В повести Виктора Драгунского о цирке сороковых голов, которая называлась «Сегодня и ежедневно», лица все реальные, только фамилии выдуманы. Худрук цирка — высокий, худой, с бородкой и усами, похожий на Дон Кихота, носит в повести фамилию Долгов. Ну конечно!
Умер отец внезапно В июне еще активно работал в Москве — был членом жюри Всемирного фестиваля молодежи и студентов (1957), а 8 июля в Доме отдыха ВТО Комарово под Ленинградом скоропостижно скончался на руках у мамы и на глазах у меня. Похоронное многолюдство и искренняя любовь к нему многих, которую ощущаю я и теперь, через десятилетия, не смягчают потери. Он был маяком и опорой. Два проклятия приблизили его кончину — водка и долги.
Как всеЯ возненавидел долги и пьянство. В долг не жил никогда, как бы трудно ни было. А пьянство... этот наркотик не мой, и его спасительные (сомнительные) радости — не мои. Хотя пил. Начинал. В университетские времена компаний не только не чурался, но был, пожалуй, душой общества. А в те времена непьяных компаний вовсе и не бывало. Выпить мог много и не пьянел. И потому ничего не опасался. До поры до времени казалось мне, что я железный. Гордился — меру знаю, и мера моя высока. Но вот — раз, а потом — два поплыло перед глазами. Пол накренился. Пошла блевотина. И полная неподвижность на следующий день — головы не поднять. Я сумел сказать себе «стоп», но в компаниях остался. И теперь, сторонним уже глазом, разглядел эти с детства знакомые повторы фраз, это слюнявое кружение мысли на одном месте.
Кажется (может быть, только кажется?), в пятидесятые годы пьяные разговоры рождали еще откровенность — рискованную, даже опасную, но такую необходимую. Был смысл — сбросить панцирь, открыться! Но дальше — в шестидесятые и еще дальше, в невероятно (неупотребимо) свободные перестроечные годы, когда и так все откровенно донельзя, когда мысль, рванувшись от Эзоповых дальних намеков, аллюзий и тонкостей интонаций, превратилась в нечто топорное, всё в лоб, всё голо и плоско, — в эти времена пьяные разговоры стали просто невыносимы.
Водку я люблю, но теперь предпочитаю выпить в одиночку, где-нибудь в гостиничном номере после концерта. Принять дозу или даже полторы, закусить и, бывает, даже наговорить вслух всякой ерунды о прошедшем дне, об успехе или поражении. Но не утомлять никого этим пустословием и — главное! — не слышать чужих излияний.
Так уходишь в одиночество. Так обретаешь репутацию трезвенника и некоторый холодок в отношениях — не пьет, как надо. Не свой. Зануда. Да, ребята... и вы не свои!
С большой буквыНадо поддерживать — отношения, дружбу, контакты, традиции, форму, связи — всё поддерживать надо! А то упадет! Пропускать нельзя! Я пропускал. И многое пропустил.
Пропустил, например, Ее Величество Богему. Пишу с большой буквы, потому что Она сильна и властна почти божественно. Да и корень слова что-нибудь да значит. Не забудем, конечно, что корень слова похож на русский, а слово-то... слово оттуда — французское. Но и мистика случайного сходства тоже весома.
БОГЕМА — БЕСПОРЯДОЧНАЯ ЖИЗНЬ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ СЧИТАЮТ СЕБЯ И ОБЪЯВЛЯЮТ СЕБЯ ПОРЯДОЧНЫМИ.
Богема моего поколения, очевидно, связана прежде всего с пьянством на квартирах, с немногочисленными ресторанами и — прежде всего — с разговорами. Еще — Богема тех времен обязательно связана с искусством. Чердаки художников, подвалы скульпторов, закулисье театров — ее любимые места кишения и размножения. Новая Богема балует себя наркотиками, ночными клубами, презентациями чего угодно кому угодно, дорогостоящими играми и заграницей. Искусство присутствует, но по касательной — это дизайн, мода и... звезды, однако исключительно в их скандальных проявлениях. Новую я совсем не знаю. Смотрю на нее издали. А прежнюю, еще и теперь не исчезнувшую окончательно, знавал, касался и... пропустил.
Я читаю выходящие книги о том времени Василия Аксенова, Толи Наймана и удивляюсь. Это рассказы о людях, событиях и местах моей молодости. Все совпадает — по дням можно проверить — мы были в одном месте и в одно время. Но только это не обо мне. Мне нравятся эти книги, мне интересно узнать новое о том старом, из которого я вышел. Мы почти рядом. Мало того, я с Аксеновым телефонно даже знаком был — хотел снять в кино его «Затоваренную бочкотару», заявку на «Ленфильм» подавал. Круг Наймана через Рейна и Бродского и Битова тоже мне был нечужой. Но я не их, и они не мои — и тут, надо признаться, одиночество. При том, что я их поклонник — читатель их и хвалитель. «Ожог» — одно из самых сильных впечатлений целого десятилетия. С Беллой мы давно и нежно знакомы, мы были бы «на ты», кабы она не называла всех «на вы». С Борей Мессерером мы спектакль вместе сделали («Орнифль» в «Моссовете»), я у него в мастерской много часов провел. Эта мастерская — самый центральный центр всех исканий, борений, богемий... Я бывал, я любил их, а вот... не влился Не влип.
Пробел.
Может, попытаться описать Богему с точки зрения частично причастного? С точки зрения отчасти увязшего? Это, быть может, независимая точка зрения? Да нет, это слишком! Это просто частная точка зрения. Но для истории — попробуем! В чисто научных целях.
Богема моих временДома творческой интеллигенции, они же рестораны: Дом актера (угол Пушкинской площади и улицы Горького), Дом литераторов (Герцена), Дом кино (целых два — Воровского и Васильевская), Дом журналистов (угол Калинина и Суворовскою бульвара), Дом композиторов (Неждановой), Дом художников (без ресторана, но с презентациями — Крымский вал). Отчасти — Дом архитекторов (Щусева), Дом ученых (Кропоткинская). Есть еще свои постоянные углы в ресторанах «Арагви», «Центральный», «Москва», «Националы) — но это уже не чистая Богема, а богема со спонсорами — они и тогда были. А как же!
Торговые работники, врачи-частники, теневики, цеховики, просто спекулянты, начальники средней руки с распухшими от взяток карманами, большие начальники, которых просто везде принимают бесплатно вместе с компанией и само застолье есть взятка. Есть еще группа ресторанов, но тут уже fifty-fifty, не просто Богема и не богема со спонсорами, а смеси: личный блат, халява, разгул на три рубля, грузины из-за соседнего столика: «Можно вас попросить к нашей компании, товарищи артисты, наши девушки будут счастливы, панымаэшь, посидэть с вами!» Это рестораны «Пекин». «Баку», «Минск», «София».
А в Ленинграде — Дом искусств, Дом архитекторов... и далее по списку. И рестораны «Восточный», «Кавказский», «Крыша» в гостинице «Европейская», позже — «Садко»... и далее по ограниченному и немалому списку.
А в Риге... а в Таллине... а в Ташкенте...
Пили, гуляли, шумели по этим адресам разные веселые люди — больше, конечно, разбойники разных мастей. Разбойники всегда сильно веселятся и поднимают кубки после удачных набегов. Но и творческая интеллигенция гуляла и шумела И околотворческая. И околоинтеллигенция. И вовсенеинтеллигенпия. Все вместе — БО-О-ГЕ-М А.
Булгаков, конечно, вспоминается — «Было дело в Грибоедове» — чудные главы ресторанной жизни. Но то другие годы, другой запашок. А это наши, недавние, родные.
Богема — стиль жизни Богема — понятие круглосуточное. Где-то, конечно, работали, служили. Вернее, числились. Но часто-часто бюллетенили. Освобождение от работы выписывали — тоже бoгемные — знакомые доктора. А можно и без докторов. Можно прийти на службу, показаться, рассказать пару анекдотов, обаятельно пошутить с секретаршей начальника, насмешить самого начальника легким злословием и вольнодумством и... отлучиться «по общественным делам». День пошел!
Телефон! Телефон — оружие Богемы. Раскалить диск и трубку двумя десятками звонков-
«Люсенька, кто тебя сегодня ужинает?»
«Яша, когда у вас для пап и мам?»
«Гриша, позарез нужны «Мифы народов мира»... Любые деньги».
«Игорь, махнем на недельку в Ригу? Могу справить командировку, номер нам забронируют»
«Сеня, хороших конфет пару коробок можешь сделать? — Ладно. — Вечером у Бори. Я там расплачусь. Ага, для нее и для ее сменщицы. Ну, с какой стати? Перестань, я тебе и так сколько должен... — Ладно, разберемся... О чем ты говоришь, конечно! — В 23.00 капустник с Ширвиндтом и Державиным... Конечно! — Послезавтра. — Считай, ты уже там. Для тебя можно и втроем. Нет, к Эскину не суйся, я сам тебе передам».
«Вика, не будь дурой, возвращайся к нему. — А я помогу. Но не за так. — А вот завтра увидимся, я научу. — Посидим... полежим... все объясню...»
Обеденный перерывВ два часа открываются рестораны Домов. Цены дневные — облегченные. Правда, и тарелочки маленькие, и порции, не обременяющие желудок. Это время комплексных обедов — для своих служащих, для их знакомых, для завсегдатаев (очень чисто выбрит, после бритья применяет пудру, остро пахнет мужским одеколоном «Зодиак», с помощью ножа и вилки ест даже зеленый горошек, каждую горошину отдельно «Я обедаю в Доме актера с одна тысяча девятьсот... ...Помню, когда в эту дверь входил Остужев... Это было в том бывшем помещении, когда еще не было Дома актера») и для счастливчиков провинциалов, имеющих сюда доступ («У нас коллегия на день раньше кончилась, свободен как птица. Тут рядом Елисеевский, я там и возьму колбаски, там и очередь всего на час, не больше, я заходил, глянул, там четыре кассы на колбасный работают, быстро идет, а ужинать опять сюда, мне обещали договориться, хотелось бы повидать Олега Даля, он, говорят, пьет жутко, хотелось бы взглянуть на него вблизи»). Очень сильно звякают простые ложки о простые тарелки.
«Вика, не будь дурой, возвращайся к нему. — А я помогу. Но не за так. — А вот завтра увидимся, я научу. — Посидим... полежим... все объясню...»
Обеденный перерывВ два часа открываются рестораны Домов. Цены дневные — облегченные. Правда, и тарелочки маленькие, и порции, не обременяющие желудок. Это время комплексных обедов — для своих служащих, для их знакомых, для завсегдатаев (очень чисто выбрит, после бритья применяет пудру, остро пахнет мужским одеколоном «Зодиак», с помощью ножа и вилки ест даже зеленый горошек, каждую горошину отдельно «Я обедаю в Доме актера с одна тысяча девятьсот... ...Помню, когда в эту дверь входил Остужев... Это было в том бывшем помещении, когда еще не было Дома актера») и для счастливчиков провинциалов, имеющих сюда доступ («У нас коллегия на день раньше кончилась, свободен как птица. Тут рядом Елисеевский, я там и возьму колбаски, там и очередь всего на час, не больше, я заходил, глянул, там четыре кассы на колбасный работают, быстро идет, а ужинать опять сюда, мне обещали договориться, хотелось бы повидать Олега Даля, он, говорят, пьет жутко, хотелось бы взглянуть на него вблизи»). Очень сильно звякают простые ложки о простые тарелки.
Большинство посетителей в этот час — девушки и женщины: секретарши, помощницы, референты, инспектора и просто женщины, всегда тут работающие, с незапамятных времен, но все забыли, в том числе и они сами, как называется их должность. Много курят, много пьют кофе. Вообще-то это не кофе, это раствор коричневого порошка в невскипевшей воде, но называется кофе.
Специальный стол за ширмочкой для секретарей союза. Там сидит с секретарем некто неизвестный, особо приведенный. Там не котлетка, а отбивная. Не пюре, а жареная картошечка. Там уже и графинчик. Небольшой, правда, граммов на 200 Ну, от силы на 300.
Еще не вечер. Скатерти не белые, а, скажем, светлые — на свисающих подолах кое-где легкие потеки позавчерашнего соуса. Крошки хлеба по всей поверхности столов — чуток, но присутствуют. Пепельница одна на четверых, иногда на шестерых. Окурки горкой. В дверях тесной группочкой страждущие, ожидающие свободных мест, «время же... обеденный же перерыв же.. ». Но сидящие не спешат. Тянут и тянут с уходом: еще кофеёчку, еще сигареточку.
«Шестнадцатого у нее юбилей. Надо обзвонить, и список поздравляющих надо. И концерт. Ой, не говори, подруга! Всё на мне!»
«А когда у них просмотр? Если Володька не сделает мне четыре места, я его убью».
«Ой, я устала смертельно. Уеду в Рузу на конференцию кукольников. Пока они там ля-ля. я хоть отосплюсь немного».
«Наташка доигралась — Сашка третью ночь не ночует дома. Сама виновата».
«А где же он ночует?»
«У меня. Только — никому!»
«Подруга, за кого ты меня принимаешь?»
Это не Богема с большой буквы. Это... богемия. Не в смысле территория в районе Чехии, называвшаяся так в Средние века, а в смысле — окрестности настоящей Богемы. Скажете, похоже на обычные сплетни? Похоже. Мало того, это они и есть. Но не будем кривить рот — «Сплетни света (по Пушкину!) важная часть жизни и одна из самых занимательных». Правда в данном случае и Свет не особо яркий, и богемия — повторюсь — окрестная.
Еще не вечер.
В четыре ресторан закрывается. Грустно и устало обедают официантки. Пара пьяниц толчется у буфета.
«Клава, ну, Клава! Сто пятьдесят — и всё. Завтра в Останкино заплатят за сказку — сразу рассчитаюсь. Клава!»
«Можешь дать поесть по-человечески? Подождать можешь пять минут?»
«Да ешь, ешь, конечно. Но потом нальешь сто пятьдесят? У меня спектакль, а мне еще на радио заскочить надо».
Еще не вечерВ шесть место у дверей занимает швейцар в форме. Барьер закрыт. Вход только по мере возможности. И по пропускам. И по блату. Еще по пять рублей в руку. А также по договоренности. Ну, и, естественно, по нахалке.
Скатерти белые. Цены повысились. Состав официантов обновился — больше стало мужчин. За дело берутся мастера. Пошел народ. Не густо, но пошел.
Это всё еще не Богема. Первые посетители вечерней смены — это просто те, кто опоздал в обед или не был допущен и теперь хочет жрать.
А вот квартет болтунов. Актеры. Спектакля сегодня нет, и у каждого в кармане по двадцать рублей, свободно конвертируемых в пищевые продукты. Пришли вволю потолковать, пока чисто и не шумно (это намерение такое, на самом деле они застрянут до самою закрытия, а потом в дыме и гаме, одалживая тут и там по грешке-пятерке, будут вымаливать у бессонной Клавы еще по сто и еще по сто и всё толковать, толковать). Но пока, в начале, сели чинно, заказали много и пошли качать рейтинги Гамбургского счета.
«Как Николай Константинович играл, так хера кому-нибудь сыграть!»
«Борис никогда зря не снимет с роли. Значит, он сам нарывался»
«Да иди ты... Видел я...»
«Меня Юлий Юльевич утвердил на роль, в окружении Савинкова, там один предатель, отличная роль, двадцать четыре съемочных дня, и съемки — Ялта, Варна, Выборг — роскошь! Так наш уперся и не отпустил. Пошел на принцип».
«Ну, видел я его в этой муре... Ну, клянусь тебе, ничего особенного».
«А-а-а! Это другой колер, про Пантелеймона Александровича ничего не скажу, это Божьей милостью актер. Актерище! Он может ничего не делать, может играть ужасно, может текст весь перезабыть, пьяный может быть, и ширинка расстегнута, и ни слова не понятно, что он говорит, но плохо он играть не может! Не может, и всё!»
Это разговоры первых двух часов долгого сидения. А во вторые два часа уже переходят на личности и слегка горячатся, порой даже с разбиванием рюмок от неосторожного движения.
«Ну, типичная знаковая режиссура. Ты тут не виноват, это он тебя неправильно ведет. Ты ведь все показываешь, ты же ничего не проживаешь».
«Я не проживаю? Да ты, бля, соображаешь, что ты сказал? Нет, Витя, ты, бля, слыхал, что он говорит? Это я не проживаю? Да у нас Жан Луи Барро был на спектакле, он охерел от того, как я проживаю».
«А я говорю не про это. Я говорю про то, что не по школе! И ты не виноват. Ты себя ведешь правильно. Ты, может, один из всех гам правильно существуешь. Но ты же не слышишь ни хера партнера».
«Я не слышу партнера?! Ну, ты даешь! Ты когда смотрел? Ты шестнадцатого смотрел?» «Я не помню».
«Heт, но ты смотрел шестнадцатого или двенадцатого ?» «Я не помню».
«Вот то-то и дело, что ни хера ты не помнишь. И кто тебе друг, а кто тебе враг, тоже не помнишь. Если ты смотрел двенадцатого, я не спорю, я был с большого бодуна и играл поверху, но за шестнадцатое я ручаюсь. У меня слезы знаешь где стояли?»
«Где?........Ну, где?»
«Да иди ты! Говорить с тобой! Люся, нам еще триста и два салатика восточных».
Она!!!Это все еще не Богема. Богема не приходит после работы и не оказывает обед из трех блюд. Богема не сидит четыре часа за одним и тем же столиком. Богема не замыкается в компании тех, с кем пришли. Богема — это... Ах, да что говорить! Богема никогда не начинает свой вечер! Чудесным образом вечер Богемы начался еще днем. Богема всегда пришла из какого-то другого места, где было «просто кошмарно», о чем со смехом можно вспомнить здесь, в новом месте. (Но нужно помнить, что это новое место тоже не окончательное, оно промежуточное, ибо настоящая Богема не знает ни начала, ни конца.) Богема может позволить себе, не опасаясь, говорить громко, потому что говорит она на своем языке, понятном только ей самой, — отрывками слов и образов.
Богема идет прямо туда, за ширмочки, где днем был стол для секретариата. У нее там заказано, потому что «Кирилл Петрович еще днем звонил, и Боря знает». Но может оказаться, стол все-таки занят потому что бывает еще Михаил Иванович — начальство большее, чем Кирилл Петрович. Итак, за столом уже сидят. Возникает пауза. Но сидят за столом (почти всегда) восточные люди Они вскакивают со своих мест, потому что узнали Богему и будут счастливы с ней познакомиться. Они теснятся, просят к своему столу и кличут Борю ко всему обилию добавить еще и еще столько. Богема присаживается, пригубляет (иногда до дна и неоднократно) и принимает комплименты.
Почти невероятен, но не исключен полностью другой вариант: за ширмочкой не восточные люди! Вы скажете — не может быть! Вы правы — не может, и однако — бывали и такие случаи в нарушение всех законов природы. За ширмочкой сидели не восточные люди, а наши, неизвестно откуда взявшиеся и кем приглашенные. Они не знали Богему ни в лицо, ни по имени. Они даже толком не знали, где они находятся. Они yгрюмо выпивали, угрюмо закусывали, иногда даже угрюмо смеялись и не обращали на Богему ни малейшего внимания. Богема, приподняв брови, смотрит на Борю. Боря трусливо косит глазами на сидящих, немощно разводит реками, а потом украдкой указывает пальцем вверх — дескать, против этого не попрешь. Богема опускает брови, вздергивает подбородок и отходит к буфету. Там встоячку, опять же пригубляя, а впоследствии осушая полностью, громко говорит на своем особом языке (на хорошем, надо признаться, языке!) о хамском начальстве, о сгнившей системе, неделикатности, тупости, глупости, всеобщем блядстве (что тоже, надо признаться, абсолютная правда).