Остановился другой трамвай. Марина выпорхнула из объятий Николая и заскочила на ступеньку. Трамвай зазвенел, тронулся, окна заливало закатное солнце. Вечер был ясный до стеклянности.
– Так да? – бросившись за трамваем, громко бросил Николай.
– Да! Да! Да! – крикнула Марина звонко.
Николай остановился и смотрел ей вслед, ошеломленный.
Наутро Николай, глаз не сомкнувший в своей комнате большой гулкой коммуналки под шум ночного ливня, пришел в больницу чуть не на рассвете. Ждать больше он не мог, голова разрывалась от звуков.
– Раненько вы, Николай Ефимович, – удивился сонный сторож Маркелыч, протягивая ему ключи.
В комнате, выполнявшей роль красного уголка, напротив стола, покрытого сукном, под чуть лукавыми взглядами вождей, смотревших с портретов, стояло пианино. Николай лихорадочно откинул крышку с клавиатуры и пробежался по ней пальцами. Сел, перевел дыхание.
Музыка полилась бурным потоком, без единой фальшивой ноты, чистая. Перед глазами Николая стояло улыбчивое лицо с ямочками, волнительные глаза, вспыхнувшие щеки. Ее троекратное «Да!» облекалось в триумфальное крещендо, ее смех звенел во второй октаве. Мелодия велась то радостная, то задумчивая и нежная, иногда почти затихала, но тотчас вспыхивала снова и улетала ввысь, срываясь на высокой ноте. «Не забывай», – настойчиво, ласково твердила музыка раз за разом…
Когда Марина, вся взмыленная, заскочила в Дом моделей, оставив за собой солнечную, нагретую майским днем Рождественку, она мгновенно поняла, что опоздала.
Она всегда приходила сюда после занятий в институте, но сегодня ее задержала преподавательница по технологии шерсти. А может, дело было даже не в ней. Марина не спала всю ночь, прокручивая в мыслях предыдущий день и счастливо улыбаясь в худую казенную подушку. От недосыпа ее глаза казались еще больше, неправдоподобно огромными и такими очумелыми, что подруги несколько раз спрашивали, что с ней такое приключилось.
Накануне она вернулась совсем поздно, после расставания с Николаем никак не могла унять дрожь и все бродила вокруг общежития, пока вахтерша не пришла запирать проходную. Девчата уже готовились ко сну, Света в красках расписывала Оле свое свидание с новым знакомым, Никитой. Оля зевала, беспокойно поглядывая то на часы, то на аккуратную стопку учебников на столе – завтра ей предстояло держать экзамен. Марина сослалась на усталость и быстро легла. Если она и хотела бы с кем-то разделить свою новость, то с Валевской, а не с девчатами… До утра она никак не могла наглядеться на его лицо в своих воспоминаниях. Особенно на то его выражение, когда она выкрикнула: «Да! Да! Да!»
Теперь, с шальной головой, она села не на тот трамвай, пришлось ехать в обратную сторону. И вот итог – она опоздала. А Режина Витольдовна этого очень не любит.
Режина Витольдовна Валевская была дочерью польского служащего и литовской модистки, и от обоих унаследовала лучшее. Совсем юной она приехала в Петербург, чтобы стать портнихой в столице, и одно время была ученицей Надежды Ламановой[3]. Чувство стиля, умелые руки и секреты материнского ремесла быстро сделали ее одной из лучших, а знаменитая Ламанова добавила широту взглядов на крой и цвет – и смелость решения. В последнее предреволюционное десятилетие Валевская держала свое модное ателье с десятью работницами и обшивала значительную часть петербургских модниц.
Потом настали трудные времена, но Валевская не унывала, даже перебиваясь с хлеба на воду. Она считала, и совершенно, как выяснилось, справедливо, что женщина и в годину тяжких испытаний остается женщиной, а значит, поклонницы ее мастерства найдутся всегда. Так и вышло. Несмотря на обвинения, после свертывания НЭПа, в кустарном производстве с наемными помощницами Валевская все равно работала. И вот теперь, на пороге своего пятидесятилетия, она возглавляла один из недавно открытых Домов моделей. Конечно, путь сюда простым москвичкам был заказан. Но непростые появлялись постоянно. Как нельзя кстати, еще с «бывших» времен у мадам Валевской остались отрезы заграничных тканей, ленты, кружева, пуговицы, оторочки, тесьма, шитье – и все это особенно нравилось московским модницам: партийным женам и дочкам, актрисам, певицам. Клиентура у Дома моделей была уважаемая.
Маринина работа заключалась в том, чтобы быть у Режины на подхвате, выполнять все толково и быстро, поменьше, как она выражалась, «греть уши» и проявлять побольше предупредительности и любезности с клиентками. Сами клиентки, с некоторыми из которых Режину связывали годы знакомства, ценили портниху за терпение, невероятный стиль и чувство моды – и за умение помалкивать, какую бы тайну ни случилось при ней выболтать. Кажется, именно это Режина и стремилась передать Марине, своей Мари – так она ее называла на французский манер.
Нервничая, Марина быстро переобулась в рабочие туфельки, повесила сумочку на крючок и с опаской, на одних носочках, прокралась в примерочную, откуда доносился звучный, чуть с хрипотцой, голос ее наставницы.
Валевская окатила ее свирепым взглядом, но ничего не сказала – и причиной тут были отнюдь не зажатые в уголке рта английские булавки, а твердое правило не отчитывать работниц на людях. Большие напольные часы отбили четверть четвертого, во всеуслышание заявляя о Маринином опоздании на целых пятнадцать минут. Марина поморщилась и тут же взяла из протянутой ей руки подушечку с булавками и кусок мела.
Режина с милой улыбкой, как ни в чем не бывало, обернулась к клиентке, девушке лет пятнадцати, почти ребенку, с капризным выражением лица. Та была окутана волной сиреневого атласа, который портниха ловко закалывала булавками прямо на ней. Это было удивительное умение Валевской, которому постепенно училась и Марина: конструировать одежду прямо на человеке, без выкроек.
– Ай! – взвизгнула клиентка. – Дура, ты меня уколола!
Марина в ужасе зажмурилась. Это было кощунственно. Да и вряд ли руки Валевской действительно допустили такую оплошность… Но Режина, медленно вдохнув и выдохнув, произнесла с виноватой улыбкой:
– Простите, Вера Федоровна, я виновата. Не знаю, как так получилось.
В ее тоне смешались неприкрытое раскаяние и неприкрытая же снисходительность. Марина улыбнулась про себя, видя, как съежилась клиентка перед своей портнихой. Пора было приступать к своим обязанностям – в них входило не только держание булавок.
– Могу я вам предложить что-нибудь, Вера Федоровна? Чай, кофе, лимонад, крем-соду? – самым доброжелательным голосом поинтересовалась она.
После того как клиентка ушла, Марина и Валевская уединились в кабинете. Сюда почти не доносился стрекот швейных машин из пошивочной, в распахнутое окно голосили птицы. Марина разложила на столе детали твидового пиджака, чтобы сметать их, сама хозяйка, все еще не проронив ни слова, сняла с шеи портновский метр, швырнула его на стол и прошла к окну.
Марина знала, что сейчас Режину лучше не трогать, как бы ни хотелось поделиться новостью: пока узкие губы начальницы сжаты в ниточку, внутри у нее все клокочет от раздражения. А ведь так не терпелось!
Режина вся была такая же узкая и тонкая, как ее губы. Высокая, остроносая, сухопарая, с ловкими руками и цепкими птичьими пальцами, прямой спиной, вздернутым подбородком и ироничным скуластым лицом. Она бы напоминала заточенный карандаш в своей юбке с завышенной талией, если бы не пышная блуза нежно-персикового цвета. Что-что, а одеваться Валевская умела.
Все еще раздраженная, она села на подоконник. Разрез на юбке обнажил баснословно дорогие фильдеперсовые чулки. Она закурила, вставив одну из своих неизменных папирос «Герцеговина флор» в мундштук. На тонкой шее нервно билась жилка.
– Нет, ты подумай, Мари. Это я-то дура… – проронила она, сбивая пепел папиросы ломким пальцем.
– Она не со зла, – попыталась успокоить ее Марина. – Просто балованная девочка…
Режина взвилась:
– А ты вообще опоздала. Глаза как у чумной кошки. Влюбилась, что ли?
Не в бровь, а в глаз. Марина вспыхнула и отвела взгляд.
– Я замуж выхожу, – пробормотала она почти виновато. Она так готовилась весь день преподнести свою новость, и вот… Все наперекосяк.
– Ну-ну… И кто он, счастливый избранник?
– Коля. Николай. Он врач, хирург. И музыкант немного…
Режина затушила папироску, вдавив ее в пепельницу. Спрыгнула с подоконника, взяла со стола портновский метр и подошла вплотную к Марине. Прежде чем та успела что-либо понять, сняла с нее мерки, быстро черкнула карандашом на листе цифры со старомодными завитушками.
– Ну, слишком длинное делать не станем, тебе не венчаться… Фату-то надо? – опытным глазом окинула Режина талию своей подопечной. – Или поздно уже?
– Режина Витольдовна! – потупилась Марина.
– Вот уж и спросить нельзя! Мало ли. Может, ты у нас тоже пару «стаканов воды»[4] до свадьбы хлопнула, я ж не знаю… – усмехнулась Валевская.
– Я не такая, – обиженно отрезала Марина.
– Ну-ну, детка, будет! – Валевская цепкими пальцами приподняла Маринин подбородок и заглянула в глаза. – Будто шуток не понимаешь.
Ну и шуточки, подумала Марина, но вслух сказать не осмелилась.
– Мы только вчера познакомились…
Валевская замерла. Помолчала с минуту, улыбнулась. Если и удивилась, подумала про себя Марина, то никак это не проявит. Ох, только бы не начала отговаривать…
– И когда свадьба?
– Еще не знаю, – пожала плечами Марина.
– Вот что, Мари. Не раньше июля, поняла меня? А то не успею, заказов тьма. А этот твой Коля-Николай-врач-музыкант… Пиджак-то приличный у него имеется?
Марина снова пожала плечами.
– Ладно. Приведешь его как-нибудь сюда. Москвошвеевский брать и не думай – нечего позориться и меня позорить. Мерки сама сниму. Будут вам от меня наряды в качестве подарка. Идет?
Марина бросилась было на шею благодетельнице, но Валевская поморщилась и отстранилась:
– Мари, ты же знаешь, я этого не люблю. Я-то надеялась, нежности ушли в прошлое вместе с кисейными барышнями-институтками… Так, все, за работу. Товарищ Щеглов ждать не будет, пока мы с тобой тут свадьбу сыграем. Ему пиджак к субботе.
Марина вернулась к кускам твида и начала ловко сметывать, откусывая нитку зубами.
– Мари… Для этих целей есть ножницы, сколько раз повторять!
Долгое время они работали молча. Валевская чертила модель сиреневого платья для давешней партийной дочки, с головой уйдя в работу и, кажется, нисколько уже не думая о сообщенной новости. Будто посчитала все это само собой разумеющимся.
Марина мыслями вся была далеко отсюда, в предыдущем дне. И пыталась догадаться, что сейчас делает Коля. И не привиделось ли ей все это. Теперь, когда даже мерки на свадебное платье были сняты, она вдруг испугалась, что все возьмет да и окажется сном или злой шуткой. Но в своем решении Марина была почему-то совершенно уверена. Ей казалось очень естественным, что она согласилась стать его женой. А то, что они вчера познакомились – просто абсурдное недоразумение. Могли бы и раньше, просто как-то не сложилось… И то и дело поглядывала на часы, высчитывая минуты до назначенной встречи.
Нет, это не могло быть сном! Она помнила счастливую улыбку Николая. И его руки, сжавшие ей пальцы до боли.
Она погладила кусочки ткани, представляя себе Колю в том пиджаке, который скоро из них получится.
– А на фабрике ткань совсем другая. Ну, там, где мы практику от института проходим. Унылая какая-то…
– Милая моя, – одернула ее Режина, подняв голову от эскиза, – не пори ерунды. Люди копейки выкраивают. Ты что, в транспорте не ездишь? Купидоны тебя носят, что ли? Им и не нужна такая ткань, как у нас, главное, чтоб носилась долго и пачкалась редко. Ты не смотри, что в нашем ателье происходит, это исключение. Не смотри – да помалкивай.
Они были неразлучны. Дни шли непрерывной чередой, и в каждом из них было несколько часов безудержного счастья, когда Коля встречал Марину после работы и брал за руку. В этот момент Марина ощущала, как весь мир выстраивался в струнку, по каким-то назначенным свыше законам гармонии.
Иногда он чуть-чуть задерживался, и Марина, выскочив на улицу, не видела его на обычном месте. Тогда она спешила к перекрестку. Коля уже подходил к нему с другой стороны, и, зоркая от любви, Марина чуть не со ста шагов видела его искристые глаза и сведенные в раздумьях брови. Махала ему рукой, он махал в ответ. Они ждали, пока пройдут машины и трамваи… Марина с самого начала строго-настрого наказала ему, чтобы он не смел кидаться к ней через дорогу, пока не убедится, что это безопасно. Ее терзала тревога, мурашечный страх, когда она думала, что какая-нибудь роковая случайность могла бы вмешаться в их идиллию. Каждый раз, глядя на него через дорогу, она понимала по его улыбке, что он мысленно говорит ей сейчас: «Ну вот, видишь, моя любимая, я покорен твоей воле, я не хочу лишний раз огорчить тебя, и стою, жду, смотрю по сторонам, и перехожу дорогу только со всеми, только в специальном месте, хотя мог бы расшвырять все и вся вокруг, только чтобы скорее заключить тебя в объятия». И наконец, через пару минут эти объятия были уже не мечтой, а явью, и они стояли у всех на виду, и она что-то быстро бормотала, только чтобы не начать его целовать – это ей казалось неприличным.
А иногда, когда он дежурил в больнице до вечера, вел прием или проводил операцию, она сама спешила к нему. В больнице Колю – Николая Ефимовича, товарища Карелова – любили, а на Марину смотрели с улыбкой и одобрительно кивали. Правда, молоденькие медсестрички шушукались у нее за спиной и глядели ревниво. Но Марина относилась к ним даже с пониманием: ведь ее Коля самый лучший, самый красивый, самый умный! Такой талантливый хирург, что очередь к нему на несколько дней вперед расписана. Всегда вежливый, безупречно аккуратный. Недавно в партию вступил. Как же тут не ревновать? Особенно когда в воздухе отчетливо пахнет свадьбой, а сам Карелов, когда она в комнате, глаз с нее не сводит.
Обычно, когда Марина приходила, Коля был еще занят осмотром. Она под недовольный ропот больных, ожидающих своей очереди в коридоре, заглядывала в кабинет. Он оборачивался с рассеянным выражением, но при виде ее мгновенно менялся в лице. Она проходила в лаборантскую, он, извинившись перед пациентом, шел следом. Быстро прижимал ее к себе, стискивал сильными руками, коротко вдыхал запах ее затылка. Выдыхал:
– Я скоро, не скучай, – и выходил, плотно притворив дверь.
Забегала проворная Анна Васильевна, его медсестра, пожилая, сдобная, в необъятном халате. С ласковой материнской улыбкой ставила перед Мариной стакан чаю. В лаборантской едко пахло хлоркой, нашатырем, какими-то микстурами. Марина грызла пряник, запивая сладким чаем, и прислушивалась сквозь болтовню Анны Васильевны к гулу его повеселевшего голоса за дверью.
Они были знакомы вечность. Марина очень сердилась, когда кто-нибудь из ее соседок (больше никто, кроме разве Валевской, этой подробности не знал) напоминал ей, что знакомы-то они без году неделя. Заканчивался июнь, когда Марина известила подруг, что выходит-таки замуж и свадьба через месяц. Света, справившись с оторопью, поздравила, Оля нахмурилась и спросила, точно ли Мариша уверена в своем, таком поспешном, выборе. Нашла что спросить! Какая же это поспешность, когда все внутри разрывается, стоит им только попрощаться у проходной… Так недолго и с любовным инфарктом слечь. Правда, Коля тогда все равно ее вылечит, она-то знает!
Однажды Марина прилетела в больницу и узнала, что у Коли еще идет операция. Кабинет был закрыт, день в отделении неприемный, так что она прохаживалась туда и обратно по пустому коридору, от нечего делать разглядывая плакаты на стенах и читая призывы и лозунги: «Даешь гигиену!», «Здоровье женщины – наша цель!», «Своевременное лечение – залог нашего будущего!», «Граждане, закаляйте детей!» и прочее.
– А вы, барышня, стало быть, и есть та самая Марина… – услышала она надтреснутый голос.
Рядом с ней стоял пожилой мужчина в белом халате, с седой головой и колючими пронзительными глазами-бусинками. У него была удивительная выправка, наверное, военная.
– Ну, смотря какую вы имеете в виду, – осторожно откликнулась Марина.
– Ту самую. Которая нашего Николая Ефимовича заколдовала. Сердце у него теперь только из-за вас и бьется, – покачал головой мужчина. – Можете уж мне поверить, кардиологу-то…
Марина опустила глаза, не зная, что сказать. Отрицать это она не смогла бы, а подтвердить было бы слишком нескромно. Рука мужчины проворно коснулась ее шеи, там, где под кожей быстро вибрировала артерия, дрожа, как и все ее тело, от одного только упоминания о Коле.
– Вот, – назидательно кивнул он. – Это я и хотел услышать. Хорошо, что вы встретились.
И ушел.
Позже Марина узнала, что это был главврач больницы, Фельдман, «старый и мудрый наш ворон», как его метко назвал Коля. И предложил пригласить на свадьбу. Марина радостно закивала.
Платье уже было готово. Но Валевская решила его не показывать Марине до назначенного дня и примерку не проводить, полностью уверенная в своем мастерстве и метком глазе.
Тем временем Марина окончила институт, отлично выдержав выпускные испытания, и Валевская приняла ее в Дом моделей на полную ставку. До свадьбы Марина договорилась пожить в общежитии, потом же она должна была переехать к мужу. «Муж», незнакомый набор звуков. Он никак не вязался с образом Коли. Да и она не годилась в жены. Такие непривычные, приземленные слова! Для Марины свадьба была не способом стать какой-то там «женой», а просто поводом быть еще ближе к Коле, неразлучной с ним, неразрывной во всех смыслах. Жить рядом с ним, дышать вместе с ним, просыпаться рядом. О другом она и не мечтала.
Оброненные когда-то слова Валевской о стакане воды волновали Марину все больше и больше. Она никогда близко не общалась с парнями. Многие заглядывались на нее, но она никого не выделяла из их пестрой толпы. Она, конечно, слышала все шуточки подруг, их намеки, многозначительные смешки, их вздохи по жителям соседнего, мужского, общежития… Но сама толком даже не представляла себе, что и как происходит между мужчиной и женщиной наедине. Ну, то есть теоретически знала, но даже в мыслях не могла себе нарисовать, как это будет… Спросить у соседок ей было неприятно, а у Валевской – неловко.