— Компания «Золотой век». Ну, ты слышал — знаменитая была… В общем, дядька Мишке Прохорову говорит: давай по чесноку! Алмазы тебе, золото мне. Ну, или все пополам. Но Мишка хитер, жуковит, ему побольше отжать хочется. Стукачи на него работают, шуршат, стучат, где какие слабые места у дядьки есть. Дядька ему: чо, у тебя унитазов золотых мало? А тот: нет, отстегивай еще акций, пару пакетов. Уперся рогом и ни миллиметра не уступает. Совсем падломер зашкалило у чела. Месяца проходят, год, больше уже. Дошло до того, что сам Путин их к себе вызывал. Говорит, вы чо, пацаны, тормозите?! Акции ваши падают, биржу лихорадит. Всей страны экономика из–за вас зависает. Кончайте с этим по–любому.
— Вовка Путин?
Серега правильно понял смысл ухмылки на лице Ермака.
— Вот не верит! — стал рассказывать еще горячее. — Только и Путин бы тут не разрулил. Хрен бы чего Мишка Прохоров получил, если бы не Элеонорка. Она тогда очередной женой у дядьки была. Чемпионка по спортивному танго, призовая такая чика. Танцклуб со школой танцев ей захотелось, купи да купи. Ну и добила, тот завял. Теперь она председатель Федерации аргентинского танго, понял?
Серега заказал большую бутыль виски, какой–то знаменитой марки, в пятьдесят с лишним градусов. Ермак в своей жизни пока не пробовал, вообще, никакого. Как он и подозревал, виски этот оказался всего лишь самогоном красивого цвета. Ермак все порывался вернуться на службу, хотя бы к концу рабочего дня, но Серега останавливал:
— Не ссы! Никто там ничего не заметит!
Слышали друг друга они теперь хуже. В кафе становилось шумно — начинался вечер и прибывал народ. Стемнело, включили яркий мерцающий свет, который ничего не освещал.
Что было дальше, Ермак помнил плохо. Уже поздно вечером они встретили на улице Славку Ухъянкина. Тот, опираясь на костыль и сильно хромая, нес из супермаркета пакет картошки. Оказывается, сломал ногу на своей суровой работе в ЖКХ. Потом, правда, оказалось, что он служит там не сантехником, а каким–то диспетчером. Серега Куркин тянул всех обратно в кафе, еще за бутылкой виски, а Славка, упираясь костылем, — в простонародный магазин, за обычной водкой.
Совсем плохо помнил, как они уже втроем сидели непонятно где. Что при этом пили, не помнил совсем.
* * *Эх, если бы он стоял повыше на этой иерархической лестнице в банке, если бы мог направить свой ум и талант, куда надо!.. Как продвинулись бы тогда дела банка, как рванулись вперед! Ему хотя бы небольшую должность для начала, хоть распорядительным директором… Блатта посмотрел вверх и увидел над собой алюминиевый банковский потолок.
А пока нужно выполнять распоряжения всяких идиотов. Так! Самое главное сегодня — это встреча с иностранной делегацией, этими мелкими черными тараканами. Подготовка к этому дню, к переговорам о финансировании важнейших проектов шла почти полгода. На кону квоты на сахар кристаллический, контрольный пакет акций на плинтуса. Современные пластмассовые с кабельными каналами, с жилым подплинтусным пространством и старинные деревянные. Историческое наследие. Надо осторожно завести разговор о естественных ресурсах кухни и туалета, прощупать перспективу. Теперь банк выходит на международный, даже межквартирный уровень. Это уже спрут, безжалостный, запускающий свои щупальца, не замечая стен и дверей. Капитализация его в ЭХК, то есть в эквиваленте хлебных крошек уже приближается к двум буханкам «бородинского». На очереди схватка, нет, битва! за мусорное ведро и эксплуатацию природного мусора в смежной квартире, у черных. Он, Блатта, уже не раз бывал там в командировках. В их запущенном мире, где так жарко и так непривычно и неприятно пахнет.
Блатта торопливо просматривал бумаги. В последний раз, наспех. А сейчас предстоит возиться здесь с делегацией этих черных дикарей, показывать им исторические достопримечательности, гулять с ними под кадкой с древним фикусом. Фикус–пикус! И никому не интересно, что он не любит природу. Те будут оглядываться по сторонам, высматривая местных длинноногих и рыжих красоток, а он толерантно этого не замечать. Примитивная дикарская похоть!
* * *На кухне капал кран. Капли монотонно тюкались в раковину. Жажда тянула туда. Ермак, сидевший на кровати, наконец, встал. Вслед запоздало зазвенел будильник.
Кухня поразила разгромом, количеством пустых бутылок вокруг и объедков на столе. Так значит, они продолжали загул здесь, в его почти холостяцкой квартире. Это тут он рассказывал Славке Ухъянкину о тараканьей суете, которая почему–то заменяет жизнь. Еще Славка горячо уговаривал его бросить свой банк и идти работать сантехником в ЖКХ, а он горячо соглашался.
Ермак допил пиво из полупустой бутылки. Зеркало над раковиной правдиво отразило его лицо. Отразившегося уже с трудом можно было назвать молодым человеком. Один из тех, кого на улице называют так только из вежливости. Волосы еще больше поредели, даже снаружи заметны чуть белеющие под кожей потеки жира. На щеках и стекающие на подбородок. Неужели это видит не только он?
И как жить дальше этому человеку? А он привык существовать так, как ему разрешают. Идти в ту сторону, куда велят. Идти или стоять. Когда это кому–то необходимо.
«А может, правильно говорил Славка Ухъянкин? — Пришла в голову внезапная мысль. — Может, действительно бросить этот банк? Вот так, размахнуться и бросить! И на самом деле пойти в ЖЭК сантехником. По–настоящем!»
Теперь Ермак ходил по комнате, надуваясь решимостью.
«Стать пролетарием!»
Это слово он впервые услышал вчера, в разговоре со стариком–сантехником возле банковского гальюна. Тяжело будет? Ничего, ведь до сих пор было так: он по восемь часов работает в банке, а вечером обычно еще напрягается в спортзале. Вернее, напрягался, потому что денег теперь нет. По физнагрузке, наверняка, тоже, что один полноценный сантехнический рабдень. Отец всегда говорил, что настоящая работа — только та, что делается руками. Кажется, только сейчас Ермак это понял. Согласился.
Отец постоянно ходил дома с засученными рукавами, высматривал, что надо поправить, починить. Ермак только сейчас заметил, что рукава у него тоже засучены.
Понятная только русскому человеку горькая радость падения. Теперь он будет жить примитивной и честной жизнью. Не теряя достоинства, не сгибаясь и не ломаясь от горьких ударов судьбы, нести в семью трудно заработанные левые рубли. Не позорные, не воровские, не жалкие спекулянтские, а тяжело заработанные. Когда приедет жена и, не дай бог, теща, их встретит суровый и немногословный слесарь ЖКХ. Дружный крик сразу из двух бабьих глоток заткнут тяжелые от его пота хрусты. Брошенные и рассыпавшиеся на этом вот столе.
«Надо успеть побольше нашабашить и хорошо бы разменять их помельче, чтоб пачечка солиднее выглядела».
На ходу между этим кружением сварил кашу. Из желтой пшенной крупы, самой дешевой. Теперь он будет есть только такую. Жизнь будет строгая и экономная. Жалко так тяжело достающиеся деньги.
Каша — всего лишь разварившиеся в горячей воде семена растений. Она почему–то сварилась плохо, пригорела и прилипла к днищу кастрюли.
Постепенно оделся. Отнял у кошки спортивные штаны, синие, с лампасами. Жена давно сделала из них кошачье гнездышко. Пиджак, самый старый, на футболку. Белые рубашки теперь не понадобятся, никогда.
Горбушку черного хлеба натер чесноком, обильно: на всю горбушку одну дольку, как в суровом коммунальном детстве. Поел прямо из банки кильку в томате. Надо найти валяющийся где–то на антресолях фамильный самогонный аппарат. Виски вчера он пил, наверное, не только в первый, но и в последний раз.
Неутомимо продолжал искать приложения силам. Наточил подвернувшийся под руку нож. Закусив папиросу, такой уместный сейчас «Беломор», починил в гальюне давно сломанную ручку, совмещенную с замком. Позолоченную, какую–то неприятно гламурную для пролетарского глаза. Получилось быстро, такого он и не ожидал от самого себя.
«Ну вот! Руки по наследству достались. От отца мастерство в генах передалось».
В качестве еще одного элемента экономии решил заполнить кошачий лоток вместо дорогих специальных гранул порванной бумагой. Провести экскремент, как говорил Серега Куркин. Долго рвал книгу, она давно неподвижно лежала на одном месте в шкафу и даже название ее Ермак забыл. В ней осталась древняя закладка, кусок школьной тетрадки в клетку. В школе книгу эту требовали прочитать, но безуспешно. Книжка осталась непрочитанной, а пролетарию–сантехнику теперь эти глупости без надобности. Бурые от старости страницы рвались неожиданно легко. Он будто терзал дряблую старческую плоть. Было слегка жалко предмет, еще сохранивший остатки материальной ценности, и почему–то немного стыдно.
Потом пытался доесть свою горелую кашу. Выскребывал ее прямо из кастрюли, глядя в окно и прижавшись коленями к батарее. Снаружи было еще темно. Метель кружила мокрый снег, слякоть ползла по стеклу. Ветер раскачивал фонарь, лампу под жестяным абажуром, висящую на толстой проволоке посреди двора. Тени мелькали по комнате. Ермак курил, глядя в окно.
Странные и неожиданные мысли появлялись в голове. О каком–то контракте века, почему–то на мусорное ведро. О монополии на крошки белого хлеба и разлитое пиво. Нелепая совсем радость по поводу того, что скоро выходной. Скоро праздник по случаю исторического юбилея битвы великого Тараканища с воробьем. И как будто не свои, чужие мысли о большой карьере, длинной жизни впереди, богатой и благополучной.
«Что все это значит? Что за ерунда?»
Ермак загасил окурок, сунув его в банку из–под «Пепси–колы», всегда стоящую здесь на подоконнике и служащую пепельницей и чем–то вроде контейнера для мелкого мусора. Мимоходом, краем сознания уловил, что, кажется, откуда–то слегка запахло горелой плотью. Может, из банки? Непонятные мысли вроде бы исчезли.
Ну, что еще предпринять? Он сходил в гальюн, после его утилитарного использования зажег газету, как всегда делал отец в их коммуналке. И теперь навеки так будет, и никаких дорогих буржуйских дезодорантов!
Бросил горящую газету в раковину, взялся за только что починенную ручку–замок, дернул. Ручка не открывалась, проворачивалась в обе стороны вхолостую. Дергал ее изо всех сил, сколько их было. Газета все горела, тесное пространство заполнилось дымом. Ермак, внезапно запертый в сортире, в бешенстве уже ударил в дверь плечом, навалился на нее, упираясь одной ногой в стиральную машину. Та повалилась. Загорелись сваленные здесь кучей тряпки жены, брошенные ей перед отъездом. Резко запахло плавящейся синтетикой.
Ермак рвал и колотил дверь, ручка, наконец, оторвалась. Дверь не открывалась. Дышать давно уже стало невозможно. Жарко горела бумага в кошачьем лотке, еще что–то непонятное из–за дыма. А теперь, кажется, пластмассовая плитка на стенах. Легкие рвались, но вместо кислорода их заполняло что–то отвратительное: чужое, химическое. Ермак упал в угол, сотрясаясь от кашля, уже похожего на судороги. Вдохнуть настоящий кислород — это было его последним желанием.
Его черный закопченный труп нашли жена и теща, приехавшие на следующий день.
Июнь 2012 г.