Михаил Андреевич Осоргин Книжная лавка писателей
Предисловие и подготовка текста С. Шумихина
"Наше наследие", 1989, № 6
Михаил Андреевич Осоргин (литературный псевдоним, настоящая фамилия — Ильин) — русский писатель, чьи книги многим читателям в СССР еще предстоит впервые раскрыть. За 47 лет литературной деятельности им было написано более двадцати книг: пять романов, в том числе — "Сивцев Вражек" (1928). где дано неприкрашенное изображение революционных испытаний (после появления на страницах парижских "Современных записок" роман сразу вывел автора в первые ряды писателей русской эмиграции), "Свидетель истории" (1932) — о первой русской революции 1905–1906 гг., в которой Осоргин активно участвовал, "Вольный каменщик" (1938), рассказывающий о масонских ложах эмиграции, которые Осоргин тоже знал не понаслышке, будучи членом одной из них; несколько повестей и сборников рассказов, воспоминания, а также множество журнальных и газетных статей, очерков, эссе… Наследие большое и значительное, пока еще (надеемся, что ненадолго) остающееся на родине Осоргина непрочитанным и неизвестным (за редкими исключениями, о которых сейчас мало кто помнит, как, например, о том, что перевод когда-то прославившей театр Вахтангова и до сих пор не сходящей с репертуара "Принцессы Турандот" Карло Гоцци был сделан Осоргиным).
Жизнь писателя нельзя назвать ни размеренной, ни спокойной. Он родился в 1878 году в Перми; окончив в 1902 году юридический факультет Московского университета, некоторое время занимался адвокатской практикой, а также сотрудничал в либеральных народнических изданиях, вроде журнала "Русское богатство". В 1904 году Осоргин присоединился к партии социалистов-революционеров; в 1905-м за участие в московском декабрьском вооруженном восстании был арестован и посажен в тюрьму, однако менее чем через год ему удалось освободиться и эмигрировать в Италию. Там он пробыл десять лет, до 1916 года, постоянно публикуя свои очерки и корреспонденции из Италии в русских газетах и журналах; в 1913 году автор-эмигрант без каких-либо затруднений издал в России свою книгу "Очерки современной Италии".
Вернувшись на родину незадолго до Февральской революции, Осоргин сразу включился в общественную и политическую деятельность. В 1917 году вышла его книга "Охранное отделение и его секреты". После Октября Осоргин принимал участие в организации писательских и журналистских союзов, был избран председателем Московского союза писателей. Много сил отдал он писательскому книготорговому кооперативу — Книжной Лавке писателей в Москве, которая в тяжелые годы разрухи и голода в буквальном смысле слова спасала жизнь многим литераторам. Но принадлежность к партии эсеров не прошла Осоргину даром: в 1919 и 1921 годах он дважды на короткое время арестовывался, а в 1922 году вместе с большой группой интеллигенции (где были литераторы Ю. И. Айхенвальд, Н. М. Волковысский, В. Я. Ирецкий, А. С. Изгоев, Б. Харитон, философы Н. А. Бердяев, Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, С. Л. Франк, историки А. А. Кизеветтер, С. П. Мельгунов, В. А. Мякотин, хранитель музея Толстого в Ясной Поляне и бывший его секретарь В. Ф. Булгаков и многие другие) был выслан за границу. Побывав в Германии и посетив хорошо ему знакомую Италию, Осоргин в 1923 году приехал в Париж. Между прочим, вплоть до 1937 года он сохранял свой советский паспорт, поэтому сухая справка из статьи об Осоргине в "Краткой литературной энциклопедии" — "С 1922 в эмиграции" — не вполне точна.
Во Франции Осоргин продолжал заниматься литературным и журналистским трудом. Когда в 1940 году гитлеровские войска заняли страну, он жил на неоккупированной территории, управляемой французскими коллаборационистами. Занимая патриотическую позицию, печатая антифашистские статьи за пределами Франции и во французских нелегальных изданиях, Осоргин подвергался преследованиям нацистов и их приспешников. Смерть уберегла его от ареста и концлагеря. Он умер 27 ноября 1942 года в Шабри — "тихом местечке", как называлась одна из его последних книг.
М. А. Осоргин был не только замечательным писателем, но и страстным библиофилом, истинным и компетентным ценителем книги, знатоком редкостей и раритетов, много лет помещавшим в парижских "Последних новостях" свои "Заметки старого книгоеда" (вышли в издательстве "Книга" в виде отдельного сборника). Об этом напомнил еженедельник "Книжное обозрение", напечатавший в № 20 за 1988 год очерк писателя "О библиомании" и в № 46 рассказ "Беседа" — оба о книгах и книголюбах.
Работа Осоргина в Книжной Лавке писателей, воспоминания о которой предлагаются вниманию читателей, во многом способствовала углублению его библиофильских знаний и опыта. Впервые эти воспоминания появились в довольно редком и малотиражном издании "Временник Общества друзей русской книги" (Париж, 1928, вып. II, с. 19–32; на авантитуле обозначено: "Отпечатано триста пятьдесят экземпляров, из коих пятьдесят экземпляров в продажу не поступили"). На родине автора публикуются впервые.
Небольшое эссе М. А. Осоргина "Как мы торговали", уверены, будет так же интересно читателю и дополнит обстоятельный очерк "Книжная лавка". Редакция благодарит вдову писателя Татьяну Алексеевну Осоргину, любезно приславшую нам этот материал из Парижа.
В Советском Союзе публикуется впервые.
Книжная лавка писателей
Когда в 1917 году книги и газеты начали выходить совсем безо всякой цензуры, мы пишущие люди, растерялись. Как-то привыкли уже писать по эзоповой грамматике, имели словарь условных выражений, и вдруг пришлось переучиваться. Но была такая свобода недолга и неутомительна. Революцию перевернули наизнанку; раз, придя в редакцию "Власти Народа" {Один из печатных органов партии социалистов-революционеров. — (Прим. публ.).}, которая уже дважды была закрыта и переименовалась в "Нашу Родину", увидал я двух красноармейцев и бумажку на стене, ими написанную: "Газета Наша Родна Пропуску Нет Задерживано".
Сразу мы, конечно, не сдались, писали, набирали, отбивали матрицы, тайком печатали в разных типографиях… Наконец закрыли нас всех окончательно. И вот тогда, оставшись безо всякого дела, стали мы придумывать каждый себе подходящее занятие. И сложилась у нас группа из людей писательского звания и близких к книге, которая задумала заняться книжной торговлей. В то время торговля была еще свободной, и книжные магазины были, только продавались книги выше номинала; мы же хотели продавать по номиналу — вне конкуренции. Недолгое время так и было; но скоро рубль так покатился, что мы едва успевали догонять и перемарывать карандашом цену.
Родилась идея в голове у Павла Павловича Муратова. Он нас и объединил. Был среди нас отличный знаток книги Михаил Васильевич Линд, переводчик и беллетрист, джентльмен, человек выдержанный, отличный работник. Он хорошо знал книжников — от Шибанова до мелкого лабазника, имел солидный круг знакомств, имел нюх отличный и на дело смотрел серьезно. М. Линд заложил первые камни нашей лавки и многому нас научил. Им же собран был, книжка по книжке, хороший библиографический отдел — неприкосновенный, не для продажи, — который нам пришлось впоследствии — увы! — продать, чтобы заплатить налоги, и немалые остатки которого были нами подарены библиотеке Всероссийского Союза Писателей, вместе с прекрасными книжными шкапами, приобретенными нами у библиофила фон Мекка.
По хозяйственной части — оборудование магазина, сношения с издателями, — работал вначале Николай Иванович Минаев, не столько писатель (он писал только в газетах), сколько маленький издатель, превосходный человек.
Другими пайщиками "первого призыва" были, кроме П. П. Муратова, фактически не работавшего, Владислав Фелицианович Ходасевич, побывший с нами недолго, Борис Александрович Грифцов, историк искусства, литературы (западной), и лектор, автор вышедшего в Москве романа "Бесполезные воспоминания" (прилежный участник дела с первого до последнего дня), Александр Степанович Яковлев, по тому времени — начинающий журналист, а по настоящему времени — один из модных российских беллетристов, — и, наконец, я, полезный в хозяйстве человек, так как умею и гвоздь вбить, и книги перевязать веревочкой, не портя переплета, и любезно поговорить с покупателем.
Таков был первый призыв пайщиков. Позже, с уходом от нас Линда, Ходасевича и Минаева, мы приняли пайщиками Бориса Константиновича Зайцева, Николая Александровича Бердяева и Алексея Карповича Дживелегова. Последним же по времени пайщиком мы зачислили нашу бессменную и милую кассиршу Е. Дилевскую, незаменимого работника. Таким образом оказались у нас за прилавком представители художественного слова, философии, истории, истории литературы, искусств, публицистики и, прежде всего, книголюбия и книговедения. Соответственно распределились и роли, хотя не строго. Б. Зайцев по части литературы русской, ею же, особенно классиками, ведал А. Яковлев; Н. Бердяев держался поближе к полкам философским; Б. Грифцов аккуратненько расставлял томики в иностранном отделе (этот отдел у нас был очень хорош и богат); Дживелегов, человек памяти изумительной, просвещал покупателей по части истории; Линд — пока был — исключительно ведал антикварией и крупными покупками; я — по части юридической и по внешнему порядку, немножко и по старой книге. Но, конечно, строгого разделения труда не было: всем приходилось подметать пол, сидеть за кассой, благоустраивать витрины, покупать, продавать, расценивать, таскать ящики, вытирать пыль, протирать стекла и рассуждать с покупателями о достоинствах авторов и издательств.
Таков был состав хозяев-приказчиков нашей трудовой артели, носившей популярное в Москве имя: "Книжная Лавка Писателей".
С полным правом пишу я это имя прописными буквами. "Книжная Лавка Писателей" была, пожалуй, единственным в России культурным и торговым учреждением, пронесшим свою внутреннюю и внешнюю независимость сквозь страшнейшие годы разрухи, террора и крушения духа. Основанная в сентябре 1918 года Лавка просуществовала до 1922-го, когда смысл ее дальнейшего существования в значительной степени исчерпался, налоговая же тяжесть, в связи с расцветшим нэпом, стала невыносимой. В самые тяжкие годы она была не только якорем личного нашего спасения, но и маленьким культурным центром Москвы, отдыхом и прибежищем писателей, профессоров, книголюбов, артистов, учащихся, всех, кто не хотел и в годы безвременья порвать с культурой и подавить в себе последние духовные устремления. По образцу нашей Лавки возникло позже немало других (лавка поэтов, художников слова, деятелей искусства; позже других возникла лавка книгоиздательства "Задруга", более близкая нам по культурным заданиям и литературно-ученому стажу руководителей). Еще позже, уже в начале нэпа, были опыты организации таких же предприятий в провинции {Одной из самых ранних по времени возникновения была писательская лавка в Петербурге, очень значительная. Позднейшая, на моей памяти, была организована при казанском (частном) кооперативном союзе. И там за прилавком стояли молодые писатели.}. В самой же Москве как-то вошло в обычай, что за прилавком книжных магазинов должны были стоять безработные, по тому времени, писатели, иногда с крупными именами, — от солиднейших А. Кизеветтера, Н. Бердяева, Ю. Виппера — до легкомысленных поэтов Есенина, Шершеневича, Кусикова, Мариенгофа.
И вот, вложив в дело по двести рублей, с этим ничтожнейшим капиталом, ушедшим на устройство полок и покупку печурки, мы приступили к делу. Книжный фонд составился из комиссионных книг, предоставленных нам частными издательствами, где у каждого из нас были личные связи, и из старых, в большинстве трепаных и зачитанных книг "Библиотеки для молодежи", помещение которой (в Леонтьевском переулке) мы приобрели для Лавки.
Плотник сбил, по нашим чертежам, полки, доски для которых выпросили мы у кооператива. На полках поместились книги, притащенные нами на собственных спинах, частью от существовавших еще издательств, частью из дому — из своих запасов, с которыми приходилось по нужде расстаться, частью от знакомых. Вместо кассы — картонная коробочка, вместо витрины — наклонная доска в окне, которое замерзало к ночи и кое-как оттепливалось днем. К счастью, прилавок был, оставшийся в помещении библиотеки, и был большой хороший стол посередине лавочки. Отопления не было, и зимой мы работали в шубах и валенках, постоянно промокавших, Случалось — лопались трубы водопровода в верхнем этаже, и книги наши затапливало водой. С громадным трудом разыскали замок, даже веревки для перевязки книг приходилось подолгу разыскивать на тайном рынке, и только случай помог нам обзавестись кассовой и другими бухгалтерскими, конечно, примитивными книгами. Штемпель сделал знакомый резчик, иначе нужно было бы стоять в очереди за специальным разрешением совдепа! Кое-что мы успели, правда, сделать раньше, чем драконовскими декретами о муниципализации и национализации совершенно была уничтожена частная торговля. А собравшись с силами и средствами, могли установить и экономическую печурочку, для которой всякими легальными и нелегальными способами добывали дрова, чтобы совсем не замерзнуть в Лавке, где проводили мы по пять-по шесть часов в сутки каждый.
А главное — нужно было учиться торговать, да еще при условии катастрофического падения рубля. Лавка наша успела открыться явочным порядком, муниципализация — по простой недоглядке — ее не постигла, и никаких "твердых цен" мы не знали, как не признавали и никаких "мандатов" на приобретение книг. При таких условиях мы быстро остались единственным в Москве и в России книжным магазином, где каждый человек, пришедший с улицы, мог купить книгу "без разрешения". И забавно было смотреть, как робко приотворялась дверь, и покупатель пугливо спрашивал:
— Можно посмотреть книги?
— Пожалуйста.
— А нужно разрешение на покупку?
И мы гордо отвечали:
— Никаких мандатов и паспортов не требуется!
Почему нас терпели? Кажется, потому, что сначала не заметили, потом не разобрали, что мы за учреждение, а может быть — считали как-то неудобным трогать писателей, работавших на артельных началах, без наемного труда. А когда Лавка приобрела популярность, она терпелась уже просто по инерции. К тому же она значилась состоящей при "Профессиональном Союзе Писателей", которому, действительно, отчисляла известный процент дохода, и в котором все мы состояли членами, а позже — ядром правления и президиума. Просуществовав же год, она стала, так сказать, московской необходимостью. Все муниципализированные книжные магазины были закрыты "для разборки книг, скупки и распределения", иначе говоря, обратились в кучу мусора и в склады, в которых никто не мог разобраться; и купить книги было негде — только у нас. А как раз пооткрывалось множество рабочих клубов и библиотек, основано было много новых провинциальных университетов и публичных библиотек (скоро погибших), в Москву хлынула толпа закупщиков для провинции, вооруженных мандатами и кредитами и нашедших лишь полную неразбериху в бывших частных магазинах, ставших советскими. Одновременно как нужда, так и боязнь принудительного отобрания библиотек, заставили многих книголюбов расстаться со своими книжными сокровищами и ликвидировать их прежде, чем их отберут "на государственные потребности". И поневоле все, и продавцы и покупатели, шли к нам, свободно торговавшим и старой и новой книгой без всяких ограничений и мандатов.
Было и еще одно: мы знали книгу, новые же советские деятели не имели о ней никакого представления; да и вообще, по тому времени, советские служащие свежего набора были "саботажниками", т. е. замерзшими и изголодавшимися людьми, неспособными работать и думавшими только о пайках и выдачах. Не в их силах было организовать книжную торговлю, к тому же никто из продававших не обращался в советский магазин, не доверяя расценкам и боясь просто конфискации. Новым закупщикам, представителям клубов, библиотек, университетов, нужен был совет, так как в большинстве это была неопытная молодежь. Мы же не только давали советы и указания, но подбирали из своих запасов библиотечки для клубов, для школ, систематические библиотеки для специальных (юридических, военных, технических) учреждений, и даже небольшие, но нередко очень ценные фундаментальные библиотеки для новых, открывавшихся в провинции университетов.
Был период времени, когда магазин наш ежедневно опустошался закупщиками этого рода, делавшими нам огромные заказы, и часто нам приходилось продавать наш товар, так сказать, "на корню", т. е. только что скупленные библиотеки перепродавать, почти не распечатывая доставленных ящиков. Иногда, наконец, мы выступали только комиссионерами, направляя верных покупателей по адресам, данным нам продавцами, за собой оставляя лишь право оценки.
При таких обширных операциях мы в нормальное время были бы, вероятно, богачами. Но нужно иметь в виду, что книги, выбрасываемые на рынок частными лицами, менявшими их на хлеб насущный, вообще потеряли всякую цену. И любопытно, что ниже всего ценилось то, что в обычное время разыскивалось, как книжная редкость. Французские изящные томики восемнадцатого века, старинные кожаные томы книг старообрядческих, редчайшие собрания гравюр, русские уникумы времен Петра Первого, альдины и эльзевиры, — все это шло по цене нескольких фунтов черного хлеба и покупалось только чудаками. Скупать их мы не могли, не имея запасного капитала, да его и не могло быть при полном крушении финансовой системы. В высокой цене (сравнительно, конечно), были только энциклопедические и всякие другие словари, справочники, полные собрания классиков и книги по искусству. Что такое "высокая цена", будет ясно, если я поясню, что пять томов Грабаря (книга постоянного и высокого спроса) стоили обычно до двух пудов ржаной муки, — меньше трех рублей мирного времени, — а словарь Брокгауза (86 полутомов в переплетах) выше трех-пяти пудов не подымался. Дешевле полукопейки золотом я купил, в нашей же Лавке, одну старинную книжку ("Щеголеватая Аптека"), которой нет ни в одной публичной библиотеке России, за копейку — "Грациана" времени Анны Иоанновны; за два-три рубля предприимчивый человек мог приобрести у нас все семь альбомов гравюр Ровинского. Такие покупатели-"чудаки" все же встречались, и нельзя им не позавидовать. Карандашные наши пометки цены гласили: сто рублей, тысяча рублей, миллион рублей книга, цены росли на 50-100 % в день, — но на проверку это значило: фунт муки, пуд муки, щепотка муки. И часто случалось, что вместо денег за книги мы так и брали мукой, мылом, маслом, сахарным песком.