— Мерси. — Женя рассеянно посмотрелась в зеркало, скорчила рожицу — дешевка в белом. Она переживала за Прохорова: кулаками махать — не голой жопой вертеть.
Однако беспокойство ее было напрасным. Из носа Антрацита уже вовсю бежала кровь, правая рука с отбитым бицепсом почти не слушалась, и, судя по всему, схватка близилась к концу. Так оно и случилось: и минуты не прошло, как ударом в челюсть Серега отправил противника в нокаут, — и как этот хлюпик оказался в финале? Непонятно. Оркестр грянул «Выходят на арену силачи», публика взвыла, повышая ставки, кое-кто с расстройства — пропали кровные баксушки! — хватанул стакан под зернистую, — а, гори оно все синим пламенем! Не сгорело. Яша Лохматович вызвал новую пару, и опять люди в клетке принялись пинать друг друга, бить кулаками в лицо, рвать сухожилия и ломать суставы, — жизнь продолжалась.
— Надо же, а ведь всегда воспитанный такой, внимательный, слова от него плохого не услышишь. — Пиновская сквозь ажурные листья монстеры задумчиво поглядывала на сцену, где Толя Громов — Палач Скуратов-Вольский — вовсю охаживал ногами Джека Потрошителя, крушил ему коленом ребра, старался приложиться головой, работал с яростью локтями. — Не пьет, не курит, с падшими женщинами не общается…
В прищуренных глазах Марины Викторовны светилось восхищение.
— В тихом омуте черти водятся, а потом, он что, из миссии спасения, что ли? — Пожав плечами, Плещеев досмотрел, как из клетки тащили чуть живого Джека Потрошителя, и сделал знак официанту: — Любезный, кваску расстарайся.
После всех этих китайских разносолов его мучила жажда. Наконец первый круг боев закончился, мужичок с брандспойтом слез с верха клетки и принялся неловко вытирать кровь на полу. Он был уже изрядно навеселе.
— Ну-ка, девки, со сноровкой покрутите попой ловко! — Приплясывая, Яша Лохматович взял в руки микрофон, оркестр заиграл «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан», и на сцену выпорхнули конкурсантки, выряженные словно для съемок софтпорно. У рампы их поджидали атлеты в виниловых плавках-стрингерах, они то и дело напрягали мышцы, принимая красноречивые позы, и казалось, что немыслимые минимумы, прикрывающие их срам, вот-вот лопнут. Каждую красавицу атлеты поднимали на высоту плеч, носили туда-сюда по сцене, крутили так и эдак, давая зрителям возможность оценить изюминку второго тура — отсутствие нижнего белья. Публика, вникая в тонкости анатомии, разгоряченно гудела, доктор Дятлов подписывал третью стопку книг — «Черную дыру» продавали вразнос, — а Яша Лохматович выдавал комментарии типа:
— Чувство глубокой нежности вызывают эти промежности!
— Эта, братцы, докторица двигать задом мастерица!
— А из нашего, окна щель мохнатая видна!
— А из вашего окошка — только бритая немножко!
Наконец под волнующие звуки фанданго красавицы убрались за кулисы, и занавес задернулся. Жюри посовещалось, и поднявшийся с важным видом представитель мэрии объявил с интонациями начальника отдела кадров:
— В финал прошли: горничная в белых чулках, горничная в красных чулках, медсестра, девушка-комиссар, девушка-милиционер, девушка-гусар, девушка-матрос, девушка с веслом.
— Достали ваши бляди! Драного хочу! — заверещала из зала одна из почитательниц таланта Тормоза, Лохматович взялся за микрофон, и побоище пошло по второму кругу.
На этот раз Серегу стравили с Квазимодо, высоким, жилистым татарином, действительно страшным, с раздробленным, бесформенным носом. Он зря не рисковал и, держась от Прохорова подальше, то и дело доставал его длинными, качественно растянутыми ногами, пинки были сильны, чувствовалась хорошая школа. Со стороны, наверное, все это казалось красивым, публика неистовствовала, Лохматович надрывался в микрофон:
— Какой удар, чуть-чуть бы ниже, и все, яйца всмятку! Вот это да, если бы не локоть, печень разорвалась бы на кусочки! А это что такое?
Выждав момент, Прохоров провел активный блок, кулак его впечатался в бьющую ногу, пришлось прямо в голень. Явственно хрустнула кость, от боли Квазимодо потерялся и, опустив руки, не успел вовремя отскочить. И тут началось… Прохоров сорвал дистанцию, с ходу въехал противнику в солнечное и в печень — тощий, плохо держит, — вошел в клинч, приложился головой в лицо, тут же — коленом в пах и со страшной, яростной силой принялся работать локтями.
— Э, такую мать! — Мужичок с брандспойтом не успел даже взяться за вентиль, как все уже было кончено: Квазимодо без чувств рухнул на пол, страшное лицо его было разбито и изломано.
Почтеннейшая публика ревела, как океанский прибой, секьюрити успокаивала поклонниц Прохорова, Яша Лохматович объявлял следующую пару — шум в зале стоял несусветный.
— О времена, о нравы! — Вздохнув, Пиновская отвела взгляд от сцены и с отвращением занялась коктейлем «Шанхай», приготовленным из курятины, шампиньонов, ананасов, белого вина, майонеза, горчицы и йогурта. — И кому только нравится эта гадость…
— Брутальность и эгоцентризм суть издержки урбанизма. — Понюхав, Дубинин осторожно попробовал китайское, жаренное на шпике картофельное пирожное, одобрительно хмыкнул. — А вот это ничего, похоже на белорусские драники. — К пирожному он присмотрел вареное, выдержанное в анисе и соевом соусе яичко, запил чайком. — Звереет народ.
— Да уж. — Плещеев, увидев, как Лаврентий Палыч, широкоплечий, в дверь, кавказец, ударил Толю Громова в живот, подцепил снизу кулаком в челюсть и, повалив, принялся пинать ногами в говнодавах, вздрогнул. — Что делает, гад! Что делает!
— Скуратов, подымайся! Вставай, Палач! — Толпа взволновалась, охваченные национальным чувством, зрители повскакивали со своих мест. — Задай черножопому, устрой ему Карабах!
— Первый, это пятый. — В ухе Плещеева раздался хриплый от ярости голос Кефирыча, чувствовалось, что он с трудом удерживается от самостоятельных ответных действий. — Разрешите вмешаться!
Лицо Сергея Петровича покрылось фиолетовыми пятнами, Пиновская, напротив, побледнела, Дубинин подавился яйцом: обратить на себя внимание значило поставить операцию на грань срыва. В это время ситуация разрешилась сама собой, — мужичок с брандспойтом наконец-таки сподобился отвернуть вентиль. Сильная струя ударила Лаврентия Палыча в живот, словно щенка швырнула на пол, а в клетку уже ворвался разъяренный Фаульгабер. При его появлении промокший сын гор вжался в угол, а почтеннейшая публика выжидающе затихла, — похоже, джигиту писец. Однако, не обращая на него внимания, Кефирыч легко поднял на ноги Толю Громова и бережно понес друга с поля боя, его маленькие голубые глазки светились неприкрытой нежностью.
— Мы продолжаем наш вечер. — Лохматович небрежно стряхнул с рукава капельку воды, поправил «кис-кис», пригладил остатки шевелюры. — В заключение второго тура бьются непобедимый Черный Буйвол и любимый муж Лейлы, Фатимы, Гюльчатай, Зухры и Зульфии неутомимый Товарищ Сухов!
— Первый пятому, — Плещеев вытащил пачку «Ротманса», щелкнул зажигалкой, закурил, чего не позволял себе уже давно, — ну как он там? Помощь нужна?
— Да нет, ерунда, — голос Кефирыча помяг-чел, — ребра целы. Ушибы, конечно, да к зубному зайти придется. А так рвоты не было, значит, мозги в порядке, через пару дней Толик будет как огурчик.
— Слышали? — Плещеев облегченно посмотрел на Пиновскую и Дубинина, сунул окурок в пепельницу, морщины на его лбу разгладились. Случись с Громовым что серьезное, не простил бы себе, совесть бы замучила.
На сцене тем временем Черный Буйвол как-то уж подозрительно легко разделался с красноармейцем Суховым — того вынесли, и на этом второй круг боев закончился.
— Восток — дело тонкое. — Присвистнув, неугомонный Лохматович выкинул коленце, шутканул и объявил финал конкурса красоты: — А теперь у нас на бис девки делают стриптиз!
Пьяная толпа, ошалевшая от вседозволенности и крови, взорвалась бешеными криками, оркестр заиграл что-то трепетное, будоражащее нервы, и на сцену выпорхнула белокурая девица в длинном платье с корсажем. Тряся подолом, покачивая бедрами и бюстом, она принялась исполнять эротический танец. Двигалась девица, словно начинающая стриптизерша из захолустного ночного бара. С трудом стащила платье, не очень-то изящно рассталась с чулками, со второй попытки расстегнула лифчик, едва не упав, вылезла из трусов и, забыв про пояс с резинками, зигзагом убралась за кулисы. Оркестр сменил мелодию, и на сцену выскочила следующая соискательница, — двигаясь с изяществом механической куклы, путаясь в белье и жалко улыбаясь, она стала показывать свой вариант стриптиза.
Публика изнемогала, Яша Лохматович давился комментариями, эскулап Дятлов благосклонно кивал. Пожалуй, лишь двое в зале сохраняли спокойствие духа — спящий мент за судейским столом да Семен Натанович Бриль, краем глаза поглядывавший на сцену. Не сказать, чтобы действо не трогало его за живое, нет, очень даже, однако старый бармен был прагматиком: чего зря пялиться, один хрен, не пощупаешь. Как и во всем, в любви Семен Натанович был человеком действия. Да и в женщинах знал толк, сколько их прошло через его волосатые, короткопалые руки — посудомойки, продавщицы, завсекциями. Даже директриса одна была, все лепетала: «Ах мой казак!» — и изо всех предпочитала коленно-локтевую позу, кобылища.
Публика изнемогала, Яша Лохматович давился комментариями, эскулап Дятлов благосклонно кивал. Пожалуй, лишь двое в зале сохраняли спокойствие духа — спящий мент за судейским столом да Семен Натанович Бриль, краем глаза поглядывавший на сцену. Не сказать, чтобы действо не трогало его за живое, нет, очень даже, однако старый бармен был прагматиком: чего зря пялиться, один хрен, не пощупаешь. Как и во всем, в любви Семен Натанович был человеком действия. Да и в женщинах знал толк, сколько их прошло через его волосатые, короткопалые руки — посудомойки, продавщицы, завсекциями. Даже директриса одна была, все лепетала: «Ах мой казак!» — и изо всех предпочитала коленно-локтевую позу, кобылища.
«Да, были когда-то и мы рысаками. — Семен Натанович вздохнул и краем глаза глянул на сцену. — Впрочем, почему это были? Вот эту рыжую и сейчас разложил бы на стойке с превеликим удовольствием. До чего хороша баба, и выплясывает складно, шустрая, у такой небось не сорвется. Эх, лучше не смотреть, извод один».
Не один только Семен Натанович разбирался в женщинах, — множество горящих глаз с жадностью смотрело на Корнецкую, обдавая ее волнами похоти и пока что неудовлетворенных желаний. Все мужчины в зале находились сейчас в ее власти, казалось, помани любого, и пойдет, словно бык на веревочке, хоть на бойню, хоть на край земли, хоть в загс. Конкурсантки, выступавшие следом за Корнецкой, казались ожившими экспонатами из музея восковых фигур, — все познается в сравнении.
Наконец эротические пляски закончились, музыка смолкла, глаза зрителей потухли.
— Дорогие господа, мне оправиться пора. — Яша Лохматович испарился со сцены, жюри посовещалось, и слово взял эскулап Дятлов. Мерзким, подвывающим голосом он сообщил, что все прошло по классу "А", имена призерш назовут попозже, а финал боев начнется через полчаса. Согласно жребию вначале будут биться Драный с Берией, победитель же с Черным Буйволом.
Пока он мяукал в микрофон, Кузьма Ильич, в смокинге, с бабочкой, со сверкающими бриллиантами на циферблате «ролекса», кашлянул, провел рукой по лысине и начал вылезать из-за стола. Сейчас же поднялись четверо, широкоплечие, с выпирающими подмышечными кобурами, профессионально взяли его в кольцо, и так, в компании бодигардов, господин Морозов направился к выходу.
— «Вижу, дозорный на вышке не спит…» — Бородач в роговых очках и на редкость удачном галстуке, коротавший время за столиком в баре, сунул в рот сигарету и тоже подался из зала. Ноги плохо слушались его, движения были неверны, похоже, одним томатными соком и фисташками не обошлось. Тем временем Кузьма Ильич прошел по ковролину через холл, и стало ясно, что путь его лежит к заветной двери с призывно улыбающимся бульдогом. Двое бодигардов, выдвинувшись вперед, профессионально скользнули внутрь, раздались возмущенные крики, шум, и из туалета, застегивая на ходу ширинки, начал выскакивать народ. Никто далеко не уходил, косились на Морозова с ненавистью — чтоб тебе жидко обосраться, сволочь!
— Что, генацвале, очередь? — Бородач в очках подошел к переминающемуся с ноги на ногу лицу кавказской национальности. — Как там, быстро идет дерьмо по трубам? — Услышав что-то нечленораздельное, он понимающе покачал головой и, вспомнив про сигарету во рту, прикурил. — «Гранату отняли, послали домой…»
Телохранители между тем проверили кабинки, порылись в горшках со спатифиллумами, внимательно заглянули в писсуары и с чувством выполненного долга доложили принципалу — все о'кей.
— Хорошо. — Кузьма Ильич кивнул, поправил очки и неторопливо зашел в мужскую комнату.
Сработал пневматический рычаг, дверь с кабы-сдохом закрылась, и бодигарды взяли ее под охрану, — европейская школа, стопроцентная безопасность.
— «Я убью тебя, лодочник…» — Бородач в очках посмотрел на них с восхищением, выщелкнул, не попав, окурок в сторону урны, громко икнул и сунул руку в карман. Пальцы его нащупали коробочку дистанционного взрывателя, сломав фиксатор, нажали на тугую кнопку. Сейчас же в сливном бачке одной из кабинок булькнула вода — это сработал микрозаряд в сферическом, похожем на шарик для пинг-понга контейнере. Смертельная, быстро разлагающаяся отрава ненадолго превратила туалет в газовую камеру, однако господин Морозов ничего не заметил — ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Только аромат дезодорантов, мерное урчание кондиционера и отблеск галогеновых ламп в серебряном великолепии сантехники. Он, не торопясь, облегчился, тщательно вымыл руки и, глядя в огромное, во всю стену, зеркало, принялся с чувством вытирать их шелковистым одноразовым полотенцем. Ему очень нравилось свое отражение. Наконец, вальяжный и умиротворенный, он вышел из сортира, бодигарды, сняв пост у дверей, взяли его в кольцо, и вся процессия с важностью направилась в зал.
— Все, по ноге бежит. — Бородач в галстуке зачем-то глянул на часы и, первым заскочив в туалет, заперся в самой крайней кабинке, — ему нужно было спустить воду с фрагментами распавшегося контейнера. Истомленный народ рванул за ним следом, зажурчали хрустальные струи, захлопали стульчаки, воздух огласился звуками блаженного удовлетворения, восторга освобожденной плоти и познания сущности бытия. Может, прав все же незабвенный Гашек: все в мире дерьмо, а остальное моча?
А в зале тем временем все шло своим чередом: пили, жрали, делали ставки, делились впечатлениями. Для увеселения почтеннейшей публики на сцену снова выпустили свиноматку; поудобнее усевшись в кресле, она принялась было курить сигару причинным местом, но на нее не обращали никакого внимания, — все ждали начала боя. И вот полчаса истекли.
— Господа, финал!
Лохматович, успевший оправиться, махнуть «Бисквита» под филе-миньон с трюфелями, бод-ренько взмахнул рукой, и занавес разошелся. Голые по пояс Серега Прохоров и Лаврентий Палыч, на груди которого синели буквы «С табой дюша мая радысти пална!», медленно зашли в клетку, лязгнула стальная дверь, и мужичок на крыше взял брандспойт на изготовку, — пошла заруба. Строго говоря, волнующего поединка с драматическими нокдаунами, переходами инициативы из рук в руки и яростными контратаками на пределе сил не получилось, слишком уж в хорошей форме находился Тормоз. Быстрый и импульсивный Лаврентий Палыч скоро выдохся, пропустил тяжелый боковой в челюсть и, едва поднявшись с полу, с ходу напоролся на встречный ногой. Ему еще повезло. Возьми Прохоров чуть ниже, остался бы джигит без мужской гордости, да и мочевой пузырь лопнул бы наверняка, а так — сильный проникающий в солнечное. Острая боль, временная остановка дыхания, падение кровяного давления. Аут. Финиш. Финита. Публика рокотала, господин Морозов соизволил аплодировать, главная же поклонница Прохорова уже не кричала задорно: «Драного хочу», — нет, хмельная и счастливая, она тихо спала, положив белокурую голову на залитую соусом «ткемали» скатерть. Веселье было в самом разгаре, часы показывали начало пятого.
— Бог правду видит, это тебе, гад, за Толика. — Плещеев глянул, как волокут едва живого Лаврентия Павловича, и ковырнул ложечкой в креманке с подтаявшим мороженым. — Люди на периметре как, не голодают? Жирности в рационе хватает?
— Выдали сухим пайком, по четыре тыщи калорий. — Пожав плечами, Дубинин захрустел фисташковой засахаренной палочкой, сморщившись, запил остывшим чаем. Он не любил сладкого вкуса во рту. — Сгущенка там, тушенка. В кофе добавлен женьшень с бромом, чтобы никаких отвлекающих факторов. Не промахнутся, не впервой.
Пиновская промолчала и, хотя была не суеверна, трижды незаметно сплюнула через левое плечо, — у нее еще с утра было дурное предчувствие.
А на сцене уже вовсю старался Яша Лохматович: ревущим зычным голосом, нараспев, он представлял богатырей-финалистов, сотрясал воздух пухленьким кулачком и от избытка чувств и коньяка «Бисквит» выделывал ногами умопомрачительные кренделя. Зал неистовствовал, он напоминал разбуженный вулкан, от хруста баксов шла кругом голова, бешеные деньги рекой текли в тотализатор. Однако бой получился смазанным и быстротечным. Серега, пропустив зуботычину, жалобно вскрикнул, руки его опустились, получив еще, он сложился вдвое, снова дал себя ударить и, не группируясь, словно куль с дерьмом, всей тяжестью рухнул на пол. Нокаут получился так себе, как сказал бы Станиславский, но ничего, схавали и такой. Зрительский вулкан разродился бурлящей лавой, Черный Буйвол взревел, словно раненый лев, и, подпрыгнув, чудом не задел рогами мужичка с брандспойтом. Яша Лохматович оглушительно изошел восторгом:
— Какой день! Какой бой! Викингам и не снилось!
— Голову ему набок, голову, чтобы блевотиной не захлебнулся. — Прохорова бережно потащили из клетки, едва очутившись за кулисами, он изобразил возвращение в тело, вскочил на ноги и стал поджидать Черного Буйвола, чтобы выяснить отношения до конца, но не дали.