Дядюшка Ахмед Бургуль рассмеялся:
— Дай нам подумать, с божьей помощью…
И она ушла, оставив в моей душе оживление, смятение и неистовое желание.
* * *
Вот она сгорбилась на своем стуле и скрестила руки. Ее взгляд полон отвращения и недовольства. На лбу у нее, словно проклятье, собираются морщины. Не лучше ли одиночество, чем тяготиться друг другом? Где же прежняя ослепленность? Где же радостное упоение? В каком уголке Вселенной оно похоронено?
* * *
Каждый раз, когда я видел ее в красном буфете, говорил себе: «Эта девушка мучает меня так же, как голод». Словно в бреду я вижу, как она веселиться в старом доме, возвращая мне молодость, разгоняя кровь. Я мечтаю, что она избавит меня от всех неизлечимых болезней.
Дядюшка Ахмед Бургуль старался подтолкнуть меня всякий раз, как оставался со мной один на один. Однажды он сказал:
— Халима мне родственница со стороны матери. Образована, умна. Я попросил аль-Хиляли, чтобы ее взяли на работу.
Совершенно искренне я произнес:
— Действительно, замечательная девушка!
— Ее тетя — хорошая женщина, и она тоже барышня… с принципами…
— Не сомневаюсь.
Он посмотрел на меня с улыбкой, от которой мое уже созревшее желание возросло еще больше. Я поддался соблазну, созданному собственным воображением, позволил убаюкать себя мечтами наяву. Мной владели неуправляемые чувства. И однажды я обратился к нему:
— Дядюшка Ахмед, я искренне желаю…
Уже в следующую секунду он понял, что я хотел сказать, и с радостью проговорил:
— Прекрасно и мудро.
— У меня нет иного дохода, кроме зарплаты, но есть жилье, а это, по нашим меркам, огромный плюс.
— Твердая почва под ногами лучше внешнего лоска.
На той же неделе он встретил меня со словами:
— Поздравляю, Карам!
Меня укрыла прохладная тень — я на территории невинного сватовства. В атмосфере чистоты, в шелковую ткань которой вплетаются блеск мечты и сладость реальности. Она подарила мне кожаный несессер, в котором были в ряд разложены по кармашкам или прикреплены бритвенные принадлежности. Я радовался, как ребенок. А Сархан аль-Хиляли поздравил меня с началом новой жизни и повышением зарплаты на два фунта. Коллеги по театру праздновали с нами в буфете и осыпали нас цветами и сладостями.
* * *
О чем думает жена? Рассеяно перебирает потной рукой кукурузные хлопья. В ее голове не зародилось ни одной светлой мысли. Нам было суждено раздражать друг друга в этой клетке. Отбросы рассыпаны по плоти старой улицы, что придает ей иной вид в лучах света. Порывы ветра гонят мелкий мусор, и бесчисленные ребячьи ноги топчут его. О чем думает женщина?
* * *
Брачная ночь? Непременно, с петушиным криком. Жестокая реальность подвела нас к краю бездны. Радостный свет нового дня перестал будить нас по утрам, — осталась только память о нем. Я настолько оцепенел, что, если бы ни звук ее сдавленных рыданий, я бы подумал, что умер. Плач выдал все. Она проронила:
— Я никогда не прощу себе.
«Правда?»
И потом:
— Надо было…
«Зачем? Только не продолжай больше…»
И еще промямлила:
— Но я в тебя влюбилась.
Я узнал ее секрет, а она мой — пока нет. Откуда ей знать, что и у ее мужа было тоже кое-что в прошлом? Откуда ей знать, насколько он развращен? Я не поддался на ее игру. Просто был удивлен, но и это удивление счел за благо.
Я сказал с едким сарказмом:
— До прошлого мне нет дела.
Она наклонила голову, возможно, чтобы скрыть свое удовлетворение, и сказала:
— Я ненавижу прошлое, я рождаюсь заново.
Будничным тоном я произнес:
— Это хорошо.
Отброшено последнее желание узнать больше. Я не сержусь, но и особой радости не испытываю. Все же я люблю ее. Я начинал свою новую жизнь с серьезным намерением.
* * *
Проходят часы, а мы не обменялись и словом. Как два арахиса в одной скорлупе. Покупатели заходят разве что пожаловаться на дороговизну, на разлитые сточные воды и убийственную очередь в кооперативные лавки. Я выражаю сочувствие. Еще покупатель может взглянуть на жену и спросить:
— Что с тобой, чего молчишь, мать Аббаса?!
На что я надеюсь? Она, по крайней мере, ждет возвращения Аббаса.
* * *
Я вступил в семейную жизнь с полной ответственностью. Разволновался, когда Халима принесла мне радостную новость о своем материнстве, но это волнение оказалось поверхностным.
Когда Аббас был маленьким, я обожал его. Все стало меняться с тех пор как однажды Тарик Рамадан сказал мне:
— Монолог Гамлета трудный. Раствори это в чашке с чаем…
Началось новое безумное плаванье. На соблазн попался человек, которому было все равно. Источники заработка стали мелеть, и, наконец, вся радость жизни оказалась задушена в безжалостных тисках ломки. Халима говорит:
— Собираешься пустить всю свою зарплату на этот яд и оставить меня одну тянуть лямку?
Какой мерзкий голос, как будто он идет из канализационных труб. Мы стали как два облетевших дерева. Голод стучит в дверь старого дома.
Однажды я сказал ей самодовольно:
— Все хорошо, что хорошо кончается.
— О чем ты?
— Давай оборудуем восточную комнату для игры…
— Что?!
— Будут приходить каждый вечер, мы не будем знать нужды.
Она посмотрела на меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и я сказал:
— Аль-Хиляли, аль-Агруди, Шельби, Исмаил. Ты понимаешь, нужно предоставить им все необходимое.
— Это опасное решение.
— Но умное. Сказочная прибыль.
— Нам хватает того, что у нас живут Тарик и Тахия. Мы катимся вниз.
— Мы поднимемся. Только перестаньте кричать, — ты и твой ребенок…
— Мой сын — ангел. Для него это будет кошмаром.
— Да будь он проклят, если посмеет спорить с отцом! Ты портишь его своими идиотскими опасениями.
Она нехотя уступает. Забыла ли она брачную ночь? Удивительно, что люди мечтают освободиться от гнета правительства и в то же время заковывают свои души в невидимые цепи…
* * *
Вот она возвращается. Если бы она не заботилась о доме, то лучше бы совсем не возвращалась. По лицу видно, что неудачно. Я не спросил ее ни о чем. Не замечал ее, пока она не сказала со вздохом:
— Квартира до сих пор заперта…
Чтобы не вступать с ней в разговор, я поздоровался с покупателем. Когда он ушел, она довольно резко сказала:
— Сделай же что-нибудь!
Я был от нее далеко, в своих мыслях, которые не давали мне покоя. Размышлял о том, что правительство сажает нас в тюрьму за свои же неприкрытые преступления. Не оно ли управляет игорными домами? Не оно ли поощряет притоны, ожидающие посетителей? Я в шоке от их действий и против их чудовищного лицемерия. Раздается голос жены, она просит:
— Сходи еще раз к директору.
Я говорю с издевкой:
— Сама к нему иди, он твой близкий знакомый, а не мой.
Она заводится, кричит:
— Господи, прости мать, родившую тебя!
— Она, по крайней мере, не лицемерила, как ты.
Она заохала:
— Ты не любишь своего сына, ты никогда его не любил…
— Я не люблю лицемеров. Но и не стану отрицать, что он нам помогает.
Она повернулась ко мне спиной, причитая:
— Где же ты, Аббас?
* * *
Где Сархан аль-Хиляли? Он вышел и не вернулся. Не мог же он заснуть в туалете? Игра продолжается, и я снимаю свой выигрыш после каждой партии. Где Халима? Разве ей не пора предложить нам что-нибудь выпить?
Я спрашиваю:
— Где директор?
Никто не отвечает. Все заняты своими картами. Чего так ехидно уставился на меня Тарик Рамадан?! Халима должна разносить напитки.
— Халима!
Нет ответа. Я не могу оставить свое место, иначе меня обманут.
— Халима!!!
Гремит мой голос. Но вот она, наконец, подошла.
— Ты где была?
— Разморило…
— Приготовь выпить… Подмени меня, пока я не вернусь…
Я вышел из игрового зала. В холле на первом этаже столкнулся с Аббасом. Спросил его:
— Что подняло тебя в такую рань?
— Бессонница напала…
— Ты видел Сархана аль-Хиляли?
— Он ушел.
— Когда?
— Только что… точно не знаю…
— Мать его видела?
— Не знаю!
Почему он ушел? Почему сын смотрит на меня и молчит? Я чувствую незнакомый запах. Я — кто угодно, только не болван. Когда в доме остались лишь окурки и пустые стаканы, я долго смотрел на жену, а потом спросил:
— Что произошло у нас за спиной?
Она уставилась на меня с презрением и ничего не ответила. Я стал настойчивее:
— Аббас видел?
Она не ответила, только разозлилась.
Я продолжил:
— Это он дал тебе работу…
Она топнула ногой, и я усмехнулся:
Она топнула ногой, и я усмехнулся:
— Ничего не дается даром, вот что обидно. А что касается тебя… что тебя ревновать-то?!
Она направилась в свою комнату со словами:
— Ты худший из паразитов!
— Не считая тебя…
* * *
Она снова возвращается. Мучайся и сходи с ума! Застыла посреди лавки и заговорила:
— Фуад Шельби совсем не переживает.
— Ты встречалась с ним?
— В арт-кафе.
— Откуда он знает?
— Он сказал, что это причуда автора, и что в нужное время он объявится с новой пьесой…
— Он это сказал, чтобы успокоить выжившую из ума бабу.
Она оттащила свой стул в дальний угол лавки, села и продолжила сама с собой:
— Если бы Господь захотел, то даровал бы мне счастливую судьбу, но он отдал меня подлецу, да еще и наркоману…
Я сказал с усмешкой:
— Это удел тех, кто берет в жены проституток.
— Господи, прости мать, родившую тебя! Когда Аббас вернется, я уйду вместе с ним.
— Ради бога, пусть быстрей возвращается.
— Никто и не считает, что ты — его отец.
— Если он грохнул свою жену и бросил родителей за решетку, то он мой сын, и я им горжусь!
— Он ангел, он мое создание…
Мне ужасно хотелось, чтобы она говорила сама с собой, пока не сойдет с ума. Я вспомнил, как полицейский дал мне затрещину и двинул ногой по лицу так, что из носа хлынула кровь. Облава была похожа на мощнейшее землетрясение. Даже Сархан аль-Хиляли зажмурился от страха. А конфискация скопленных денег, от любви к которым мы заложили свои души? Аж дрожь пробежала.
* * *
Что, черт побери, происходит в зале?
Я вышел из комнаты и увидел дерущихся Тарика и Аббаса. Халима визжала. Я буквально озверел:
— Что происходит?
Тарик орал:
— Комедия какая-то… Дитятя женится на Тахии…
Все казалось нелепостью — нараставшее наркотическое опьянение грозило закончиться. Халима закричала:
— Это помешательство! Она старше тебя на десять лет!
Изо рта Тарика вместе со слюной хлынули угрозы. Халима сказала:
— Не надо все усугублять.
Тарик продолжил:
— Я разнесу этот дом вместе со всеми вами!
Мой гнев стих, и я стал погружаться в безразличие и цинизм. Не успел я и слова произнести, как Халима сказала Тарику:
— Собирай свои вещи и — прощай.
Он закричал:
— За моей спиной, в этой клоаке!
Я спокойно ответил ему, что, конечно, прозвучало странно в этой бешеной атмосфере:
— Дом стал клоакой, потому что здесь живете вы!
Он даже не посмотрел в мою сторону. Халима же спросила Аббаса:
— Это правда, что он говорит?
И сын ответил:
— Мы все решили.
Я спросил с безразличием:
— Почему не соизволил с нами посоветоваться?
Он промолчал, и я поставил вопрос иначе:
— Хватит ли твоей зарплаты, чтобы содержать дом и жену?
Аббас ответил:
— Я займу твое место суфлера труппы…
— Был автором, а станешь суфлером?
— Одно другому не мешает.
Халима закричала срывающимся голосом:
— Мой сын сошел с ума!
И обратилась к Тарику:
— Не будь таким же ненормальным.
Он продолжал угрожать, и она закричала ему:
— Убирайся из нашего дома!
Он ушел со словами:
— Вы не отделаетесь от меня до самой смерти…
Он ушел, оставив дом нашей благочестивой семье.
Я переводил взгляд с одной на другого, злорадствуя и потирая руки. Халима умоляла его:
— Я знаю о ней только то, что она была любовницей того, этого…
Я захохотал:
— У твоей матери большой опыт. Слушай и наматывай на ус.
Она продолжала умолять:
— Отец твой, как ты сам видишь, полный ноль, на тебя наша надежда.
Аббас сказал:
— Мы начнем новую жизнь.
Я спросил его, смеясь:
— Почему ты так долго вводил нас в заблуждение своим идеализмом?
Аббас ушел из дома, и Халима разрыдалась. В душе я радовался его внезапному и окончательному уходу. Я ликовал, что их союз с матерью против меня был разрушен. Этот голос, который все время говорит наперекор. Он был мне не просто неприятен — я ненавидел его, и вот он исчезает, а дом обретает спокойствие и гармонию. Иногда я его боялся. Его высказывания были невыносимы, его действия вызывали у меня злость. Халима стала оплакивать свою судьбу, завывая:
— Одна как перст…
Я спокойно сказал ей:
— Одна? Не думай, что ты чем-то лучше меня. Одно происхождение, одна жизнь, один финал…
Она посмотрела на меня взглядом, полным ненависти и презрения, и ушла в свою комнату под мой громкий хохот.
* * *
Я смотрел ей в спину через горы арахиса, семечек, кукурузных хлопьев и гороха, насыпанных вдоль прилавка. Что за жизнь, которая проходит без радости, в угаре ненависти! Возвращение сына и его успех должны вдохнуть в нее жизнь и вернуть утраченные в горести годы.
* * *
Я весел, Халима хранит напускное молчание. Сархан аль-Хиляли спрашивает:
— Где Тарик и Тахия?
Салем аль-Агруди:
— Да, опасный расклад карт…
Я говорю сквозь смех:
— Потрясающие новости, Сархан-бей. Мой ненормальный сын женился на Тахии!
За столом разразились хохотом. Исмаил сказал:
— Видно, твой сын настоящий артист.
Аль-Хиляли переспросил:
— Малыш?!
Шельби вступил:
— Свадьба сезона!
Исмаил добавил:
— Вы найдете Тарика, бродящим в пустыне, как Меджнун!
За столом еще раз прокатилась волна смеха. Сархан произнес, подчеркивая каждое слово:
— Но Халима не разделяет этой радости.
Халима ответила, не отрываясь от приготовления напитков:
— Халима в трауре.
— Кто знает? Может на его долю выпадет счастье, которое нам не ведомо…
Салем аль-Агруди заступился:
— Тахия хорошая женщина, несмотря ни на что…
Я повторил, заливаясь громким смехом:
— Несмотря ни на что?!
Халима горестно произнесла:
— Сегодня счастье выпадает только дуракам.
Сархан спросил:
— Он продолжает пытаться писать пьесы?
Халима ответила:
— Конечно…
Улыбаясь, он сказал:
— Великолепно! Живя с Тахией, он наберется полезного опыта!
Потом я был занят сбором денег, смакуя первый вечер, когда никто не шпионил за мной.
* * *
Жена ищет сына, а я сижу в лавке один. Интересно, какой конец придуман для нее в пьесе? Я забыл спросить об этом. Сидим ли мы в тюрьме, когда опускается занавес? Или в лавке? И покупатели идут один за другим. Эти люди не догадываются, как я их ненавижу, как они мне противны. Лицемеры. Творят то же, что и мы, только молятся по расписанию. Я — лучше их. Я свободен, я — сын эпохи, в которой не правили ни религия, ни этикет. Меня осаждают в этой лавке толпы лицемеров. Любой мужчина и любая женщина — подобны государству. Поэтому вы сидите в сточных водах и толкаетесь в очередях, а на вас изливают громкие речи. Мой сын морочит мне голову своими молчаливыми проповедями, а затем совершает предательство и убийство. Если бы от опиума мне было легче — всё бы ничего… Почему добрачные дни так обманчивы? Зачем нашептывают нам о сладости, которой не существует?
— Я так благодарен дядюшке Ахмеду Бургулю за свое огромное счастье.
— Не преувеличивай.
— Халима… Как счастлив тот, чье сердце не бьется напрасно, в небытии!
Ее улыбка раскрылась, словно молодой цветок жасмина. Куда исчезла эта сладость? Ох, если бы просто взять и перенестись во времени! В моем никчемном существовании есть место для наивности, и иногда приятно оплакивать прошлое. Карама, которого больше нет, и Халиму, которая больше не с нами.
Жена возвращается. Она вошла и села, не поздоровавшись. Она ничего не ответила, ничего не сказала. В глазах ее спокойствие. Что ей стало известно? Без сомнения, у нее хорошая новость, и ей жалко поделиться со мной. Свинья. Если бы случилось что плохое, она с порога швырнула бы мне это в лицо. Вернулся Аббас? Спросить? Прошло время, прежде чем она сказала:
— Мы приглашены на спектакль…
Она протянула мне отпечатанную программку. Мои глаза остановились на строке «драматург Аббас Юнес». Меня охватила гордость. Я спросил:
— Пойдем?
— Что за вопрос!
— Может быть, нам не понравится видеть самих себя…
— Нам нужно посмотреть спектакль Аббаса.
Я промолчал. Она сказала:
— Сердце подсказывает мне, что автор должен появиться.
— Кто знает?
— Сердце знает.
* * *
Мы отправились, стараясь выглядеть как можно лучше. Я надел выходной костюм, а Халима взяла напрокат у Умм Хани платье и пальто. Нас встретили хорошо. Халима сказала:
— Но я не вижу автора.
Сархан аль-Хиляли ответил:
— Он не пришел. Я же говорил тебе, все в порядке.
Значит, она встречалась с ним, и он ей о чем-то рассказал. Было еще рано, и мы пошли навестить дядюшку Ахмеда Бургуля. Он подал нам — за счет заведения — два сэндвича и два стакана чая. Сказал, смеясь: