Машинально она приготовила ему завтрак — стоило ей очутиться дома, и она но привычке принялась хозяйничать. Так оно и пойдет одно за другим, и, хотя она еще не понимала этого, повседневные хлопоты помогут ей успокоиться. Она пошла в кухню, поставила чайник на огонь, плотнее прикрыла окно, чтоб не заливал дождь, и вернулась к Брону. Ей надо было поговорить с ним, но она не знала, с чего начать. Она стояла, глядя на него сверху вниз, уже не в первый раз отметила, что он хорош собой, и это ее рассердило. Он поднял глаза.
— А сама не будешь завтракать?
Она помотала головой.
— Не голодная?
— Не хочется.
Она села и, отвернувшись, принялась смотреть в окно, и теперь перемена в ней, которую Брон поначалу приписал игре света, стала заметнее. Лицо ее словно бы распухло, глаза казались меньше. И какая-то она угловатая. Будто похудела.
— Ты как себя чувствуешь, Кэти? Вид у тебя больной. Что-нибудь неладно?
— Ничего я не больна. — Неприязнь к нему обратилась в бешенство. Как он смеет так притворяться?
Брон отодвинул тарелку.
— А где Ивен?
— Наверно, пошел в церковь.
— Ну, хоть поднялся. И то хорошо. Он совсем поправился?
— Вроде да.
— Кэти, я тут чего-то не пойму. Вот, к примеру, этот разговор о сердечном приступе. Мне что-то стало казаться, уж не избегает ли он меня.
Он помолчал, ожидая, что она что-нибудь возразит, потом снова заговорил:
— Если я не ошибаюсь и он правда не хочет меня видеть, тогда почему? Я думал, думал, ни до чего не додумался, разве что эта несчастная машина виновата. Может так быть?
— Да, из-за машины он, пожалуй, расстроился.
— Это я могу понять. Еще бы не расстроиться. Я свалился ему как снег на голову, и сразу пошли неприятности — полиция ездит, а теперь еще суд будет. В этих краях все друг у друга на виду. Наверно, здесь теперь только и разговору что обо мне. В Морфе было так же. Всегда так бывало. Кто его знает, почему, ведь я так стараюсь жить тихо-мирно.
На минуту он вновь очутился в Морфе — все вдруг почему-то смотрят на него молча и враждебно, и классный наставник, бледный как полотно, ведет его домой, и мать встречает его слезами и упреками.
— Я как магнит какой-то, всякая беда ко мне липнет. Кто угодно может годами водить машину, и у него не подумают спросить права. А я только поехал — и сразу кто-то налетел на меня и полиция обвиняет меня в семи смертных грехах.
Теперь — и молчание Кэти подтверждало это — Брон был уже совершенно уверен, что расстроил Ивена, но чем больше он думал, тем невероятней казалось, что во всем виновата история с машиной.
— Нет, — сказал он. — Тут дело не в машине. Чтобы из-за такой ерунды… не может этого быть. А, вот оно что, ясно!
Кэти в тревоге ждала, что же он теперь скажет.
— И как мне раньше не пришло в голову. Это все его затея, чтобы я стал совладельцем фермы. Просто он испугался, и я нисколько его не осуждаю. Ну что ж, если он передумал, настаивать я уж никак не собираюсь. Скажи честно, Кэти, он передумал брать меня в совладельцы — все дело в этом, да?
— Мне он ничего такого не говорил, — сказала Кэти.
— И, наверно, не скажет. Никому не признается. Раз уж он предложил, он от своего слова не отступит. Ничего, скоро узнаем. Как только он придет, я спрошу его напрямик. Если он не против, чтоб я здесь остался, буду только рад работать у вас на ферме за жалованье. А не захочет — уеду и подыщу себе другую работу. Прямо так ему и скажу. Послушай, скажу, давай забудем про это совместное владение. Ты не думай, я очень благодарен, что ты такое предложил, но просто это ни к чему. Правильно я придумал, как по-твоему?
Кэти упустила подходящую минуту, чтобы сказать ему то, что хотела, и теперь у нее уже не хватило мужества.
— Не знаю, — ответила она. — Право, не знаю.
Эта прелюдия омрачила даже радость предстоящей встречи с Уэнди, и по дороге в «Привет» Брону вдруг остро захотелось обратно в Хэйхерст: там за него решали другие, там было точно известно, как себя вести, как с кем держаться, и главное — там был Даллас, наставник и доброжелатель, с которым он отваживался пускаться в путь по лабиринтам подсознания.
Брон шел своей дорогой, и, знай Даллас, как живет его подопечный, он покачал бы головой, разочарованный и встревоженный, — видно, Брон не умел обойти ухабы стороной. Вне стен Хэйхерста Брону все время чудилось, словно он в любой час может снова стать опасным для общества. В Хэйхерсте он был членом общины, где всех свела и сравняла одна и та же беда. На свободе же он всюду не к месту. Ну и понятно, даже не зная, что он бывший заключенный, — он ведь не совершил ничего такого, из-за чего полиция могла бы заинтересоваться его прошлым, — его сразу же взяли на заметку.
Даллас отчасти предвидел это, предостерегал его, что приверженность к тюремному укладу чревата опасностями, и объяснял, что вспышки непокорства были рождены в глубинах подсознания, вызваны страхом, как бы ему не скостили срок и не выпустили раньше.
«Я понимаю, — говорил Даллас, — вы, вероятно, впервые в жизни обрели душевный покой. Но не оставаться же вам здесь вечно».
«Мне кажется, Оуэн очень одинок, — записал для себя Даллас. — Он жаждет быть среди людей, жаждет их одобрения и, когда одобрения не встречает, чувствует себя глубоко уязвленным. Заключенные, как правило, относятся к нему хорошо, так как он изо всех сил старается быть им полезным и благодаря полученному в юности образованию ему это в какой-то мере удается. Предпочитает сближаться с теми заключенными, у которых ярче выражена психическая неполноценность. Способен к состраданию. По-видимому, ему необходимо чувствовать, что есть люди, чье состояние хуже его собственного. Нормальная жизнь постепенно сведет на нет целительное действие подобного окружения».
«А женитьба не выход для таких вот одиноких натур?» — спросил однажды Далласа его коллега.
Даллас в этом сомневался.
«Оуэн вполне способен сойтись с проституткой и будет с ней мягок и добр. При всякого рода психопатических синдромах люди его склада часто так поступают. Просто уму непостижимо, как такой человек ухитряется увидеть в своей подружке личность, прямо противоположную той, какова она на самом деле. Чистейшая идеализация. Все недостатки в их представлении оборачиваются достоинствами. У меня был пациент-шизофреник, художник, до того сидевший в тюрьме. Он писал только проститутку — свою подругу жизни — и всегда в образе мадонны».
«И женщина платит тем же?»
«Вы хотите сказать, отвечает ли взаимностью? Нечасто, разве что и она тоже душевно больна. Просто диву даешься, скольких преступников выдают полиции именно их подружки. У мужчины и женщины совершенно разная направленность поведения. Мужчина жаждет искупления, пытается заключить мир с обществом через женщину, и она становится для него первым человеком в мире. Своим антиобщественным чувствам он дает выход по иным руслам, к которым она не имеет никакого касательства. Женщина же стремится отомстить обществу и не только вымещает все на полюбившем ее мужчине, но зачастую прямо способствует его гибели. Наказывая его за любовь, она сводит счеты с обществом».
Она словно прелестный зверек, попавший в капкан, подумал Брон. Она — жертва, мишень для соленых шуток этих угрюмых, богобоязненных фермеров и раба исступленной ревности Оукса. Брон сразу почувствовал, что между ними с первого взгляда вспыхнула искра понимания и сродства. И еще ему почудилось, будто в ту минуту в глазах ее он прочел мольбу вызволить ее отсюда. Но как? Впервые в жизни почувствовал он, что лишен могущества, которым наделяет собственность, и нет у него будущего, которое он мог бы с кем-то разделить.
Было воскресенье, и считалось, что бар закрыт, но сладкая возможность преступить закон привлекла сюда сегодня еще больше народу, чем в будни, и Брон с черного хода последовал за другими. Едва он вошел, Уэнди почувствовала, словно между ними пробежал электрический ток. Она вышла из-за стойки, и они отошли в угол. Как хотелось ему ее обнять! Она улцбалась, и, казалось, глаза у нее повлажнели. С минуту они стояли молча.
— Уехал? — спросил наконец Брон.
— До завтрашнего вечера. Я совсем одна.
— Где увидимся? Здесь?
— Нет, не здесь. Потом скажу почему. Встретимся, когда закрою бар, в половине одиннадцатого. Жди меня на дороге у водокачки. Можем куда-нибудь съездить на машине.
— На машине? — встревоженно переспросил Брон.
— Да, — сказала она. — Если повезет, будет светло, сейчас ведь полнолуние. Разве только нагонит тучи.
11
Брон с самого утра старался не показываться Кэти на глаза, и, только когда в окне ее спальни зажегся свет и он понял, что она собралась спать, он тихонько пробрался к гаражу, где стоял «остин», и отпер его. Проверив, достаточно ли бензина, и осмотрев покрышки, он включил и тотчас выключил зажигание. Хорошо, что Ивен еще не возвращался. У Брона язык бы не повернулся сказать брату, что он опять поедет на машине, не имея прав. Надо будет вести ее как можно осторожней и далеко не уезжать — заехать за Уэнди к водокачке, потом найти какой-нибудь укромный уголок поблизости и там остановиться. Поразмыслив, он решил привести себя в порядок и сразу же ехать к месту встречи, пусть даже придется ждать там целый час.
Он вымылся и едва успел взяться за бритву, как погас свет. На «Новой мельнице» это случалось нередко, но на сей раз света не было долгих полчаса, и, только когда он снова загорелся, Брон смог достать свежее белье и рубашку. В окне за стремительно бегущими облаками то вспыхивала, то меркла луна, словно и она тоже подключена была к ненадежной электрической станции «Металла». В кои-то веки ночь, кажется, выдалась погожая. Зря он все-таки не уговорил Уэнди обойтись без машины. На него вдруг напал суеверный страх — как бы не навлечь на себя беду.
Еще одеваясь, он услыхал внизу какое-то движение. В трубах зашумела вода — кто-то открыл кран. Из кухни доносились негромкие звуки. Это могло означать только одно: вернулся Ивен. Брон взглянул на часы — до встречи у водокачки остается двадцать минут. Как же быть? Он спустится вниз и посмотрит, чем там пахнет, и, если, как он опасается, Ивен будет не слишком приветлив, он сразу же отправится пешком, чтобы не опоздать.
Брон надел куртку, наскоро провел по волосам гребенкой и спустился вниз. В общей комнате горел свет, дверь во двор открыта настежь. И тишина. Брон остановился, прислушался. Прошла минута, и из-за кухонной двери снова донеслись звуки — там что-то чистили жесткой щеткой. Брон повернул ручку, осторожно отворил дверь кухни. Ивен стоял там — спиной к двери, в одном белье, он склонился над кухонным столом, на котором были разложены брюки. Когда Брон вошел, он собирался обмакнуть щетку в тазик с водой.
— Ивен, — позвал Брон. И с улыбкой шагнул было к нему, но сразу остановился: спрятав руки за спину, Ивен круто обернулся. Брону стало страшно. Ивен сошел с ума, подумал он. В лице брата ни кровинки — восковое, глянцевое лицо трупа. Нос заострился, точно клюв, рот как щель, губ не видно, в углах собрались восковые складки. Позади него с потолка свешивалась тусклая лампочка без колпака, и глаза его совсем утонули в тени глубоких, будто у черепа, глазниц. Ноги босы и в грязи.
— Ивен! Что случилось? Где ты пропадал?
Только что на столе, за тазиком, стоял электрический фонарь в виде длинной металлической трубки и вдруг исчез. Озадаченный Брон снова неуверенно шагнул к Ивену, и тут Ивен взмахнул заведенной за спину рукой. Что-то мелькнуло над левым глазом Брона, треснуло, точно яйцо, он вдохнул воду и на миг захлебнулся. В провале рта у Ивена блеснули зубы. Рука с фонарем снова взметнулась — Брон отдернул голову, и тяжелый удар пришелся в плечо. До сих пор Брон был скован изумлением, но вот Ивен снова замахнулся, на нижней губе у него вскипела слюна, рыбьи глазки выкатились из темных глазниц — и Брон очнулся, схватил его за руку, выкрутил ее, рывком завернул за спину. Хилое, почти невесомое тело Ивена повернулось, ноги подломились. Между братьями очутился угол стола, и, когда Ивен, падая, ударился о него лицом, Брон услышал, как что-то хряснуло.
Ивен лежал на полу, точно тряпичная кукла, — длинные тощие ноги в перепачканных кальсонах подергивались, как у лягушки, голова откинулась вбок под каким-то немыслимым углом, на переносице наливалась кровью ссадина, из ноздри на желтый воск верхней губы струйкой бежала кровь, затекала в угол рта и вновь сползала по щеке. Дышал он тяжело, прерывисто, хрипло.
Гнев Брона угас. Ему стало жаль Ивена. И он не на шутку встревожился. При больном сердце такое опасно. Он подошел к раковине, налил в чашку воды и сбрызнул Ивену лицо. Ивен тотчас заскреб по полу ногами и руками, точно пытался подняться со льда. Наконец перевернулся, стал на колени. Брон обхватил его за плечи, хотел помочь, но Ивен оттолкнул его руку.
— Ивен, дружище, сядь, приди немного в себя. Ты болен.
Ивен отмахнулся. Его качало и шатало, вот-вот снова упадет, Брон не спускал с него глаз, готовый кинуться и поддержать его. Но Ивен вдруг рванулся к черному ходу и, прежде чем Брон успел его схватить, распахнул дверь и исчез во тьме.
Брон с минуту постоял на пороге, вглядываясь в пляшущие по двору пятна теней и лунного света. Ивен как в воду канул. Брон вернулся в кухню, постоял в раздумье, понурив голову. На линолеуме появились два алых пятнышка, от них разбегались острые лучики брызг. Брон потрогал рукою бровь, посмотрел на пальцы — они были в крови. В зеркале он увидел, что бровь рассечена, и не успел он промокнуть ее носовым платком, как рана снова налилась кровью. Надо поскорей заклеить, подумал он. Ведь через пять минут встреча с Уэнди.
И тут — не впервые с тех пор, как он поселился на «Новой мельнице», — ему вдруг почудилось, что за ним кто-то следит. Уголком глаза он уловил за раскрытой дверью общей комнаты мимолетное движение. Прижав к брови платок, он подошел к двери, распахнул ее пошире, но никого не увидел. И скрип шагов обернулся ветром, что рвал и терзал отодранный край толя на крыше сарая. Померещилось, подумал Брон, просто я не в себе.
Теперь он уже рад был бы отложить встречу с Уэнди. Грудь рубашки забрызгана кровью, а переодеться некогда. Он только и успеет, что обтереть лицо мокрым полотенцем, вывести машину из сарая и домчаться к ней.
Когда на следующее утро Кэти спустилась на кухню, Брон сидел за столом и на блюдце перед ним стояла пустая чашка. Он сосредоточенно пристраивал чайную ложку, точно коромысло, на край чашки. Кэти сразу бросилось в глаза, что бровь у него заклеена пластырем, грудь рубашки вымазана и он не брит. Наверно, его не было всю ночь, решила она, и он только что вернулся. А в доме как-то непривычно, какое-то беспокойство разлито в воздухе. Ах вот оно что — тишина. Она еще не привыкла, что здесь теперь нет часов.
Брон привстал. Улыбка его показалась Кэти неестественной.
— Где Ивен? — спросила она. — Ведь вечером он, кажется, приходил?
— Он уехал в Эберистуит. Первым автобусом. Час назад.
— В Эберистуит? Что это вдруг?
— Как я понимаю, — повидать какого-то мистера Дигби. Насчет денег на постройку церкви.
— В жизни не слыхала ни про какого мистера Дигби, — сказала Кэти. — И что нашей общине нужны еще деньги, тоже в первый раз слышу.
— Так он мне сказал, — ответил Брон.
Она встревожилась, пристально на него посмотрела. Глаза у него прикрыты. Лицо измученное.
— Что у тебя с бровью?
— Это Ивен, — ответил Брон. — Ударил меня фонарем. Надо было зашить, но теперь, наверно, уже поздно.
— Господи, — выдохнула Кэти.
— Такого, как вчера вечером, со мной еще не случалось. Вхожу на кухню, вижу — стоит Ивен в одном белье и чистит свой костюм. Я подошел было, хотел сказать, мол, наконец-то ты вернулся, а он вдруг как даст мне фонарем по голове.
— Я слышала шум, да так испугалась, что не стала спускаться.
— Это еще не все, слушай дальше. Он несколько раз с маху ударил меня, потом я наконец заставил его выпустить из рук фонарь, тогда он выбежал с черного хода, прямо как был, в одном белье, и только его и видели. Точно с ума сошел. Ну я, конечно, решил, что оставаться мне здесь больше нельзя, надо сегодня же уезжать. Но утром он вышел как ни в чем не бывало. О вчерашнем ни слова. Я ему говорю: я подумал и решил, что лучше нам отказаться от этой затеи насчет фермы, а он и слышать не хочет. Пошел, достал подписанное соглашение и тут же мне его отдал.
Что-то тут не то, подумала Кэти. Поди разберись, что у них стряслось, ничего не поймешь.
— Когда же он вернется?
— Он сам толком не знал. Либо завтра, либо послезавтра — как потребует дело.
— Деньги на постройку церкви?.. Как, ты говоришь, зовут этого человека?
— Дигби, — ответил Брон.
— В первый раз слышу. А он мне всегда все говорит. Я должна была бы знать про этого Дигби.
— Ивен пошел к поезду десять десять на Эберистуит, еду, говорит, повидать своего старого друга мистера Дигби. Так и сказал «старого друга», это я хорошо запомнил. Он еще как-то связан с Советом свободных церквей.
— Но почему нашей общине вдруг понадобились деньги на новую церковь, ведь прихожан день ото дня становится меньше?
— Откуда я знаю?
— А чудного ты в нем ничего не заметил?
— Какой-то он был тихий, а в остальном как всегда. Велел заботиться о тебе, пока его не будет. Сказал слово в слово: «Я знаю, Кэти остается в хороших руках».
— И он был просто тихий — и все?
— Тихий, — ответил Брон. — Я бы сказал, подавленный. Да оно и понятно: ведь всего несколько часов назад он ни с того ни с сего огрел меня по лбу.
— А насчет денег ничего не говорил? — спросила Кэти. — В доме нет ни гроша. И по счетам заплатить нечем, и еды купить не на что. Бейнону тоже полторы недели не плачено.
— О деньгах он только одно сказал: что сегодня придет представитель фирмы сельскохозяйственных машин за очередным взносом и чтоб либо ты, либо я — кто окажется дома — попросили его подождать недели две. Сам, мол, уехал отдохнуть.
Кэти покачала головой:
— Быть этого не может.
— Почему?