Варшава, Япония.
Первая страна, в которую автор не поехал, была Япония в 1966-м… (вторая – Польша в сентябре 1970-го, третья – Италия в октябре 1971-го).
…для сдачи норм ГТО.
См. коммент. к с. 123.
…достал из кармана маленькую.
Маленькая – бутылка водки емкостью 250 мл. Не думаю, что это обозначение когда-нибудь исчезнет из нашей речи. Впрочем, как сказал мне один специалист в винном отделе: «Запомни, бывает только пол-литра: маленькая пол-литра, нормальная и большая!» Он имел в виду емкости 250, 500 и 750 мл. Так что понятие «пол-литра» может оказаться наиболее жизнестойким.
– Он… – и выразительно постучал по перилам…
Раньше, когда это и впрямь грозило жизни, стукачей угадывали безошибочным чутьем, по запаху, и обходили стороной, а если было не обойти, замыкались. Интуиция выработалась потрясающая: кому, что и когда можно говорить. Человек переключался в ту же секунду, не замечая, почти не испытывая неудобства. Область этой подвижной корреляции языка не изучена, не описана как феномен. Этот рефлекс, работавший с безошибочностью инстинкта, во многом атрофировался, как только отпала непосредственная угроза жизни. Стук теперь угрожает разве карьере: человек может не поехать за границу, остановиться на служебной лестнице, в крайнем случае слететь с нее на пролет ниже. Но на уровне меркантилизма инстинкт не работает, точно угаданное знание отсутствует, а воображение их не заменит. Теперь подозревать за собою стук – почти повышение, этим можно похвастаться громким шепотом. Наличие стукача подразумевается на каждом шагу: накрывается подушкой телефон, включается изысканная музыка… Успех ближнего подозрителен: почему его выпустили, почему напечатали, почему выставили?.. И впрямь – не почему. Каждый, в меру своей образованности и привычки логически мыслить, стал думать за власть, забыв, что она не думает, а – есть. Подозревать стало либо некого, либо всех. А будет надо – возьмут. По дороге вы вспомните, что забыли вытащить карандаш из телефонного диска.
…отчего это так приятно произносить: к-н-я-зь… (и далее).
Суть Митишатьевым схвачена грубо, но верно. У нас уже уважают за титул, в основном каким-то детским, из Дюма вычитанным уважением. Девочки без подсказки играют в принцесс и королев – врожденный роялизм. Все это соскучившееся детство неожиданно выперло в кинематограф – в потоке заведомых фильмов актеры с чувством и вкусом начали играть отрицательных персонажей: белых, дворян, офицеров, князей… комиссары стали получаться все дежурней и проще. В среднеазиатском кино эта тенденция так заголилась, что поток юбилейных картин типа «остерн» был метко кем-то назван «Басмачфильм».
Это был старый Бланк.
Аллюзию (см. коммент. к с. 382) «Бланк – Ленин» автор решительно отвергает. Она бессмысленна. Я о ней не знал, когда писал, никакого Бланка не знаю… (но – и не вычеркнул, когда узнал).
…сыграл «на зубариках» «Марш Черномора».
«Марш Черномора» из оперы Мих. Глинки (1804–1857) «Руслан и Людмила» по одноименной поэме А.С. Пушкина. Каждый наш зуб (пока они свои) при щелчке по нему (скажем, ногтем) способен издать свою ноту своей тональности. Люди с хорошим слухом способны даже подобрать нехитрую мелодию. Мастера такого рода встречались в моем послевоенном детстве. Последним известным мне исполнителем оказался Рид Грачев, питомец детдома военного времени, талантливейший прозаик прискорбию, рано покинувший литературу.
…об «Октябре» и «Новом мире»…
Резкость их контраста была главным культурным завоеванием так называемой либеральной эпохи. Если при основании журналов названия их были синонимами, то теперь в передовых умах они стали антонимами: «Октябрь» был отвергнутым прошлым, а «Новый мир» невнятным, но «к лучшему» будущим. Наличие их обоих означало время. Что оно течет. Что оно – есть. Диалектическая разность наконец восторжествовала и дала плод – нового двуглавого орла. Чем ярче разгоралась рознь журналов, тем более становились они необходимы друг другу и в каком-то, пусть неосознанном и нециничном, смысле начинали работать на пару, на шулерский слам. Но, по остроумному выражению одного биолога, «никакого симбиоза нет – существует взаимное паразитирование». Разницу подменили рознью, и практически неизвестно, кто умер первым, но тогда умер и второй. Да, сначала был разбит «Новый мир», но и торжество «Октября» оказалось не менее скоропостижным: без «Нового мира» оно уже ничего не значило. Борьба с «Новым миром» была для «Октября» самоубийством. Возможно даже, что самоубийство Кочетова это доказывает. Но факт, что потребность в контрасте была истрачена, Истории больше не требовалась, – и горький факт, что именно «либералы», а не «октябристы», имеют особые заслуги в развитии этой энтропии. Я хорошо помню фразу, уже означавшую агонию: «Он печатается и там и там». Она говорилась не про левых и правых, а про – «настоящих» писателей. Теперь имена этих журналов – снова синонимы.
Вот слезы одного крокодила по этому поводу:
…о валюте… о сертификатах…
Надеюсь, это понятие исчезнет раньше всех… Тут им было что обсуждать. Сталин, после Победы, готовя денежную реформу и обмен денег 1947 года, запросил исчислить ему рубль по международному курсу. Экономисты старались, как могли, чтобы курс был повыше, но слишком врать ему тоже боялись. Сталин рассердился на предоставленную цифру: «Надо, чтобы рубль был выше доллара!» – «Сделаем-с» – сделали. Так появилось понятие официального курса рубля (неофициальный курс объявлен не был): он был несколько выше доллара.
Тут, думаю, и появился искус сыграть на разнице официального и неофициального… При Сталине все еще было прочно: рубль стоял внутри страны. После его смерти началась неизбежная вялотекущая либерализация (длящаяся по сей день), что коснулось и рубля: трещина в его курсе стала расти – рубль внутри страны стал занимать свое место. Тем временем больше людей стало ездить за границу и работать там, больше стало и приезжать… В страну понемногу потекла свободная валюта, которой никто не был вправе пользоваться. Спекуляция валютой стала расти, и разница официального и неофициального курсов рубля стала более чем материальной. Недаром именно в наиболее либеральные, оттепельные, времена за махинации с валютой была введена даже расстрельная статья. Носить в кармане свободную валюту советский человек имел право еще меньшее, чем оружие или наркотики.
Чтобы легализовать тех, кто получал валюту официально были введены сертификаты и расширена сеть магазинов «Березка», где проживающие по работе в России и заезжие иностранцы обеспечивают себя привычными для них на Западе товарами непосредственно за валюту. Теперь и советский человек может получить во Внешторгбанке чеки (сертификат на покупку товаров) взамен валюты, законно ему причитающейся. Может с ними и «Березку» посетить.
И тут сразу возникли трудности: «Березки» стали подразделяться на более и менее элитные. Стали спрашивать и паспорт… (И недаром – чеками тоже стали спекулировать; особенно когда на них стало можно купить автомобиль без очереди и в «экспортном» исполнении: для невыездного советского человека чеки вдруг стали дороже опасного доллара.)
Таким образом, в СССР имеют реальное хождение три валюты: свободная, сертификаты и рубли. Между ними существует пляска черных курсов, на которой наживаются сообразительные и отчаянные люди, получая то большие барыши, то большие сроки.
Меня утешает литературная мысль, что в России и всегда было так. Читая в классике про дореволюционную жизнь, я недоумевал по поводу разницы расплат рублями: золотом, серебром или ассигнациями?.. Пиша этот комментарий, вдруг догадался, что это в переводе на советский язык: золото – валюта, сертификат – серебро, ассигнации – рубль. Думаю, тем не менее, что разница этих трех внутренних курсов до революции была минимальная и стабильная.
Сейчас (лето 1978-го) курс доллара на черном рынке 4,5 рубля. Никогда еще мне не было так ясно мое финансовое положение: все, что мне нужно, стоит доллар. Килограмм кофе = полный бензиновый бак = пол-литра водки = 4,5 рубля = 1 доллар. Мне как невыездному полное удовлетворение: дешевле нигде не будет. Спасибо товарищу… страна стабильна. Я бы именно сейчас ввел в СССР твердую валюту!
Сейчас (лето 1978-го) курс доллара на черном рынке 4,5 рубля. Никогда еще мне не было так ясно мое финансовое положение: все, что мне нужно, стоит доллар. Килограмм кофе = полный бензиновый бак = пол-литра водки = 4,5 рубля = 1 доллар. Мне как невыездному полное удовлетворение: дешевле нигде не будет. Спасибо товарищу… страна стабильна. Я бы именно сейчас ввел в СССР твердую валюту!
Митишатьев дуплился, мечтая сделать «рыбу»; Лева ехал «мимо».
Жаргон игрока в домино. Дуплиться – игрок имеет право выставить две карты за один ход, если у него на руках два подходящих дубля. Сделать «рыбу» – после такого хода ни один из игроков не может продолжать игру, все, что осталось у них на руках, записывается в минус. Ехать «мимо» – вынужденно пропускать ход.
И царь ему (Пушкину. – А.Б.) нравился.
В Висбадене в 1966 году родился мальчик Александр фон Ринтелен – прапраправнук А.С. Пушкина и князя Долгорукова (Рюрикович?), праправнук Александра II (Романова) и принца Николая – Вильгельма Нассауского, правнук графа Георгия Николаевича Меренберга[24] и фон Кевер де Лергос Сент-Миклес…
И там же, в ФРГ, проживает его тетушка Анни Бессель, праправнучка Пушкина и шефа жандармов Дубельта, о которой мальчик из Висбадена, возможно, не имеет ни малейшего представления, поскольку она значительно более низкого происхождения, хотя в тетушке вдвое больше пушкинской крови, а в нем всего 1,55125 %, но это единственная кровь, которая их роднит, не считая, правда, такого же % от Натальи Николаевны.
Вот таких смелых рифм в области генеалогии наделала одна только младшая дочь Александра Сергеевича, Наташа! Ибо первым мужем у нее был сын Дубельта (и это была скорее мстительная тяга к жандармскому мундиру, чем пренебрежение к отцу, поскольку хотела-то она по глубокой любви выйти за кн. Орлова, но его отец, шеф жандармов после Дубельта, не разрешил мезальянса с дочкой Пушкина) вторым – принц Нассауский, одну дочку от которого она выдала за великого князя Мих. Мих. Романова (отчего пришел в ярость Александр III), а младшего сына женила на Юрьевской, урожденной Долгорукой, дочери Александра II (от морганатического брака). Сильна была ее первая страсть и обида! Ее браки, браки ее детей и даже внуков восходят к этому первому отказу, перекликаясь с комплексами отца и их преувеличивая, – породнив Пушкина с двумя[25] царскими домами и продолжив традицию связывать кровью поэтов, царей и полицию.
«Их семеро, их семеро, их – сто!»
Из стихотворения Велимира Хлебникова (1885–1922). Первого Председателя Земного Шара (1916–1922).
…в классическом сегрегационном романе о капле крови…
Мой близкий друг Яков Аронович Виньковецкий (1937–1984), геолог, художник, поэт, философ, однокашник по Ленинградскому горному институту, полвека назад подвигнувший меня на занятие литературой, просвещал меня, как мог, принося мне то ту, то другую полуразрешенную гениальную книгу. Однажды он принес американский роман, соответственно, прогрессивный, т. е. критикующий ихнюю действительность: о молодом человеке, скрывавшем свою негритянскую кровь в третьем поколении. Он был белый красавец с элитным университетом за плечами, с прекрасной карьерой и невестой, и вот все рушилось из-за того, что некий ревнивец и завистник раскопал его происхождение. В ту пору, после сталинской школы, меня категорически не интересовало так называемое идейное содержание вне его художественных достоинств.
Я так и сказал Яше, что роман – дерьмо. Он откровенно обиделся: «Как ты не понимаешь! Это же великая драма! А если бы в тебе оказалась капля еврейской крови?» – «Этого не может быть», – твердо отвечал я, и он обиделся еще больше. Так я впервые попал в положение антисемита вынужденность этой позиции возмутила меня. Может, именно эта черная капля (клякса) и переполнила чашу, и я вышел на тему, без какого бы то ни было права или основания: я честно не различал людей ни по расовому, ни по национальному признаку – только по качеству. Проглядывая роман в новых условиях гласности, я обнаруживаю, сколько в нем так называемой внутренней цензуры, в том числе по так называемому вопросу, хотя, пиша роман, именно словом гласность обозначил я для себя в 1970 году право на внутреннюю свободу. (См. коммент. к с. 214–216, 308.)
…в соавторстве с Говардом Фастом…
Этим писателем была заполнена единственная лицензия на современную американскую литературу в СССР в конце 40-х – начале 50-х годов. В США о нем никто не слышал. Там в это время вовсю писали писатели, о существовании которых мы не слышали, в том числе и тот, портрет которого («в трусах, на рыбной ловле…») запроектирован в каждом доме (см. коммент. к с. 24).
– В отличие от Виктора Набутова, дорогая… Владимир Набоков – писатель.
В те времена, когда у нас всего было по одному, в том числе и футбольный комментатор был один. Тогда голос Набутова был известен каждому из двухсот миллионов граждан и зэков. Голос его соперничал с голосом самого Синявского (не путать с писателем…), как, в свою очередь, голос Синявского уже забивал (по случаю мирного времени) голос Левитана, которого уже никто не путал с художником.
Лева рассказывал Наташе, как Толстому приснился женский локоть.
Знаменитая история, связанная с замыслом «Анны Карениной». Почему-то это именно она, наряду с прискоком Пушкина («Ай да Татьяна! Какую штуку выкинула!..») и симптомами отравления у Флобера, входит в расхожую триаду массовой эрудиции по теме «психология творчества».
Локон (а не локоть!) принадлежал М.А. Гартунг, старшей дочери Пушкина.
Тут бы гоголевское восклицание…
Любопытно, что основоположник соцреализма М. Горький в художественном отношении, кроме романа «Мать», ничего для нового направления не дал. Он дал ему ряд лозунгов, собственную фигуру и ряд образчиков нового писательского поведения, не больше. За художественными открытиями молодая литература «сходила» прежде всего к Л. Толстому и, как ни странно, к Гоголю, писателям, мягко говоря, очень далекой идеологии. Начиная с Шолохова и Фадеева, все писатели «полотен» не могли не прибегнуть к той или иной толстовской интонации. И современная наша классика, включая К. Симонова, и даже не упоминаемый всуе изгнанник (в той своей ипостаси, в какой он как художник бывает соцреалистичен)… катятся на паровой его тяге. В самое же залакированное время и эта эпическая интонация стала слишком объективна, тогда-то и прибегли иные к интонации гоголевской, но именно и исключительно романтической его интонации. Откройте антикварную книгу «Кавалер Золотой Звезды», и вас закачает на днепровской волне: «Чуден Днепр…» Пафос! Большой пафос! Еще больше… «Ты думаешь, я не знаю, за что мне платят? За пафос!.. – с горечью признался мне в ЦДЛ ныне крупный деятель третьей волны. – И те, – добавил он, – и эти».
Паровая музыка играла «Дунайские волны»…
Автор испытывает слабость к этой музыке. Она ему нравится прежде, чем он понимает, что она ему нравится, и во всяком случае не потому, что должна нравиться. Услышанная внезапно на вольном воздухе, она попадает сразу в кровь, минуя вкус и голову. Но марши – еще безусловней, еще точней. После них вальсы – уже рафинад и упадок. Марши – это первомузыка вне обсуждений. Однако снобизм меломанов дошел до того, что была записана пластинка старинных маршей и вальсов для слушания в совершенно неподходящих интерьерах.
В прекрасном исполнении сводного военного оркестра под управлением генерал-майора и с главным дирижером – полковником. На одной стороне – марши, на другой – вальсы. И вот что любопытно: маршами дирижирует полковник, а вальсами – генерал. (Так секретари Союза кинематографистов, ратуя за современную тематику, предоставляют ее режиссерам, еще добивающимся того же, что и они, положения, а сами экранизируют русскую классику…)
…подкинул белый шарик и поймал на черный…
См. коммент. к с. 10 – Раскидайчик.
Не знаю, как сумел Митишатьев сохранять их так долго! Забава эта после войны так же внезапно появилась, как и исчезла. Шарики были тяжеленькие, не совсем ровные, как скатанные меж ладоней из глины, потом обожженной; покрыты они были составом вроде как со спичек или даже – тонко – порохом. Во всяком случае, звук был как от выстрела из игрушечного пистолета, заряженного пистонами, а запах – как от неразгоревшейся спички.
…синий… топот мундира…
Старая милицейская форма (сочетание синего с красным – еще дореволюционного происхождения). В 1970 году (сначала в столице) начался переход на новую благородно-дипломатическую форму цвета маренго. Вообще за последние годы большой прогресс наблюдается в области вторичных милицейских признаков: спецмашины заграничных марок, рации, краги, шлемы, звезды на погонах… – все это стало красивее, и всего этого стало больше.