Теория описавшегося мальчика - Липскеров Дмитрий 15 стр.


— Это снегири, видишь красные грудки… Зима кончится, и они улетят. На север.

— На поезде? — уточнил дотошный Витя.


Для гастролей импресарио Жагин принял в долгосрочную аренду целых два пассажирских вагона, с отделкой для VIP-пассажиров. Восемь люкс-купе с ванными и обычные для персонала. Он был профессионалом и рассчитал, что так будет экономичнее, да и комфортнее для его артиста. Меньше перемещений, а соответственно внимания. Из своих бывших домочадцев Жагин взял лишь рыжего охранника Митю. Он ему казался смышленым.

Когда поезд тронулся, Жагин сделал ряд звонков и убедился, что все идет как запланировано. Весь Ковров был завешан афишами, гласящими:

А внизу афиши в рекламных целях Жагин указал собственную фамилию, понимая, что если народ придет, то именно на него.

У Жагина болела голова. Сильно болела. Он то и дело глотал обезболивающее, но муки лишь на время становились терпимее, а потом вновь — яростная боль.

Импресарио лежал на кровати в своем купе, зажав уши руками. Ему казалось, что голова в прямом смысле слова трещит по швам. Жагин сдерживал стон отчаяния, вновь мучился и пил коньяк.

Менингит, думал Андрей Васильевич. Эта мерзкая птица внесла заразу в его кровь, и на этих гастролях он загнется. В Коврове! Какая насмешка судьбы! Жагин даже улыбнулся. Когда-то, в девяносто пятом, вот в таком же маленьком заштатном городке его артист, молодой вокалист, выпил несовместимую с жизнью дозу алкоголя и скончался возле занюханного ресторана от мгновенной остановки сердца. Жагин тогда его сам и нашел. Правда, несложно было. В городке был один морг. Его ночью открыли, сделали одолжение для столичной знаменитости, и среди бомжей и простых умерших, лежащих вповалку, он раскопал тело своего несостоявшегося проекта и положил на его мертвую грудь иконку.

Если Жагин умрет в Коврове во время тура человека-ксилофона, его тоже найдут где-нибудь в морге, в котором температура будет плюсовой, а его и без того жирное тело раздует беспредельно. Все газеты и таблоиды напишут, что в конце жизни у самого известного продюсера России поехала крыша и он послал на х… Саму Первую… Ну и второго и третьего он тоже послал на то же расстояние… Похороны Андрея Васильевича Жагина будут сиротскими. Никто не придет. И Ваганьковского не будет.

Следующий приступ головной боли оказался таким, что импресарио перестал думать вовсе. Лежал отключившись…

Проснулся Андрей Васильевич уже в Коврове с совершенно ясной головой. Она, поросшая коротким седым ежиком, не болела вовсе. Жагин улыбнулся, встал с кровати бодро и совершил все утренние надобности, после которых позвал бортпроводницу Верочку. Просил накрывать завтрак, а пока прошел в соседнее помещение, где нашел Настю сидящей на стульчике и грустно смотрящей из окна поезда на провинциальный городок.

Красивая женщина, вновь оценил Жагин.

— Волнуетесь? — поинтересовался.

— Есть немного, — она улыбнулась по необходимости.

— Здоровье Ивана Диогеновича?

— Все в порядке.

— Вот и замечательно. Не желаете со мной позавтракать?

— Я уже… Ивана Диогеновича нужно готовить к концерту.

— Да-да… — Андрей Васильевич развернулся направиться восвояси. Вспомнил: — Набросайте, пожалуйста, очередность номеров. Это для конферансье. Здесь будет конферансье и все по старинке.

— Конечно, Андрей Васильевич.

Жагин вернулся к себе и набрал несколько местных телефонных номеров.

— Что губернатор?

— Пятьдесят на пятьдесят, — ответили на другом конце.

— Вице?

— Шесть человек. С супругой, ее подругой и тремя детьми.

— Хорошо… Бизнесмены, пресса, телевидение?

— Все по плану.

Следующий разговор состоялся с неким Алексеем, который отвечал на вопросы четко, по-военному.

— Сколько?

— Двадцать человек, — доложил Алексей.

— Профессионалы?

— Пятнадцать молодых — для сдерживания фанатов. Но обученные. С нами работали много. Ну и пятеро, вы их знаете…

— Привет пацанам!

— Обязательно.

— Отбой.

Жагин позвонил какой-то Мякининой и удостоверился, что корзины с цветами закуплены, люди, которые будут выносить их на сцену, оденутся во все самое лучшее.

— Только чтобы не одни старухи! — прикрикнул Андрей Васильевич.

Потом Жагин позавтракал отличной яичницей с ветчиной, двумя гренками с сыром «Виола» и запил еду тройным эспрессо.

Лег полежать с газетой. Он всегда думал, когда читал прессу.

Голова заболела внезапно и на сей раз с такой силой, что импресарио на мгновение потерял сознание. Когда пришел в себя, боль, к счастью, исчезла.

— Да пошла ты в жопу! — заорал Жагин.

— Это вы мне? — донесся из-за двери голос бортпроводницы Верочки.

— Что ты, милая! Это я по делам!

— Может, чаю с травами? — предложила Верочка. — Успокаивает. Я умею.

— Давай чай, — согласился Жагин.


Мальчик Витя, увернувшись от поцелуев приставучей бабушки, вновь указал на вагон с птичками и, утерев с румяной щечки дешевую помаду, сказал:

— Птички прилетели… Мама, а это север?

Мать, оглядев обшарпанную станцию города Коврова, ответила философски:

— Да, сынок, это север. Для нас — север…

Все было готово к концерту.

Ивана привезли специальным транспортом и занесли с черного хода в здание местной филармонии. Лицо имело выражение полной отстраненности, опять поражало бледностью, и Жагин, чье физическое состояние также оставляло желать лучшего, боялся, как бы ксилофон не загнулся до начала концерта.

Но здесь пошли випы.

С бизнесменами Жагин здоровался кивком головы, тотчас забывая фамилии и лица. Прессу привечал демократично: мол, для вас, ребятки, все условия, располагайтесь. Хлопал по плечам… Зал тем временем наполнялся. Ковров редко баловали чем-то столичным, а когда народ прознал, что будут мэр и сам губер, то недорогие билеты, в стоимость которых входили два бутерброда с колбасой и стакан минералки, разошлись довольно бойко. Только балкон закрыли, боясь, что ксилофонная музыка не достанет так далеко. Жагин понимал, что это — Ковров, а в каком-нибудь Новосибирске горожане на знать не купятся. Им настоящая звезда нужна. Но, как говорится, шаг за шагом!

В зале появились парни в черных костюмах.

Не мои, понял Жагин по покрою профессиональной одежды. В такое не оденутся. Значит, мэр или губернатор. У вице такого ресурса нет.

К первому ряду, улыбаясь на все стороны света, не торопясь, походкой молодого Бельмондо двигался губернатор области. В отличном костюме, волосы — соль-перец, взгляд орла, назначенец Президента страны, он вел, а точнее подтаскивал, к сцене маленькую круглую супругу, свою ровесницу, однокашницу по Горному институту, губернаторшу Валентину Карловну Шмакову. Ее крошечные ушки сверкали пятикаратными бриллиантами. На круглых пальцах тоже что-то светилось, а золотое платье восхитило местную знать.

Губернатор протянул Жагину руку и улыбнулся, чтобы показать идеальный с косметической точки зрения рот. Американские вениры на зубах делали руководителя лет на десять моложе, а потому в десятом ряду, на пятнадцатом месте, удобно расположилась Марина Веснина, красавица двадцати пяти лет, в скромном, но очень дорогом платье. Из украшений — только нитка жемчуга на прелестной шее. Марина Веснина искренне любила губернатора, который почти еженощно обещал ей развестись с Карловной и жениться на молодой женщине. Вот только Президент с работы отпустит — и сразу!..

Жагин пожал руку губернатору с удовольствием. Ладонь крепкая и сухая. А вот губернатор ощутил влажность кожи известного продюсера, но виду не показал.

— Поразили вы нас, Андрей Васильевич! — покачал головой губернатор и дал супруге поручкаться с влажной знаменитостью.

— Чем же? — развел руками импресарио.

— Девушку бросили на произвол!

— Какую? — Жагин искусно делал вид, что не понимает.

— Нашу Народную! СССР!

— Ах, — притворился смущенным продюсер. — Вы об этом?.. Ну, в одиночестве она не умрет!

— И имидж сменили! — вдруг проявилась Карловна.

Здесь появились и мэр, и вице — одновременно. Тоже поздоровались неформально и проехались по Жагину в стиле желтой прессы. Потом несколько политических сплетен, как всегда два свежих анекдота от Салтыкова-Щедрина, ну и начали рассаживаться.

Жагин попал между Карловной и женой мэра. Обе пахли, как парикмахерская на Петровском бульваре в шестьдесят девятом году. И тут к нему вернулась такая адская боль, что только сильнейший характер не давал Андрею Васильевичу потерять сознание до начала выступления.

Постепенно люстра филармонии стала терять свою яркость, пока совсем не погасла.

Загорелась световая пушка, в круглом луче которой сновал пожилой человек с брюшком и красной бабочкой на шее. Лаковые туфли бликовали дорогим прошлым. Он был почти лыс, но отращенные на затылке волосы, подклеивал снизу вверх по всей голове равномерно. Конферансье Шарманский свое дело знал еще с шестидесятых. Несколько свежих шуток. На третьей народ заржал в голос, что было хорошим началом концерта. А потом Шарманский вдруг сделался серьезным, его тембральный окрас голоса заставил зал утихнуть и поглядеть туда, где загорался слегка красноватый луч света, в котором все четче вырисовывался контур ксилофона.

Шарманский понизил голос до магически-страстного, вытянул правую руку и проговорил талантливо:

— Человек-ксилофон… Уникальный дар… Погружение в глубины мироздания… Встречайте! — Зал охотно зааплодировал. — Иван… Ласки-и-ин! — Народ не жалел ладоней своих.

Вот старый пень, знает дело свое! — подумал Жагин, превозмогая головную боль…

— Иоганн Себастьян Бах! — резюмировал Шарманский. — Фуги. Исполняет Анастасия Переменчивая…

Шарманский поклонился и в поклоне же удалился за кулисы, удачно разминувшись с Настей. Несколько секунд в зале пошептались о том, как неудобно быть ксилофоном, на руках стоять, не позавидуешь, но тут, на апогее обывательских мнений, Настя взмахнула молоточками, и весь зал, включая губернатора с мэром, в одном слаженном порыве отправились в столь глубокий космос, в такие удаленные его места, куда даже лучшие телескопы не дотягивались. Слезы невинные текли по лицам путешественников.

Невинности в зрителях было столько же, сколь и в Емельяне Пугачеве. Но дело было не в том, сколько зла собралось в едином месте, а в осознании его чудовищности.

Музыка, словно Дух Святой, текла в уши зрителей, проникая в каждую пору части человеческой, и к третьей фуге народ ревел в три ручья, омываясь слезами, слизывая их, как минеральную воду.

У Жагина прошла голова.

Губернатор плавал по волнам памяти, и в ее глубине легко отыскалась юная, с точеной фигуркой Валечка Шмакова, за которой он целых два года волочился по институтским коридорам, мечтая лишь о коротком взгляде ее карих глаз.

Мэр и его вице плакали оттого, что еще недостаточно накопили детям на жизнь, а Марина Веснина оплакивала Кольку Афонина, первого своего мужчину. Ничего, впрочем, в нем хорошего не было. Она рассталась с ним безболезненно, а он вскоре окончил мореходное училище, сошел эмигрантом в первом западном порту, а потом как-то женился на супермодели из Лондона и по совместительству стал капитаном ее шестидесятипятиметровой яхты. Марина плакала, размазывая по щекам тушь. Когда она очнется от воспоминаний, то обнаружит рядом с собой мелкого невзрачного мужчину к пятидесяти, который будет недвусмысленно ласкать короткими пальцами мизинчик ее правой руки.

Фуга стекала со сцены густым медом, будто пропитанным ЛСД. И все пили, питались этим медом, теряя собственное «я» в бесконечности мироздания.

А потом вдруг всем в едином пространстве стало страшно. Жуть сковала суставы как простых зрителей, так и именитых гостей. Пальцы слушателей, словно крабовые клешни, пытались раздавить подлокотники. Кто-то кому-то случайно сломал руку… Сдавленный крик, запах пота, смешанный со страхом…

Зал в слаженном порыве завыл тревожную песню приближающегося зла. Ни одного живого человеческого существа не осталось в филармонии, кто бы мог противостоять заполняющему пространство ужасу. Ни охрана, ни губер, ни вице даже пошевелиться не могли, а тараканы, ощутив потусторонние вибрации, хаотично забегали под сценой. И только глухой осветитель Лаврентий Сергеевич, не воющий в ложе общую песню ужаса, работал со световой пушкой буднично и спокойно.

А потом Иван Диогенович внезапно заговорил.

— Злу места нет… — изрек. Ему не нужен был микрофон, его голос, словно выросший в глас Неба, переборол злую магию музыки и дополнил мысль: — Смерти нет!

Словно свежий ветер пролетел по залу на уровне голов слушателей, обернулся по кругу два раза, а потом его вдохнул в себя Иван, вдохнул целиком, так что в зале стало жарко и даже душно.

Настя, всхлипывающая, утирающая нос рукавом концертной кофточки, с трудом выдавила:

— Что ты делаешь?

— Заткнись! — ответил он ей так хлестко, будто пощечиной отметил. — Играй!!!

А вслед за этим на сцену поползла Карловна. В буквальном смысле поползла, причитая странное:

— Говори, батюшка! Глаголь истину, родимый!

И губернатор не смел удерживать ее, сидел с открытым ртом и сиял искусственными зубами.

Карловна проползла по ступеням на сцену, а потом на карачках устремилась к голове Ивана. Легла, распластавшись крестом, возле самых губ его. И он ее поцеловал в лоб. И таким был поцелуй, будто сам Христос облобызал грешника. Зал перестал подвывать и вслушивался в происходящее на сцене действо. Что-то слышал, чего-то не разбирал.

— Чего боишься, женщина? — произнес Иван вроде шепотом, а так громогласно прозвучало сие интимное, что сообщество вжалось в спинки кресел.

— Смерти, — призналась Карловна.

— Так нет смерти, — ответил человек-ксилофон.

— Неделю назад маму похоронила…

— Так это она для тебя умерла.

— Как это?

— А так, что мы смерть чужую видим, а своей не имеем. Нам чужая смерть примером — иллюзией, чтоб не ужаснулись вечного проживания.

— Не понимаю, — призналась Карловна. Но она чувствовала что-то большое в словах артиста. Нащупала в полумраке руки, на которых стоял ксилофон, и принялась зацеловывать их. — Спасибо, батюшка… Легче стало…

Иван вновь поцеловал губернаторшу в лоб и попросил:

— Идите, женщина, к мужу. Он умрет раньше вас, но тем самым докажет вашу вечную жизнь…

Карловна поползла восвояси.

По залу вновь пронесся ветер, на сей раз теплый, и массовое оцепенение отпустило народ. Все зашушукались о грандиозности момента, о вечной жизни и о произошедшем с Карловной. Ее партизанскую вылазку никто не осуждал, но разговоры сводились к тому, что истина хоть и усвоена, но голословна. Всем хотелось привычного — разъяснения смысла службы.

— Объяснений просим!!! — закричал кто-то.

— Просим! — поддержали из зала.

Иван вздохнул:

— Разве Всевышний давал комментарии к истинам?

— А ты что — Всевышний? — хохотнул кто-то.

— Нет, — ответил Иван. — Нет… Поэтому я завтра дам комментарии. Сегодняшние билеты действительны на завтра.

А потом ксилофон поднялся в воздух на двадцать сантиметров от пола. Иван Диогенович размял пальцы рук, потер ладонью о ладонь, стряхивая театральную пыль, а потом приземлился.

— Оху…ть! — не выдержал пораженный губернатор, обнимающий все еще всхлипывающую Карловну.

Зал зааплодировал. Шквал аплодисментов. Казалось, что полуторатонная люстра вот-вот рухнет.

На сцену выбежал Шарманский. Замешкался, прибирая разметавшиеся волосы, как-то ножкой шаркнул в сторону человека-ксилофона, а потом почти пропел:

— Ива-а-а-аннн Диоге-е-е-енови-и-ич Ласки-и-и-ин!

И опять грохот аплодисментов.

Жагину показалось, что у него растет голова. Что она увеличилась в объемах…

Здесь на сцену выбежали старушки и старички с корзинами цветов.

Подвела все-таки Мякинина, расстроился Жагин, но вслед подставным произошло удивительное. Никто из зала не ушел, пока не поднялся на сцену и не положил перед человеком-ксилофоном какую-нибудь денежку. Кто-то клал копеечку, а кто мог — купюру. И все произносили какое-то странное:

— Спасибо, батюшка.

Карловна кольцо оставила сверкать на полу, а губернатор, склонившись к уху Ивана, просил личной аудиенции. Он не дождался ответа, так как его грубо подтолкнули.

Самая лучшая реклама — когда из уст в уста.

Наутро весь Ковров говорил о произошедшем в филармонии. Кто был свидетелем, работать в этот четверг не мог, в ажитации ожидая вечернего продолжения. Пресса, как всегда, была скептично настроена и обсуждала человека-ксилофона как фокусника и гипнотизера. Но отдавала должное таланту мага. И конечно, всех потрясла Карловна. Ее обсуждали более, чем все остальное.

— Попала под гипноз губернаторша! — версия.

— Бездетна, просила помощи!

— Знает про любовницу, молила, чтобы маг избавил от напасти!

— И про смерть зачем-то…

В местную музыкальную школу, где имелся один старенький дешевый ксилофон, выстроилась громадная очередь, дабы ознакомиться с диковинным инструментом. Соответственно, народ нервный, случились драки, но никто никого не убил, что уже было плюсом. Начальник городской полиции Крутоверхов дал приказ отозвать с выходных весь личный состав и усилить в городе безопасность, и без того беспрецедентную по случаю собрания всего высшего руководства области и города.

Назад Дальше