубки в календаре. А на соседнем матраце, словно малое дитя, спал Шура, подсунув под голову кулак, и лишь легкие судороги иногда сотрясали его изможденное тело.
На третий день у нас появились отчетливые синяки под глазами, щеки ввалились, и заострились носы, включая мой, который от рождения выглядел картошкой. Мы объели недозрелую грушу, стоявшую в поле, и принялись, было, за сливу, но бдительная Алисия вместе с Августо устроила плодоносящему дереву преждевременные роды. Стоит отметить, что сделала она это очень качественно, вследствие чего наш повышенный интерес к фруктовой собственности «Гуру» охладел.
Что касается работы, то с утра нам выдали грабли и вилы, а «Гуру» объяснил, что с их помощью мы можем приступить к немедленному стогованию. О том, что сено, пусть даже на половину состоящее из железных колючек, сгорит в стогу по причине сырости, он, наверное, не знал. Мстительный Шура пообещал ему, что все будет в самом лучшем виде, и с энтузиазмом принялся за дальнейшее разорение вверенной ему части хозяйства. Он стоял наверху, а я подавал ему колючие плети и все никак не мог найти разгадки преуспевания Испании в области сельского хозяйства.
Кое-как дотянув до конца недели, мы немного взбодрились, узнав о том, что вечером всем лагерем поедем на дискотеку в город Олот, находившийся в десяти километрах от зАмка. Хотя это и противоречило заявленной в приглашении программе, да и самой сути происходящего, возроптавшая общественность вынудила «Гуру» пойти на уступки. Не скрою, нам было приятно узнать, что не только у нас есть с хозяином идеологические разногласия, и с этого момента в лагере начал формироваться некий узкий круг, оппозиция. Назовем их поименно: гречанка Лица, итальянка Федерика, австрийка Анита и финка Вирпи. Такие разные, они стали одинаково милыми подругами наших суровых испанских дней.
На дискотеку ехали, как в советской деревне: набившись по десять человек в открытом джипе, и еще столько же — в фургончике типа нашего «Москвича», называемого в народе «воровкой». Лежали друг на друге и, как потом выяснилось, не без последствий — аборигенка по имени Анна едва не изнасиловала Шуру по дороге, невзирая на крутые повороты и множество свидетелей. Выглядела девушка весьма экзотично: один ее глаз закрывала черная пиратская повязка. Вторым же она ухитрилась разглядеть в моем друге его достоинства.
Дискотека нам понравилась: приветливые молодые люди на входе с телосложением Шварцнегера, фонтаны, подсвеченные разноцветными мигающими огнями, улётная, по тем временам, музыка. Отплясав пару-тройку номеров, все бросились к бару, включая и нас с Шурой, с пятью тысячами песет на брата. Там нас поджидал очередной неприятный сюрприз: смешная бутылочка пива емкостью ноль целых тридцать три сотых литра стоила пятьсот песет. Произведя необходимые арифметические вычисления и посовещавшись со своими жабами, мы решили следовать и дальше целомудренной тропой воздержания. «Гуру» гордился бы нами, будь он рядом.
— Почему ничего не пьете? — спросила Лица, отхлебывая из своей пробирки.
Я уже собрался соврать, что не пью вообще, как вдруг Шура изрек одну из своих немногих английских фраз:
— Нету money.
Лица как-то странно на нас посмотрела и объяснила, что платить придется по-любому. На выходе. Те же пятьсот песет. За вход. А если мы возьмем что-нибудь в баре, то вход получится бесплатный.
Никогда еще в моей жизни пиво не было таким омерзительным и безвкусным.
На субботу наши каталонские затейники запланировали поход в лес под предводительством юннатов из местной школы. Рано утром нас разбудили их звонкие, наполненные энтузиазмом голоса, и мы, наскоро перекусив, кто стаканом молока, кто пучком лебеды, выехали на позиции.
«Лесом» они называли городской парк наподобие Сокольников, только чище и с меньшим количеством растительности. Дружной толпой мы подошли вслед за экскурсоводом к внушительному дубу, на котором красовалась медная табличка с гравировкой, свидетельствующей о том, что данное дерево является именно дубом. Причем, ценность вышеозначенного экземпляра заключалась целиком и полностью в том, что он, во-первых — дуб, а во-вторых — дерево, но никак не в доказанном историками факте, что, к примеру, на него мочился центральный полузащитник «Барселоны». Чуть погодя мы полюбовались клёном, и нам даже посчастливилось лицезреть ясень, но, честно говоря, восторга это не прибавило никому. Даже на лицах ко всему привычных империалистов угадывалось некоторое недоумение.
Побродив до обеда от дерева к дереву, мы расстались со школьниками большими друзьями, и те пообещали в следующие выходные непременно сводить нас в горы. Что они имели в виду? Пятый этаж городской мэрии?
А к вечеру у нас с Шурой созрела гениальная идея: мы объявили о создании клуба «любителей русского языка». Членом клуба мог стать каждый желающий. Никаких условий или требований к кандидатам, никаких ограничений. Лишь бы он предпочел общение в рамках нового клуба дудочке великого «Гуру». Результат превзошел все ожидания — к костру никто не пришел, и сердитый хозяин зАмка со своей пассией поневоле присоединился к нашей компании, сгорающей от любопытства.
Концепция клуба нарисовалась у меня только в общих чертах, поэтому приходилось много импровизировать и сочинять текст по ходу пьесы. Не возникало сомнений лишь в одном — в способе донесения до членов клуба всего богатства русского языка. Мы освободили «Пшеничную» из плена Шуриных трусов и первое заседание началось.
Так как нормальной закуски не имелось, а людей было много, решили наливать в пробку из-под бутылки. Я вывел на доске куском мела нашу родную букву «А», продемонстрировал, как она произносится, заставив всех многократно повторить, а Шура обошел с бутылкой аудиторию, словно доктор Айболит по прибытии на берег реки Лимпопо к больным обезьянам. Напитка в пробку помещалось настолько мало, что никто поначалу и не сообразил, каким зельем русские опаивали народ. И лишь после честного ответа на прямо поставленный вопрос «Гуру» в бешенстве удалился, увлекая за собой самых верных соратников.
Мы успели изучить четыре буквы, когда бутылка закончилась. Хмель (кто пил из пробок, тот знает) потянул на откровения, и я рассказал жаждущему информации собранию, как мы в России делаем бизнес. Неподдельный интерес отражался в глазах слушателей — в ту пору им еще не надоели пьяные кутежи русских нуворишей, скупивших сегодня добрую половину Средиземноморья. Особенно их потрясло мое признание о том, что деньги в русской коммерции — это не главное. А когда я поделился опытом кадровой работы на нашем предприятии, произошел конфуз. Черт меня дернул сказать, что девушек мы не берем, так как профиль у нас специфический, и женский менталитет для него не подходит. Лучше бы я где-нибудь в Гарлеме устроил лекцию о превосходстве белой расы! Лучше бы я открыл частную школу «только для русских» где-нибудь во Львове! При попустительстве со стороны мужской половины лагеря, впавшей в ступор от моей наглой откровенности, на меня всей своей немощью обрушилась женская. Тем самым моя девственность в вопросах феминизма была безвозвратно нарушена.
Как известно, даже в советской армии последний день недели — банный. В воскресенье с утра, быстренько прокатившись до кратера потухшего вулкана и ничего там не найдя, кроме таблички с надписью «кратер потухшего вулкана», мы решили заняться чисткой пёрышек. Для этого в нашем распоряжении оказалась ванна. Отличие ее от настоящей заключалось в том, что она располагалась в зарослях ежевики на расстоянии ста метров от зАмка, и никакой водопровод её не наполнял. Весь день мы помогали девчонкам таскать воду, так что к концу дня у нас не хватило сил не только для собственного омовения, но и чтобы потереть Федерике спинку, несмотря на все её убедительные просьбы.
Ограничившись обычным опрыскиванием из лохани, мы отправились на очередное заседание нашего клуба. Прошли ещё четыре буквы, но пили на этот раз греческий национальный напиток, содержавший анисовые капли от кашля. Порцию увеличили, и поэтому пробрало всех. Об отличии мужчин и женщин я не проронил ни слова, хотя некоторые злопамятные слушатели провоцировали меня на это.
С начала следующей недели стало совершенно ясно, что хозяева решили не баловать нас с Шурой разнообразием трудовых повинностей, и сенокос превратился в нашу торговую марку. Мы брали в руки тупые косы, становились бок о бок и, напевая во все горло «Косив Ясь конюшину», удалялись в чащу, где бросали инструмент и шли в горы искать пропитания. Ружья мы с собой взять не догадались, поэтому обходились дикими сливами, довольно-таки приличными на вкус, иногда ежевикой. От такой диеты мы превратились в два ходячих скелета, сдуваемых ветром, а какали один раз в три-четыре дня. Причем, этот интервал увеличивался в арифметической прогрессии.
Мы не жаловались и стойко переносили все тяготы и лишения лагерного быта. Но до сих пор остается выше нашего понимания, как этот агроном-диверсант додумался приучить к своему образу жизни многочисленных животных, населявших зАмок. Он искренне полагал, что нелюбовь к мясу можно привить даже хищникам. Частично ему это удалось. Каждое утро мы наблюдали, как Алисия вываливала посередине двора кучу банановой кожуры, картофельных очисток, гнилых фруктов и прочей ботвы, и на её «цып-цып» сбегалась вся имеющаяся в наличии живность. Свиньи и козел приступали к трапезе сразу, а вот собакам и котам приходилось чуть сложнее. Идея мирного сосуществования всех животных земли отражалась на их истощенных мордах в виде явного отвращения. Они неуверенно обнюхивали эту помойку, пробовали на зуб, затем, видимо, входили во вкус и начинали с остервенением рвать в клочья помидоры и баклажаны — только брызги летели во все стороны. Однажды меня прошибло до слёз, когда овчарка подралась с козлом за капустный лист.
Естественно, «Гуру» не вел с животными никакой воспитательной работы, а об использовании последних достижений в области «планировании семьи» не могло быть и речи. Поэтому в стаде присутствовала многочисленная молодёжь, и численность его неуклонно росла. Будучи любителем четвероногих, я попытался погладить одного котенка, но он повел себя неадекватно: начал лизать мои руки, а потом попытался откусить палец. С нежностями пришлось покончить.
Как-то раз, для проформы заглянув в расписание, я обнаружил, что на сенокос Шура отправляется один, а меня назначили дежурным по кухне. Наряд вне очереди обрадовал нас. Мне представлялась уникальная возможность попытаться состряпать что-нибудь съедобное из имеющихся продуктов. Мне дали коды доступа в кладовую, и я устроил там ревизию. На мясо, конечно, никто не рассчитывал, но кое-что найти удалось. Я сварганил салат из известных цивилизации овощей, заправил его оливковым маслом, посолил и положил одну ложку на язык — получилось вкусно. Осмелев, нажарил картошки, сервировал стол и стал ждать сигнала к обеду, гордый собой, как автомобилист, уклонившийся от взятки гаишнику. И в это время откуда ни возьмись в помещении нарисовалась Алисия. В позе злой волшебницы Гингемы она склонилась над тазом с салатом, достала буквально из-под подола маленький флакончик и в одно мгновенье посыпала каким-то порошком мой драгоценный салат. То же самое она сделала с картошкой. Предчувствуя недоброе, я обмакнул ложку в таз и лизнул её — салат больше в пищу не годился. Знакомый отвратительный привкус навел меня на разгадку рецепта превращения любого блюда в вегетарианское.
Дожив до следующей субботы, наша оппозиция наотрез отказалась идти с «юннатами» в горы и вместо этого отправилась в самоволку — на родину Дали, в город Фигерес, расположенный на побережье Средиземного моря. Наш греко-австро-итало-русско-финский коллектив, уже закаленный к тому времени в боях против гегемонии «Гуру», довольно-таки легко отстоял свое право на самоопределение. Хотя Лица, мне показалось, была близка к тому, чтобы немного проредить его нечесаную бороду. Августо, соблюдавший швейцарский нейтралитет, любезно отвез нас на автостанцию.
Выяснив, что до Фигереса есть беспересадочный автобус, мы стали покупать билеты. Каждый не только платил за себя сам, но и говорил кассиру пункт назначения. Мы встали в очередь последними, чтобы получше выучить каталонское произношение слова «Фигерес» и, когда подошел наш черёд, произнесли его. У меня со слухом и дикцией оказалось всё в порядке, а вот Шуре пришлось изрядно помучиться, прежде чем кассирша его поняла. Пересчитав сдачу, Шура обрадовался, что она ошиблась, поскольку денег дала ему больше, чем всем остальным. Однако миф о некомпетентности кассирши развеялся сразу, как только мы попытались сесть в автобус. Водила, проверив Шурин билет, указал ему рукой на другой экипаж. Выяснилось, что билет взят не туда, и сдать его обратно запрещают правила. Оказавшись на грани преждевременного финансового краха, Шура собрался вернуться назад, но тут наши девчонки взялись за дело и продали билет какому-то местному крестьянину, который ехал в нужном направлении.
Фигерес встретил нас пятидесятиградусной жарой. Выйдя из автобуса, мы словно попали в духовку, поэтому первым делом решили освежиться в море. И оно оказалось восхитительным — чистым и студёным. Наши девчонки, не особо стесняясь мужского присутствия, переоделись в купальную униформу. Нам лишь оставалось последовать их примеру, поскольку кабинки для переодевания принципиально отсутствовали. Но уже в следующий момент я понял, что мы, по сравнению с отдыхающей публикой — сущие пуритане. Пляж буквально наводнили женские особи, у которых не хватило денег на лифчики. Для советских холостяков это, безусловно, явилось тяжким испытанием. Чтобы смыть с себя позор от соприкосновения с буржуазной действительностью, я рванулся к воде и там чуть не околел — навстречу мне из моря выплыла русалка. На ней, кроме следов юности, счастья и загара, имелись только трусики, да и те — не справлялись со своей задачей. Или, наоборот, слишком хорошо её выполняли.
Уроки Фигереса не прошли для Шуры даром, но понял он их как-то слишком прямолинейно. Когда мы собрались уходить, он решил помыться под бесплатным душем из пресной воды, расположенном здесь же, на пляже. Для этого он полностью разделся и стал тщательно скрести своё молодое тело. Не сомневаюсь, будь у него мыло, он воспользовался бы и им. Увлечённый осмыслением мужественного поступка друга, я не сразу заметил, что весь пляж буквально отвернулся от моря и теперь смотрел в сторону Шуры, приводящего в надлежащий порядок свои гениталии. Лица пассажиров в проезжавших по набережной автобусах тоже светились неподдельным интересом.
Потом мы погуляли по восхитительному курортному городку и провели половину дня в музее маэстро. Там было на что посмотреть. Говорят, Дали сам создал этот музей ещё при жизни, дав тем самым лишнее доказательство своего культа личности и сумасшествия в руки завистников. Но кто осмелится бросить в него камень? Ощущение того, что мы вошли внутрь одной из его сюрреалистических картин, не покидало нас ни на секунду. Каждым штрихом интерьера, каждым предметом он откровенно издевался над посетителями, но делал это мастерски и со вкусом. Быть обсмеянным, понимать это и получать от этого удовольствие — вот моё, оставшееся на всю жизнь, впечатление от музея.
Вернувшись в лагерь в потрепанном материальном состоянии, но превосходном расположении духа, мы застали там нового участника программы. Звали его Химун, и прибыл он на нашу голову с Алжира. Путешествие его в Испанию происходило не иначе как на верблюдах, потому что чем ещё можно объяснить явление Химуна народу за два дня до церемонии опускания занавеса? Он привез с собой барабан и великолепные туземные ритмы. «Гуру» смотрел на него с любовью и полными от слёз умиления глазами. Я представил вечерний концерт для дудочки с барабаном, и мне захотелось повеситься.
Концерт к счастью не состоялся. Вместо этого «Гуру» собрал нас на спальном чердаке, где заботливая Алисия наставила парафиновых свечей и зажгла их. Какие-то палочки, источавшие благовония, дымились тут же. Весь этот антураж служил предисловием к речи «Гуру». Умытый и причесанный в таком стиле, будто следующим пунктом повестки дня являлось его укладывание в гроб, он поведал нам об антропософии[4], как о единственно возможном способе выживания человечества, а себя назвал продолжателем дела самого Штейнера. В доказательство своих слов «Гуру» показал нам толстый гламурный журнал, где на обложке стоял он сам в обнимку с козой и смотрел вдаль из окна замка. Едва услышав о том, что у всей этой ерунды есть не только предводитель, но и теоретическая подоплёка, Шура оживился, поскольку любил всякие философские штучки за их оторванность от жизни и иммунодефицит по отношению к критике.