Отец, не всовывая ноги в шлепанцы, просто став на них, поднялся и поглядел в окно. Одной рукой он взялся за шпингалет, а другую положил в нагрудный карман своего длинного синего фартука. Козырьком каскетки он касался стекла, которое постепенно запотевало от его учащенного дыхания.
— Пожалуй, можно зажечь лампу, — заметил он. — Я закрою ставни. Потеряем на керосине, зато выиграем на топливе.
Притянув тяжелые деревянные ставни, которые он оклеил черной бумагой, чтобы затемнить щели, отец снова затворил окно, задернул цветастые занавески и сел на прежнее место. После такого усилия, после холодного воздуха, которым он надышался, ему надо было отдохнуть. Несколько минут он просидел неподвижно, положив одну руку на грудь, другой сжимая угол стола. Мать подкрутила фитиль, медленно подняла к потолку висячую лампу на скрипучих цепочках, потом, вглядевшись в лицо мужа, заметила:
— Мне кажется, тебе сегодня трудно дышать.
— Сама знаешь, первые холода на меня всегда так действуют. Надо снова пить микстуру.
— Микстуру теперь так просто не достанешь. Нужен рецепт. Да и то еще продадут такую дрянь, без сахара, от которой тошнит.
— Значит, подыхай — и все. И подумать только, что сейчас самое начало декабря, что же мы будем делать, если установятся холода!
Он говорил без раздражения. Просто констатировал факт. Все точно объединилось в стремлении поскорее прикончить таких стариков, как они, не имеющих сил сопротивляться. Он постоянно твердил одно и то же, и его слова всегда вызывали один и тот же ответ. Сейчас жена опять сказала ему:
— И другим, милый мой, живется не слаще. И другим приходится терпеть.
— Ну что ж, и другие тоже в конце концов подохнут.
— А что тут можно поделать?
Мать тоже не проявляла признаков раздражения. Вот так они и сидели оба со своими горестями, без воли к сопротивлению. Вся их жизнь была долгой борьбой, и энергия их была сломлена, остатка сил хватало только-только на то, чтобы как-то удержать ту искорку жизни, которая еще теплилась в них. Отец это чувствовал. Он ворчал на холода, и все же иногда ему казалось, что легче всего пережить именно зиму. Ночи удлинялись, дни походили на долгие сумерки, и ему не оставалось ничего другого, как посиживать дома у печки. Он сидел, весь сжавшись, — так уменьшается огонь в лампе, когда прикрутят фитиль, чтобы сберечь остаток керосина. Даже война будто задремала. События происходили где-то очень далеко, в странах, названия которых ничего ему не говорили. А у них здесь и немцы вели себя как будто тише, да и комендантский час, установленный с шести вечера, зимой был не так тягостен, как летом. В общем, при таком существовании за день всегда выпадал час-другой, когда все, казалось, шло как обычно. Прошлое занимало главное место, и отец часами вспоминал свою уже прожитую жизнь, выбирал какое-нибудь событие и рассказывал о нем сам себе, во всех подробностях рисуя его в своем воображении.
Мать составила на угол плиты чугунок, от которого шел пар и вкусно пахло вареными овощами. Она сняла с него крышку, придвинула кастрюлю, поставила ее под мясорубку и начала провертывать овощи для супа. Мясорубка была старая. Иногда ее заедало, мать вертела ручку с усилием, напрягая спину.
— Не нажимай, — заметил отец. — Поверни ручку в обратную сторону. Если нажимать, можно сломать ручку, а новой не достанешь. Сейчас…
Она обернулась и прервала его, подняв руку. Отец уже собирался повысить голос и возразить, что он все же имеет право высказать свое мнение, но по глазам жены понял, что обернулась она не на его слова. Она стояла вполоборота к нему, подняв руку, в другой она держала над чугунком шумовку, с которой капал бульон. Взгляд ее был устремлен на дверь. Выражение лица настороженное.
Отец напряг слух, но уловил только равномерное гудение огня да пение чайника.
— Это ветер, — сказал он.
— Помолчи. Я уверена, что кто-то дернул дверь погреба.
— Пойду погляжу.
— Нет, еще простудишься.
Она положила шумовку, отец стал надевать шлепанцы, и тут кто-то стукнул в ставень.
— На этот раз мне не почудилось, — сказала мать.
Отец тоже слышал. Сердце сильно забилось. У него было такое ощущение, что ночной холод, который охватывал дом, вот-вот поглотит уютное тепло кухни. Хорошего ждать было нечего. Уж не подбираются ли к его вину? Или кроликам? Или к дровам, сложенным в сарае?
Прошла бесконечно долгая минута. Наконец мать взяла карманный фонарик с почти севшей батарейкой и тихонько приоткрыла дверь. Направив оранжевый пучок света на крыльцо, она высунула голову и неуверенно крикнула:
— Кто там?
Отец стоял за ее спиной. Он успел схватить кочергу и теперь крепко сжимал ее в правой руке.
Что-то стукнуло о перила, и старикам, которые сейчас даже не замечали свиста ветра, этот металлический звук из тьмы ночи показался оглушительно громким.
— Это ты, мама?
Мать распахнула дверь и шагнула вперед. Отец не был уверен, что слышал голос Жюльена, но все же он вышел. Пучок света скользнул по каменным ступеням и углу стены; снизу опять долетел вопрос:
— Вы одни?
— Ну конечно, сынок. Иди. Иди скорей.
Отец отступил на два шага и посторонился, пропуская сына. Но мать не стала дожидаться, когда тот войдет в кухню, — она крепко обняла его и принялась целовать. Резкий ветер врывался в дверь. Огонь в лампе мигал, хотя и было надето стекло. Отец подождал немного, потом не выдержал:
— Да входите же наконец! Вы настудите дом, да и с улицы могут увидеть свет.
Отец в темноте не разглядел лица сына, но теперь, когда они вошли и он увидел Жюльена при свете, он только и мог прошептать:
— Господи боже мой! Господи боже мой!
Жюльен отпустил темно-русую пышную бороду, а волосы, которые прежде стриг очень коротко, теперь были зачесаны назад и падали на воротник пальто, закручиваясь кверху и образуя нечто вроде желоба.
— Господи боже мой, — повторил отец. — Вот уж не ожидал!
Голубые глаза Жюльена на бронзовом от загара лице казались совсем светлыми.
Отец повернулся к жене; она словно потеряла дар речи — стояла, протянув руки, подбородок у нее морщился, на ресницах повисли слезинки.
Жюльен расцеловался с отцом, потом снова обнял мать и, приподняв ее, прижал на минуту к груди. Отец снял каскетку, почесал лысину и, покачав головой, медленно вернулся на свое обычное место. Последовало продолжительное молчание. Жюльен снял пальто и перебросил его через перила лестницы.
— А где у тебя… где у тебя чемодан? — спросила мать.
— Чемодан тут. Около погреба. Пусть пока постоит там.
Отец не мог отвести взгляд от этого бородатого лица. В первую минуту у него екнуло сердце и что-то сдавило грудь, а теперь он ощущал какую-то пустоту внутри. Не было ничего. Не было слов. Не было вопросов. И с матерью, верно, то же самое — стоит между столом и плитой, не сводит глаз с сына, а тот сидит на второй ступеньке лестницы и снимает башмаки.
Уже снова сгущалась, наползала в сад лишь на мгновение растревоженная, отогнанная за его пределы зимняя ночь, а с ней и свист ветра в старой груше, и гудение огня, и монотонная песня воды в чайнике с медной крышкой.
Отец устало опустил плечи. Тело его медленно оседало на стуле в привычной полудремотной позе. Он отдыхал, положив локти на стол, вытянув на клеенке натруженные руки, вынув ноги из ночных туфель, чтобы поставить их на дверцу топки.
19
После нескольких бесконечно долгих минут, во время которых мать не раз вытирала глаза, она вдруг заволновалась. Забегала по кухне, задавая вопросы и тут же сама себе отвечая:
— Ты ел? Ну, ясно, не ел. Должно быть, голоден. Чем мне тебя покормить? Сейчас будет суп. Осталось несколько яиц. Если бы не так поздно, можно было бы зарезать кролика. Картошки, во всяком случае, начищу. Послушай, Гастон, может, провернешь овощи для супа?
Отец надел ночные туфли и встал. Просто с ума сошла! И каждый раз, как Жюльен возвращается домой после долгого отсутствия, подымается такая кутерьма. Правда, сегодня они его совсем не ждали.
Провертывая овощи, отец то и дело оглядывался на сына, который все еще сидел на лестнице. Мать продолжала суетиться: открывала стенной шкаф, ходила в чулан, выдвигала ящик, ящик застревал, она трясла его, вдвигала обратно — ножи, вилки, ложки громко звякали. Отец чувствовал, что в нем накипает раздражение. Какое-то время он боролся с желанием крикнуть жене, чтобы она успокоилась, но в конце концов обратился к Жюльену.
— Чего это тебе взбрело в голову так себя разукрасить? — спросил он.
Сын рассмеялся.
— Это я нарочно придумал, — сказал он. — Не хочу, чтобы меня сцапали, вот и принял кое-какие меры предосторожности.
— Ты знаешь, тебя разыскивают жандармы, — сказал отец.
Сын рассмеялся.
— Это я нарочно придумал, — сказал он. — Не хочу, чтобы меня сцапали, вот и принял кое-какие меры предосторожности.
— Ты знаешь, тебя разыскивают жандармы, — сказал отец.
— Это уж точно! Разыскивают.
— И тебя это как будто не пугает?
— Подумаешь, разыскивают-то не меня одного.
— Ладно, — вмешалась мать, — дай ему рассказать, откуда он приехал.
Отец подавил раздражение. Насмешливый тон сына задел его. Значит, сын дезертировал. Полиция его ищет. Они с матерью думали, что он в Англии, а он явился сюда да еще ухмыляется, отпустил какую-то дурацкую бороду и длинные, как у девушки, волосы. А мать вроде думает, что удивляться тут нечему.
Он достал со дна чугунка оставшиеся овощи, а Жюльен между тем стал рассказывать:
— Я сейчас из Марселя. Жил там у одного приятеля. Он художник. Парень что надо. Я вам не писал, чтобы не подвести вас. Петеновская милиция теперь повсюду, и на почте тоже.
— Но что ты делал в Марселе? — спросила мать.
— Вместе с приятелем занимался живописью. Я мог бы остаться, да только с питанием там туго, в этом самом Марселе. А продовольственных карточек у меня нет.
Он замолчал. Отец повернулся к нему. Мать перестала накрывать на стол и слушала сына.
— У тебя нет карточек? — воскликнула она.
— Нет. Подложное удостоверение личности мне удалось достать, а вот продовольственные карточки — это дело другое.
Отец подумал: «Вот так обрадовал. И самим-то нам не хватает!» — но не сказал ничего.
— Милый ты мой сын, да как же ты жил? — спросила мать.
— Ловчили. Только не очень-то это весело.
Она подошла к Жюльену, который уже встал со ступеньки.
— Да, ты похудел, — сказала она, — с такой бородой это не сразу заметишь, но когда приглядишься… Господи, какое счастье, что ты дома!
— Пора все же ужинать, — сказал отец, — он может рассказывать и за столом.
Отец заметил, что жена пожала плечами. Но сказать ничего не сказала, набросила на голову черный шерстяной платок, взяла ключ от погреба, электрический фонарик и вышла. Отец уже занял свое обычное место за столом, но сидел он, как-то неестественно выпрямившись, не опираясь на спинку стула, и не спускал глаз с сына, усевшегося напротив, на другом конце стола. Отец придумывал, что бы сказать, о чем бы спросить, и вдруг вздрогнул: раздался крик матери.
— Что случилось? — спросил он.
Жюльен встал, казалось, он был в нерешительности, потом рассмеялся и направился к двери.
— Черт, я совсем упустил из виду. Она, верно, наткнулась на Серафена!
— Что ты сказал? — спросил отец.
Но Жюльен уже стоял в дверях.
— Не беспокойся, я иду. Он дядька неплохой! — добавил он.
Отец не знал, что делать — то ли ему встать, то ли усесться поудобнее. Он сидел на краешке стула и, напрягая слух, силился различить голоса жены и Жюльена. В саду разговаривали, это было ясно, но из-за шума ветра отец улавливал только смутный говор. Выходит, Жюльен приехал не один. Но что же это значит? Господи боже, сидели спокойно дома, двери плотно закрыты, в плите горит огонь, и вдруг весь этот трамтарарам: хлопают двери, с улицы врывается холодный воздух, а сейчас, может, еще войдет кто-то чужой! Да еще кто это? Что за человек? Может быть, художник? Господи боже, всю жизнь гнуть спину и под конец не иметь даже нескольких часов покоя. А сказать ничего нельзя. Одно неудачное слово — и жена разозлится. Он это знает. Опять назовет его эгоистом.
Кто-то толкнулся о перила крыльца, затем толкнул дверь, она медленно отворилась. Вошла мать. В одной руке у нее были три яйца, в другой — фонарик.
— Вноси чемодан, — сказала она. — А то оставь на крыльце.
Она была бледнее обычного. Отец встал, и тут он услышал:
— Смеешься. Тогда уж лучше было оставить его в погребе.
Жюльен пнул ногой дверь и распахнул ее настежь — и отец застыл, открыв рот, одной рукой придерживая за козырек каскетку, другой опершись о стол. Он только смотрел. Не знал, что сказать. Что подумать.
Жюльен вошел, держа в объятиях человеческий скелет. Череп, руки не руки, а кости — и все это было связано тремя толстыми шнурами, да за них еще засунута свернутая в трубку белая бумага, которую скелет как будто прижимал к груди.
Жюльен поставил чемодан, и мать уже хотела затворить дверь, но тут отец голосом, как он сам чувствовал, не очень уверенным, крикнул:
— Не хочешь же ты… Сделай одолжение, выкинь ты это на улицу!
Жюльен как будто удивился.
— Почему? — спросил он. — Он ведь не грязный… Это Серафен. Он загнулся лет тридцать назад, если не больше.
— Уж не собираешься ли ты держать это в доме!
На этот раз отец крикнул очень громко. Сын на минуту замялся.
— Я могу поставить его к себе в комнату. Это мой рабочий инвентарь.
— Рабочий инвентарь… — пробормотал отец.
Несколько секунд в голове у него звучали только эти слова. Рабочий инвентарь! Дальше ехать некуда! Он смотрел на скелет и мысленно видел квашню, лопату, свой садовый нож, тачку… Рабочий инвентарь, нечего сказать, хорош инвентарь!
— Послушай, Жюльен, — сказала мать, — отец прав. Таких вещей в доме не держат.
Сын, казалось, не понимал. Он переводил удивленный взгляд с одного на другого и чуть улыбался, от этой улыбки над бородой у него появилась очень светлая полоска.
— Ладно, будь по-вашему, пусть ночует на крыльце, — решил он. — Не помрет. Но бумагу я все-таки заберу, как бы не отсырела.
Он опустил скелет на пол и взял со стола нож, чтобы разрезать шнуры. Отец невольно подскочил на стуле.
— Нет, не ножом!
— Почему?
— Слушай, ведь противно. Возьми старые ножницы.
Жюльен вздохнул и повиновался.
— Не понимаю я вас, — сказал он. — Такой же был дядя, как и все. Ну, умер. С него счистили лишнее. И с тех пор он стоит в мастерской у моего приятеля.
Он положил бумагу на кухонный шкаф и поднял с полу скелет, болтающиеся руки которого с сухим стуком ударились о ребра.
— Такой он или из гипса, это все одно, — заметил Жюльен.
— Оставь его на ночь на крыльце, — сказал отец, — но завтра надо с самого утра отнести в сарай. Придет кто-нибудь, что тогда…
Жюльен вернулся на кухню.
— Знаешь, — сказал он, рассмеявшись, — он уже давно никого не кусал. А при жизни, может, был славным малым. Знать, конечно, нельзя, может, был и убийцей. Приговоренные к смерти часто этим кончают. Но ему голову не отрубали, это уж точно, шейные позвонки в целости; Он хорошо сохранился, знаешь…
Мать перебила его:
— Пойди вымой руки. И оставь эти разговоры: отцу они неприятны.
— Да, — вздохнул отец. — Мне они неприятны. Подумать только, так мы о нем беспокоились, а он вон какой явился. С такой… с такой физиономией да еще с мертвецом.
Жюльен мыл руки в чулане. Он не затворил дверь, чтоб было виднее. В кухню тянуло холодом, все равно как с улицы. Плохой признак, подумал отец, затем опять вернулся к мысли о скелете.
— Ты с ним и в поезде ехал? — спросил он.
— А как же. Его-то ведь задарма катают.
— Самое подходящее дело, когда человека разыскивают и он не хочет привлекать к себе внимание.
— Точно. Как раз такой заметный человек никогда шпикам подозрительным не покажется. А потом — в удостоверении личности я значусь преподавателем рисования. Как говорит мой приятель, надо и лицом и всем своим видом соответствовать профессии.
Отец все еще не мог опомниться. Мать спросила:
— Преподавателем рисования? Ты? В твоем-то возрасте?
— Но по удостоверению мне двадцать девять.
Жюльен уселся за стол. Старики все еще стояли, не решаясь взглянуть друг на друга, они наблюдали за непонятным для них сыном, за этим странным сыном, появившимся с наступлением темноты и первых холодов.
Папаша Дюбуа качал головой. Сын дома. У него борода и волосы, как на некоторых изображениях Христа; он приехал из Марселя, называет себя преподавателем, притащил под мышкой мертвеца; и это его сын — тоже Дюбуа, как и он… С бородой… с мертвецом под мышкой…
20
Сын приехал, свалился как снег на голову, бородатый, с длинными волосами, настоящий художник, да еще с этим отвратительным мертвецом. Сын приехал, и мать как с ума сошла. Можно подумать, что дом горит. Все вверх дном поставила. Супу ему налила две тарелки с верхом, да еще говорит, чтоб он накрошил туда хлеба. Точно хлеб не по карточкам. Сделала ему яичницу из трех яиц. Точно яйца… А у него даже карточек продовольственных нет. Сказать? Отец боялся говорить. Он заранее знал ответ: «Это же твой сын! Можно подумать, что ты не рад его приезду!» Не рад? Ну, конечно, рад, понятное дело, рад. Но все же появление сына в таком виде — это как обухом по голове. Неужели мать ослепла? Она пожирает его глазами. Ловит каждое его слово. Приехал бы Жюльен и заявил, что он совершил преступление, все равно она приняла бы его с распростертыми объятиями. А они-то думали, что он в армии у де Голля! Оказывается, нет. Даже не это. Что же он делал, после того как дезертировал? Жюльен принялся рассказывать, уписывая суп, и яичницу, и огромные ломти хлеба. Он жил у приятеля, безалаберно, как живут художники. И говорит об этом не краснея, ему это кажется вполне естественным. Из Марселя он уехал только потому, что уезжал его друг, а один он бы не выкрутился — он это чувствовал.