«Яблочко от яблони…»
«Кстати, Сталин стараниями небезызвестного Гурджиева являлся посвященным высокого уровня, да и Феликс Эдмундович, с юношества будучи истовым католиком, тоже неплохо разбирался во всей этой оккультной кухне…»
«Весьма интересно, Аналитик. Но нельзя ли поближе к нашим баранам?..»
«Можно, конечно, хотя… Как вам понравится, например, следующее? Компьютерная программа поиска двойников определила, что на фотографии Отто Людвига фон Третноффа, сделанной в 1902 году, изображен основатель так называемой саксессной магии, известный оккультист и мистик Георгий Генрихович Грозен. Умерший… — вы крепко сидите на стуле? — совсем недавно, в девяностых годах!»
«В возрасте ста тридцати с чем-то лет? Столько не живут…»
«Тем не менее. Дорогой друг, тем не менее. Более того, Анастасия Павловна Шидловская скорее всего состоит с ним в самом близком родстве. Характерные лицевые признаки, знаете ли, и все такое прочее. В общем, девяностопроцентная вероятность!»
«Благодарю, Аналитик. Привет тонким мирам…»
ГЛАВА 20
Глянцевая поверхность воды, сверкавшая у подножия косогора, стремительно приближалась, и было в ее приближении нечто неописуемо страшное. Прохоров кувыркался через голову, словно подстреленный заяц, и никак не мог остановиться. Он скользил по сыпучему песку, хватался, обдирая в кровь ладони, за кусты, но все тщетно. Поверхность взорвалась фонтанами брызг, Сергей отчаянно закричал и… Ужас навалился душной, вязкой тяжестью, тренированные мышцы сделались беспомощными и непослушными, превратив его тело в намокшую тряпичную куклу, мыслей не стало, кроме одной — это конец… конец… конец…
…И, как всегда бывает во сне, за секунду до окончательной гибели пришло осознание, что это не наяву. Облегчение, которое испытываешь в миг освобождения из-под власти кошмара, не сравнится ни с чем. Прохоров вынырнул на поверхность, прокашлялся, с трудом разомкнул слипшиеся ресницы…
И вдруг понял, что особенно-то ничего не переменилось. Его по-прежнему окружал плотный, непроницаемый мрак. «Такую мать! — Слегка запаниковав, он рывком сел. — Где я, что… ой, блин…» Рядом слышалось дыхание явно бодрствующего мужчины, и Прохоров осторожно протянул руку:
— Эй, кто здесь?
В ответ заворчали:
— Я что тебе, Сергей Иванович, девка, чтобы впотьмах лапать?.. — Было слышно, как Лысый смачно почесался, разминая пальцы, захрустел суставами. — Димон, ты живой?
После только что перечувствованного во сне звук знакомого голоса показался Сергею ангельской музыкой. Реальность, кажется, понемногу возвращалась на место. Но почему же все-таки здесь было так темно?..
— Во отходняк… Чего ж мы нажрались-то так? Чернил или спирта метилового?.. — отозвался откуда-то слева быкообразный. Он громко, протяжно зевнул, потом виртуозно выругался. — С добрым утром, тетя Хая!
— Вам посылка из Шанхая, — шмыгнул перебитым носом Толя Громов. Повозившись в темноте, он присел на корточки, пошарил рукой. — А это чьи мощи?..
— Отлезь, Палач!.. — Товарищ Сухов резко отстранился, в голосе его вибрировала тревога, показавшаяся Прохорову очень знакомой. — Мужики, что случилось-то, а? Никак влипли, бля, во что-то…
— Эй, красногвардеец! Ты ножонками не очень сучи. — Черный Буйвол был суров, чувствовалось, что настроение у него не очень. — А то вырву из жопы с корнем!
Голос был сиплый спросонья, и Прохоров сделал вывод, что в этом странноватом забытье, от которого они почему-то все проснулись одновременно, райский сад с гуриями явно не приснился ни одному.
— Так, все закрыли рты. — Лысый говорил вроде буднично и спокойно, но было в его тоне что-то такое, отчего сжимаются внутренности и холод расползается по позвоночнику. — Закрыли? А теперь быстренько начали перекличку. Так… так… хорошо. Теперь поползли в стороны до ближайшей стенки.
Вскоре «ситуяйция» слегка прояснилась. Шестеро бойцов-финалистов и при них Лысый с Димоном пребывали в квадратном помещении размером двадцать пять на двадцать пять шагов. Все — в чем мать родила. В углу обнаружилась параша — круглое, с футбольный мяч, отверстие в полу, — и, судя по вони, исходившей оттуда, нынешняя восьмерка узников была здесь не первой. Окон и дверей никто не нашел, зато одна стена оказалась затянута металлической мелкоячеистой сеткой. До потолка высоко, не дотянуться…
«Каменный мешок, да и только…» — мелькнуло у Прохорова.
— Гранд-отель «Европа», — фыркнул Лысый.
— Ашит блят, попали, — подал голос Лаврентий Палыч. От волнения у него прорезался сильный кавказский акцент. — Мамой клянусь, хули было ехать в эту Норвегию!
— Вот-вот, генацвале, — зашелся истеричным хохотом Квазимодо. — И небось одни извращенцы вокруг. Дрочи теперь жопу кактусом…
Тормоз снова превозмог всколыхнувшуюся панику и попробовал смотреть на вещи оптимистично. Для этого потребовалось усилие, но в комнате («Какая комната, камера…») в самом деле было тепло и сухо, под ногами пружинил толстый синтетический ковер. Какого он был цвета, не давала рассмотреть темнота, но почему-то казалось, что он все равно окажется непроглядно-черным, как ночь.
— Да, жаль, нету с нами гражданочек. — Быко-образный снова зевнул, начал ритмично раскачивать сетку, видимо подтягивался на пальцах. — Я бы ту длинноногую в гусарском ментике как раз разложил…
— Нашел красотку. Тоща больно. — Лысый безошибочно, видимо ориентируясь на запах, добрался до параши. Было слышно, как далеко внизу дробно зажурчала его струя. — Такую, если вдруг доведется, только раком… не то о кости порежешься. А вообще, — добавил он мечтательно, — хорошая баба должна быть в теле. Чтобы жопа как два арбуза…
— Да какие вам, на хрен, бабы! — Товарищ Сухов вскочил и двинулся через камеру, выставив впереди себя руки. Уперся в стену и принялся что было мочи колошматить ногами в каменный монолит. — Откройте, суки… Откройте, выпустите меня!
В его воплях слышался едва сдерживаемый животный ужас. Прохоров поймал себя на позыве присоединиться, но не поддался ему. «Неконструктивно», как говорил когда-то его первый сэнсэй…
— Эй, кто там поближе! — Лысый громко испустил ветры, удовлетворенно крякнул. — Заткните-ка ему пасть. А то визжит, как целка на хрену, слушать тошно.
Ближе всех оказался Толя Громов. Раздался звук удара. Товарищ Сухов умолк, с утробным звуком согнулся, грохнулся на колени. В воздухе густо запахло рвотой.
— Заставь дурака Богу молиться… — Черный Буйвол сплюнул сквозь зубы, основательно помянул Толину маму. — Ща ты у меня. Палач, всю блевотину лично уберешь, а то, бля…
Он пе договорил. Наверху в темноте что-то щелкнуло, и колодец наполнили громовые, ощутимо плотные звуки, — музыка была торжественной, преисполненной энергии и экспрессии, и вместе с тем таинственной и несколько зловещей.
— Вагнер!.. — застонал быкообразный. Он опять принялся терзать сетку, голос его сочился отвращением. — Только не это! Ой-еттать, летела бы ты, валькирия, на во-от такой хрен…
— Поберегись, братва. — Лысый громко высморкался, с чувством харкнул в темноту. — Ты, Димон, не потомок ли графа Толстого? Тот, говорят, тоже Вагнера не переносил…
Звуковая атака длилась часа четыре, а может, и больше: таланту великого немца краткость, к сожалению, сестрой не являлась. Затем музыка смолкла, и вот тут-то стена за решеткой расцвела буйством красок. Вся она оказалась экраном огромного проекционного телевизора. Почему ее прикрывали решеткой, выяснилось несколько позже.
— Ни хрена себе развлекуха! — вырвалось у Прохорова. Он спасался от Вагнера медитированием в позе лотоса, но долгожданная смена обстановки заставила его зажмуриться. Привыкая к внезапному освещению, начал потихоньку открывать глаза. — Ну и — интерьерчик, бля…
Это был даже не мешок, а огромный каменный колодец с мрачно поблескивающими гранитными стенами и зловещим, действительно черным ковром под ногами. Свод пещеры терялся где-то высоко в темноте.
Прохоров обвел помещение взглядом и усмехнулся: без окон, без дверей полна горница голых мудаков!.. Томились пленники кто как: Лысый невозмутимо дрых, слегка прихрапывая и дергая во сне левой рукой, быкообразный сосредоточенно отжимался на руках у облюбованной им решетки. Палач Скуратов-Бельский подозрительно улыбался, прикрыв глаза. Лаврентий Палыч кряхтел в углу у параши. Правоверный Квазимодо исступленно молился, волевым порядком определив направление на Мекку. Черный Буйвол тихонько напевал какую-то муру, а Товарищ Сухов, скорчившись, тихо дрожал. На него было жалко и страшновато смотреть.
Между тем на экране возникло некое подобие стадиона — прямоугольник поля, посыпанный золотым песочком. В центре — огромная плита из белого камня. По одну сторону — трибуны, заполненные людьми в звериных шкурах. Шум, выкрики, подражание волчьему вою, медвежьему реву, еще какому-то звериному рыку. Затем изображение стало крупней… и вот тут-то Прохорову стало по-настоящему страшно, а собственная судьба, так заботившая его минуту назад, показалась чем-то незначаще-мелким.
Прохоров обвел помещение взглядом и усмехнулся: без окон, без дверей полна горница голых мудаков!.. Томились пленники кто как: Лысый невозмутимо дрых, слегка прихрапывая и дергая во сне левой рукой, быкообразный сосредоточенно отжимался на руках у облюбованной им решетки. Палач Скуратов-Бельский подозрительно улыбался, прикрыв глаза. Лаврентий Палыч кряхтел в углу у параши. Правоверный Квазимодо исступленно молился, волевым порядком определив направление на Мекку. Черный Буйвол тихонько напевал какую-то муру, а Товарищ Сухов, скорчившись, тихо дрожал. На него было жалко и страшновато смотреть.
Между тем на экране возникло некое подобие стадиона — прямоугольник поля, посыпанный золотым песочком. В центре — огромная плита из белого камня. По одну сторону — трибуны, заполненные людьми в звериных шкурах. Шум, выкрики, подражание волчьему вою, медвежьему реву, еще какому-то звериному рыку. Затем изображение стало крупней… и вот тут-то Прохорову стало по-настоящему страшно, а собственная судьба, так заботившая его минуту назад, показалась чем-то незначаще-мелким.
Он различил финалисток конкурса красоты с Ингусиком во главе. Обнаженные, со связанными за спиной руками, женщины стояли у подножия трибуны. Между бедер у них проходила тонкая, туго натянутая цепь, и пленницам приходилось подниматься на цыпочки, чтобы она не так резала тело. Камера дала крупный план: зареванная горничная в белых чулках… обезображенное от страха лицо девушки с веслом… искусанные в кровь губы Жени Корнецкой…
Прохоров прыжком вскочил на ноги, в бессиль-•ной злобе сжал кулаки:
— Хрена ли на жопе сидеть, надо что-то делать!
— Валяй, Сергей Иваныч, делай. — Лысый не отводил глаз от экрана, на его черепе весело играли разноцветные блики. — Для начала разбегись — и башкой об стену…
Он был прав, и Сергей сел, дрожа и чувствуя, как заломило затылок.
В это время на трибунах наступила мертвая тишина, и из самого нижнего ряда поднялся седобородый мужчина. Медвежья шкура на плечах плохо сочеталась с беспроводным микрофоном в руке. Вновь грянули аккорды доставшего всех Вагнера, потом раздалась лающая, отрывистая речь. Та, на которой, говорят, создавали когда-то великую поэзию. Прохоров по-немецки знал только «Гитлер капут», «хенде хох» и «руссиш швайн», но его знаний хватило для правильного вывода: «По-фашистски вещают…»
— Ну что там, Склифосовский? — Лысый глянул на Димона, неподвижно застывшего у самой решетки, и усмехнулся. — Не говорят, когда жрать-то дадут? Сейчас бы солененького… селедочки с лучком, картошечки, да под водку… на худой конец можно и пива…
Похоже, его совершенно не трогало, что он был заперт без штанов в каменной мышеловке.
— Поздравляю, мы на торжестве в честь Вотана, главы Валгаллы, отца, бля, павших. Нас ждут игрища с песнопениями и половецкими плясками, а также жертвоприношения… — Быкообразный нахмурился. Им явно могла быть уготована только роль жертв, а это ему определенно не улыбалось. Он послушал еще, — Либо нас из Норвегии как-то успели, либо… Эти, что в шкурах, называются берсерки… Скандинавия то есть. А оратор, по произношению, фразировке и артикуляции, коренной немец… с юга причем. А еще господа берсерки хотят поставить точку в давнем споре между асами и ванами…
— Ну Вотан, понятно, отец родной, Валгалла, дай Бог памяти, райский чертог, куда валькирии стаскивают павших героев, а вот что-что там про асов и ванов? — Выпятив нижнюю губу, Лысый гладил череп, продолжая задумчиво глядеть на экран, где собравшиеся, подскакивая с мест, потрясали обнаженными мечами и что-то громогласно скандировали. — Асы, кажется, команда Вотана, — видать, ваны круто на них наехали… Мужики, кто что понял?
Неожиданно отозвался Толя:
— У викингов боги делились на племена. — Громов подсел к Лысому поближе и застенчиво пояснил: — Мне, как сюда ехать, брателко старшой книжку дал почитать… — Лысый почуял нечто знакомое и весьма понимающе усмехнулся, а Толя продолжал: — Умный дядька написал, даже фамилия — Асов… Так вот, когда-то племена асов вели войну с народами ванов и получили зделей. И еще там написано, что ваны — это славяне.
— Ага, — кивнул Лысый. — От слова «Ваня».
— Вот нас и притащили сюда разбираться, — довершил Толик.
— Славяне, говоришь? — Лаврентий Палыч и Квазимодо сразу повеселели, в глазах их зажглись огоньки надежды.
На экране тем временем события разворачивались полным ходом. На поле вышли двое длинноволосых в шипованной коже и, яростно размахивая руками, принялись что-то вылаивать на два голоса.
— Дифирамбы поют какому-то конунгу. Сэнсэю, должно быть… — Быкообразный хмыкнул, прислушавшись внимательнее, губы его искривились в презрительной усмешке. — Бред какой-то. Кровью рыгали раны, враг лил красный плач, серп битвы тупил конунг в буре копий…
— Это скальды, — пояснил Толя Громов.
— Скальпы?.. — переспросил Лысый. Было, впрочем, видно, что он все отлично расслышал и в курсе, чем отличаются скальды от скальпов.
Тем временем скальды убрались, и на поле выскочило с десяток мужиков в звериных шкурах. Бешено кружась, оглушительно ревя, впиваясь зубами в щиты, они отдались стремительному танцу. «Половецкая пляска», обещанная быкообразным, демонстрировала сверхчеловеческую ярость и исступленную энергию, которой полагается исходить из самой сути настоящего воина. Ту силу, которую Гомер называл «меносом», германцы — «вутом», ирландцы — «фергом», славяне, если верить некоторым авторам, — «яром». Прохоров на своем веку тоже кое-какие книжки читал и, что важнее, кое-что видел. Так вот, перед ними была профанация. Дешевый спектакль. Лысый и Димон были воинами в десять раз больше, чем те, кто извивался и «одержимо» выплясывал перед ними на золотистом песке.
— Братва, смотрите-ка, нас учат жизни, ярость берсерков демонстрируют. — Лысый ехидно усмехнулся, переставая паясничать. — Говнюки они, а не берсерки…
Пляска продолжалась недолго. Запыхавшиеся исполнители растворились на трибунах среди прочих берсерков, и камера дала крупным планом стройную женщину. Ее макияж заставлял содрогнуться: одна половина лица и тела была весьма натуралистично разрисована под сырое мясо, другая — под черный, разложившийся труп. Ее сопровождали две рослые девки, выряженные а-ля валькирии с полотен художника Boris'a, — в этаких бронекупальничках на меховых подкладках, с медными чашками на грудях. Из-под купальничков бугрились мощные, накачанные мышцы. «Мертвячка» медленно обходила колонну пленниц, внимательно их рассматривая, на губах ее кривилась усмешка, вполне соответствовавшая гриму… Недоставало разве что вампирских клыков, да и те воображение с легкостью дорисовывало…
— Во, бля, красотка! — Черный Буйвол придвинулся к экрану, его мощная фигура напоминала равнобедренный треугольник вершиной книзу. — Во бодиарт! Интересно, а жопа у ней так же раскрашена?..
— Это Хозяйка Хель… владычица мертвых… — Толя Громов помрачнел, пальцы его непроизвольно сжались в кулаки. — Только, братцы, не карнавал это…
Он оказался прав. Хозяйка остановилась возле Ингусика, нежно провела пальцами от ее груди к лобку и, резко повернувшись, сделала знак валькириям. Могучие девки легко приподняли пленницу, сдернули ее с бронзового фаллоса, прикрепленного, как оказалось, к цепи, и, зажимая рот, поволокли в центр поля к плите-жертвеннику. Туда, где возвышалось подозрительное сооружение — что-то типа виселицы на колесиках… Под звериный рев трибун жертву за руки и ноги расчалили над алтарем, и Хель сняла с пояса шестидюймовый нож-сакс, оружие древнегерманских племен. Отточенная сталь почти ласково коснулась нежной женской кожи… Крика Ингусика не было слышно — рев трибун все заглушал. Зато камера наехала крупным планом: нечеловечески распяленный рот, алая кровь на белой плите, сосредоточенный взгляд Хозяйки, умело орудующей ножом. Ей явно было не впервой. Ювелирными, отточенными движениями она снимала с Ингусика кожу. Всю целиком, начиная С роскошного скальпа и кончая стройными, породистыми ногами. Подручные-валькирии взирали на священнодействие с благоговением ассистентов, наблюдающих за светилом хирургии во время операции…
…Черный Буйвол стремительно развернулся и, метнувшись в угол, согнулся над парашей…
— А что, хорошо шкуру дерет, — раздался голос Лысого, и Прохоров, судорожно вздрогнув, опять задышал. А Лысый задумчиво погладил подбородок, с видом знатока повернулся к Димону: — Как тебе, товарищ капитан?
— Да черт его знает. — Тот пожал плечами с равнодушием, которое Прохорова почти обмануло. А капитан еще и потянулся — так, что затрещали все связки. — С баб никогда не драл, тем более с белых… Они, вообще-то, думают, суки, нас кормить? От вида мяса сыт не будешь. Борща бы с чесночком…
— Ага. И пельменей жареных. — Лысый хмыкнул и прыжком поднялся на ноги от его безмятежной веселости внезапно не осталось и следа, в голосе свирепо лязгнул металл. — Эй, говнюки! Хватит блевать, мякнуть и корчиться, как недоноски в банке!.. Слушайте сюда, говорить буду только раз! — Он обвел взглядом сразу взбодрившуюся аудиторию, ударил кулаком о ладонь. — Не хрен обольщаться, они нас всех убьют, это как пить дать. Так что не ссыте! Подохнем мужиками, с улыбкой, все равно терять нечего! И провожатых на тот свет с собой побольше возьмем, чтобы не скучно было. Запомните, говнюки: судьба — индейка, жизнь — копейка!..