— Почему сразу не обратился? — нахмурился тот.
— Надеялся, справлюсь…
А потом был звонок ректору, неловкая поза профессора, пришедшего принимать экзамен на дому — дело представили так, будто Сидор заболел, — непрерывное щебетание матери в прихожей: «Ну что вы, профессор, какие тапочки, это большая честь для нас…», шарканье придвинутого к кровати стула: «Когда на лекциях вы сидите, я стою, когда вы лежите, я позволю себе сесть», и виноватая улыбка, сползавшая на безжизненно повисшую бородку: «Что же вы сразу не сказали, что больны, ну, поправляйтесь, поправляйтесь…», а в промежутке вопросы, напомнившие классику: «Не Париж ли столица Франции?», и быстро вынесенный вердикт: «Отлично, надеюсь, моя экзекуция не слишком вас утомила». А потом, уже под одеялом, куда не проникал свет, была животная радость, смешанная со стыдом, и гулкие удары сердца, заглушавшие голоса в прихожей: «Может быть, чаю?» «Нет-нет, спасибо, дела», и уже после, когда хлопнула дверь, стук пальца по одеялу: «Вылезай, дорогой, все кончилось… Ты доволен?»
Этот домашний экзамен стоил Сидору всех пропущенных лекций.
Но крепкий сон остался в прошлом. Теперь Сидор Куляш сидел перед монитором и размышлял о том, каким боком выйдет ему репортаж о «Раскольникове». Воображение рисовало ему страшные картины, когда человек с аватарой окровавленного топора потребует у него ответа, у Сидора дергалось веко, но вскоре он взял себя в руки. «Нервы разошлись, — снова юркнул он в постель, накрывшись с головой одеялом. — А все чертова группа, надо с ней закругляться».
ГОРЕ ОТ УМА
Однако сообщения от «Сидора Куляша» продолжали появляться.
«Что такое история? Хотите сделать национальной историей историю брюнетов? Нет ничего проще! Рассказывайте только о брюнетах, их вкусах, привычках. И через поколение все, кому нация обязана величием, станут брюнетами».
«Какой ты ироничный! — вставила «Дама с @». — Обожаю стеб!»
«Прошлое непредсказуемо, как было на самом деле, можно лишь гадать, — пропустил мимо «Сидор Куляш». — Когда жизнь меняется на глазах, изменения в истории особенно заметны. О настоящем вообще можно судить по отношению к прошлому. Если превозносят цезаря, значит, правит сильная рука, если мартовские иды, значит, процветает либерализм».
«Да здравствует глупость! — вклинился «Модест Одинаров». — Все горе — от ума!» Но его комментарий через несколько мгновений исчез. Потом наступило затишье, в котором проступало лишь победное молчание «Сидора Куляша».
«Господи, как же вы всех достали!» — опять появился «Модест Одинаров».
Это понравилось «Ульяне Гроховец». Она не могла вообразить, что человек бывает настолько глуп. Она подумала, что «Сидор Куляш» всех разыгрывает. Но ее ждало разочарование.
«А чем? — удивился он. — Тем, что иду в ногу со временем? Что считаю свое время лучшим из времен? Да, я верю в прогресс, и рад, что вношу в него свою лепту».
«Уж больно ты суетный, репортеришка, — вынес вердикт откуда-то взявшийся «Раскольников». — Но дальше могилы все равно не уедешь».
На его аватаре угрожающе качнулся топор.
«Прогресс? — зазвучали усталые интонации «Иннокентия Скородума». — Движение человечества напоминает шараханье броуновской частицы, которую лупят со всех сторон. Она движется по случайному маршруту, медленно удаляясь от начала. Сколько гениев не нашло применения своим талантам! Сколько бездарностей занимают чужое место! Все устроено так глупо, так нелепо… Нет, господа, КПД человечества очень низкий, странно, что оно вообще развивается».
«И этот туда же! — написала, было, «Ульяна Гроховец». — Каждый гнет свое, даже здесь, в группе». Но потом решила не переводить стрелки на «Иннокентия Скородума».
«Нет бога, кроме телевидения, и «Сидор Куляш» — пророк его! — огрызнулась она, выйдя из Сети, чтобы не видеть ответа.
«Умный — дурак!» — донесся ей вслед гомерический хохот «Сидора Куляша».
«Умный — дурак!» — стучало у Полины Траговец, когда она открыла глаза. «Но это несправедливо…» — еще не отойдя ото сна, пробормотала она, и огляделась по сторонам, не узнавая свою комнату. Она вспомнила, что до ночи засиделась в Интернете, и теперь корила себя. «Вон уж, и сниться стали, — перебирала она участников группы. — А что я про них знаю? В Интернете, как и во сне, сплошные выдумки». Она вспомнила, как ошиблась в Модесте Одинарове, представляя его сильным, до тех пор, пока не прочитала его интернетовские признания. Но и виртуальный портрет искажает реальный. Кто, например, этот «Сидор Куляш»? Надутый, щеголеватый франтик? Длинный, как жердь, с отсутствующим взглядом? Может, он и на телевидении не работает? А «Иннокентий Скородум»? Точно ли он знаменитый писатель? Может, все его творчество сводится к интернетовским постам? Боже, да кто все эти люди! Мы с ними в сущности не знакомы, как с прохожими на улице, так можно разговориться с первым встречным. Однако Полина чувствовала с участниками группы какую-то невидимую, корневую связь. «Точно — паутина», — проговорила она одними губами. За стенкой работал телевизор, передавали утренние новости. Мать сидела на кровати, уткнувшись в экран с тарелкой вишен, красивших простынь кровавыми пятнами, и Полина Траговец, глядя на нее из дверей, подумала, что не доживет до ее лет. Чтобы окончательно сбросить сон, Полина Траговец умылась, потом села за компьютер и написала от «Ульяны Гроховец»:
«Прожить надо так, чтобы после смерти осталась куча долгов, и на похоронах все молчали, потому что о покойниках плохо не говорят».
А от лица «Модэста Одинарова» добавила:
«Хороший совет, но запоздалый».
Это понравилось «Иннокентию Скородуму». Он поделился этим постом у себя на странице, добавив с печальным смайликом:
«Какая разница, как прожить? Все равно это не жизнь».
Сидор Куляш также видел сны. Он долго потом носил их в себе, осторожно ощупывая изнутри, как мать ребенка, пытался осмыслить их содержание, превратив в слова, поведать жене или бумаге. Но у него это не выходило. Потому что во сне Сидор Куляш был умнее. Там он читал прославленные в веках книги, которые казались ему гениальными, но когда, проснувшись, брал их в руки, не мог осилить и страницы. Во сне он чувствовал запахи, которые были свежими, словно после дождя, а наяву жил, будто с заложенным от простуды носом.
— Мама, — звал он во сне покойную мать. — Почему ты меня не любила?
— Любила, — эхом откликалась она.
Мать приходила веселая, беззаботным смехом напоминая юродивую, и Сидор Куляш во сне понимал, что был уже ее старше, и мог во всей неприкрытой наготе видеть совершенные ею ошибки, которые у него не было сил простить.
— Глупая, глупая! — твердил он, пока мать, обиженная, не исчезала.
И тогда Сидор Куляш просыпался, упираясь взглядом в фотографию молодой, улыбавшейся женщины, которая висела на стене напротив. Ему хотелось повернуть ее лицом к обоям, но он только кусал губы, точно в детстве, когда его оставляли одного на жарком опостылевшем пляже. Целыми днями он потом равнодушно скользил взглядом по фотографии, которая сливалась для него с джунглями обоев, вспоминая мать так же редко, как виделся с отцом — тот постарел, согнулся и при встрече говорил всегда одно и то же:
— А ты вырос… С деньгами все нормально?
— Нормально, — эхом откликался он.
Потом Сидор Куляш спрашивал о здоровье, и, не дождавшись ответа, как обычно, переводил разговор на свою работу, думая при этом, что люди не меняются, что в своих снах отец по-прежнему распоряжается банком. Сосредоточившись на морщинистых ладонях, которые потирал, казалось, для того, чтобы спрятать, Куляш-старший кивал невпопад, а, когда приходило время прощаться, поспешно обнимал сына, скрывая теперь руки у него за спиной, и по старинке произносил:
— Ну, передавай привет матери.
Сидор Куляш крепко прижимал отца к своей жирной груди и не мог понять, у кого из них двоих катятся слезы. А потом просыпался. Сидор был поздним ребенком, и с годами стал понимать, что совершенно не знает отца, который большую часть своей жизни провел до его рождения, и при всем желании никогда не увидит его молодости и друзей, с которыми тот мечтал за бутылкой вина, глядя на широкое голубое небо. Лежа в постели, он твердо обещал себе позвонить отцу, которого не видел с похорон матери. Но свое слово так ни разу и не сдержал.
После того, как Сидор Куляш захотел сделать репортаж о «Раскольникове» в группе к нему стали относится настороженно. «Завидуют, — по-своему понял он, когда его сообщения перестали комментировать. — А сами мечтают попасть в кадр». Но в глубине ему было обидно, и он оживился, когда «Аделаида», казалось, подтвердила его предположение:
«А можно мне попасть на телевидение? Я могла бы принять участие в ток-шоу».
«Их много. В каком именно?»
После того, как Сидор Куляш захотел сделать репортаж о «Раскольникове» в группе к нему стали относится настороженно. «Завидуют, — по-своему понял он, когда его сообщения перестали комментировать. — А сами мечтают попасть в кадр». Но в глубине ему было обидно, и он оживился, когда «Аделаида», казалось, подтвердила его предположение:
«А можно мне попасть на телевидение? Я могла бы принять участие в ток-шоу».
«Их много. В каком именно?»
«Да в любом, у меня обо всем есть свое мнение».
«Свое ли? — подумал Сидор Куляш. — Стоит ли с ней говорить?» Но выбирать не приходилось:
«И все же определитесь. Какое ток-шоу вам больше нравится?»
«Мне абсолютно все равно! Они же на одно лицо».
И тут Сидор Куляш понял, что его разыгрывают.
«Пожалуй, ограничимся этой группой. Кстати, роль дуры у вас хорошо получается!»
«Репетирую ток-шоу», — парировала «Аделаида» с кучей язвительных смайликов.
Это понравилось «Иннокентию Скородуму» и «Зинаиде Пчель». Хотела к ним присоединиться и Полина Траговец. Но, вспомнив, что участники группы ей уже сняться, решила этого не делать. «Пора лечь на дно, — закрыла она сайт. — Иначе можно рехнуться».
Сидор Куляш также каждый день давал себе слово больше не появляться в группе. И каждый раз его нарушал.
— Сам как вечер — в Интернет, — коротко рассмеявшись, похлопал его по плечу начальник. — В жизни-то и поговорить не с кем.
— Эт-точно, — кивал Сидор Куляш. — И в Интернете все умнее, как в телестудии.
— Это потому что, вживую не видишь.
— И не дай Бог!
Сидор Куляш убеждал себя, что дискуссировать с членами интернетовского сообщества, все равно, что разговаривать с телеведущей, поставив перед собой банку пива. Но приходил вечер, принося тоскливое одиночество, заставляя вновь окунуться в аквариум по ту сторону экрана.
«У меня жена пустая, холодная, как рыба, — хотелось написать ему. — А развестись боюсь — идти некуда, да и привык». А вместо этого он рассуждал о том, почему каждый последующий муж хуже предыдущего, распространялся о коммуникационных технологиях, и рисовал картины далекого будущего. «Раскольников» больше не объявлялся, и Сидору Куляшу для репортажа пришлось довольствоваться тем, что есть. Он сделал упор на моральной стороне произошедшего в группе, живописуя страшный выбор, перед которым поставил ее убийца. «А как бы поступили вы?» — рефреном повторял он, обращаясь к зрителям. На этом вопросе строился весь репортаж, однако про исключение «Раскольникова» из группы, в котором сыграл главную роль, Сидор Куляш умолчал. В репортаже рассказывалось о сострадании, которое все мгновенно испытали к «Авелю», о том, как незнакомые люди, собирали деньги, чтобы выкупить его жизнь, и, наконец, о вмешательстве доблестной полиции, взявшей дело в свои руки. «Никаких уступок шантажистам, — объяснял актер в полицейской форме, нанятый Сидором Куляш вместе с реквизитом. — К тому же ваша жертва абсолютно бесполезна, в преступном мире свои законы, и киллер, взявший «заказ», не может его не выполнить». Изменив финал, Сидор Куляш проявил репортерское чутье, шестым чувством угадав правду, точно видел мрачный, сырой подъезд, в котором за железной коробкой лифта поджидал «Авеля» «Раскольников». Все получилось в лучших традициях жанра, его репортаж имел шумный успех, и Сидор Куляш был на седьмом небе.
— Не зря в Интерете сидишь, — похвалил его начальник. — Ссылку в своей группе оставил?
— Выложил видео, — уточнил Сидор. — Пусть посмотрят.
Но уже вечером он об этом пожалел.
«А вы мерзавец, — написала ему «Дама с @». — Всегда это подозревала, но не до такой же степени».
«Ой, только не надо этого! — перешел он в атаку. — Умничайте у себя дома, а у репортажа свои законы: он должен быть черно-белым. Ведь никто, повторяю, никто не дал бы на нашем месте и копейки! Рассказать, все как было? Хотите, чтобы зритель, узнав себя, переключил канал?»
«Вы правы, «Сидор Куляш», — написал «Иннокентий Скородум». — И все равно вы мерзавец».
«Отстаньте от него, — присоединился «Олег Держикрач». — Лгать — его профессия».
Это понравилось «Ульяне Гроховец», «Зинаиде Пчель» и «Даме с @».
«Идите вы к черту! — подавленный числом судей, огрызнулся «Сидор Куляш». — Ждите, когда этот благородный убийца постучит к вам в дверь!»
Реплика показалась всем странной, если не сказать истеричной. На самом деле Сидор Куляш переводил стрелки, выдавая собственный страх, к тому же его занятие впервые показалось ему гадким и постыдным. Он уже раскаивался, что бесцеремонно вторгался в чужую жизнь, продавая признания, выставляя нижнее белье.
Однажды он допоздна задержался на работе и возвращался, когда его тень уже двоили уличные фонари. Моросил дождь, Сидор Куляш шел под зонтом и, войдя в подъезд, остановился, чтобы его сложить. В этот момент к нему метнулась тень.
— «Раскольников»? — вздрогнул он.
— Захар Чичин, — усмехнулись в темноте, и Сидор Куляш ощутил у виска холодную сталь. — Не ждал?
Сидор Куляш обмяк.
— Что тебе надо?
— Опровержение. Если завтра ты не дашь его, то ты — труп!
Сидор Куляш проглотил язык, слова о том, что это была всего лишь его работа, вылетели из головы. И он не заметил, как остался один, до боли в суставах сжимая мокрый зонт, с которого капало на ботинки.
Даша, продолжавшая заходить в группу под ником «Дама с @», вновь и вновь воображала себе эту сцену. После Авдея Каллистратова и мышиной возни на кафедре современной литературы, где она стажировалась, Захар Чичин представлялся ей настоящим мужчиной, не разделявшим слова и дела. Его прошлое казалось героическим, Даша выдумывала его жизнь, о которой ровным счетом ничего не знала, и этот романтический миф заменял ей реального Захара Чичина. Он представлялся прямым, его пороки и добродетели можно было видеть всегда анфас и никогда — в профиль. «Решительные творят историю», — повторяла она пришедшую фразу, расправляясь его руками с Сидором Куляшем, олицетворявшем для нее вселенскую пошлость. Даша сидела у окна, солнце било сквозь ее ресницы, рисуя цветными пятнами абстракционистские картины, она пыталась разглядеть в них свое будущее, которое совершенно не представляла. А за тридевять земель Захар Чичин, надев черные очки, смотрел на то же самое солнце. Ему заказали очередного «мешка», и он ждал на лавочке, пока тот выйдет из подъезда.
Время, как отрывной календарь, — выброшенный листок забывается, не успев долететь до мусорного ведра, и кто вспомнит, что много раньше был другой день, и другое солнце плясало в лужах, когда девочка в коричневом платье с белым передником, прислонив к стене ранец, прыгала через скакалку.
— Попрыгунья-стрекоза! — поцеловал ее в щеку молодой худощавый мужчина с колкими усами и чертиками в глазах. Просунув ей ладони под мышки, он неожиданно оторвал ее от земли и, озорно покрутив, подбросил высоко в воздух.
— Стра-ашно? — притворно прорычал он, ловя ее.
— Ис-чо, ис-чо! — смеялся ребенок, на щеках у которого играли ямочки. Руки у мужчины умные, сильные и способные, казалось, забросить на солнце.
Прошло много лет, ямочки у ребенка пропали, девочка больше не прыгала через скакалку, а, расставшись с очередным мужчиной, вспоминала у окна своего рано умершего отца и думала, что так больше никого не любила. Даша вспоминала его решительную властную походку, смелый голос, которым он одергивал начальство, и Захар Чичин представлялся ей похожим на отца, таким же немного ребячливым и нежным. Один из участников группы считал, что такое поведение определяется комплексом Электры.
ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ
Олег Держикрач был худым, высоким, и ходил, задрав голову, точно считал звезды. Уши у него оттопыривали, а апоплексический затылок, он прятал под длинным шарфом, так что создавалось впечатление, будто у него болит горло. Фигурой он походил на математический знак интеграла, а огромный нос, дремавший на лице, как извозчик на козлах, врожденная дальнозоркость и толстые очки в черепаховой оправе, которые, делали его глаза по-детски наивными, довершали портрет. Олег Держикрач считал себя непризнанным гением. «Всех оценивают задним числом, — чесал он затылок, вместивший столько фактов из чужих биографий, что в нем не хватило места на свою. — А прижизненную славу достигают через одно место». Снимая запотевшие очки, он протирал их двумя пальцами, и тогда, как у всех яйцеголовых, в его глазах отражалась мировая скорбь. Олег Держикрач был психиатром. «На земле можно родиться либо негодяем, либо страдальцем», — закрывшись в кабинете, вздыхал он тайком от пациентов. На своем веку он перевидал стольких, что мог составить энциклопедию душевных мук. Расхаживая по коридору, Олег Держикрач криво выбрасывал ступни, чинно раскланивался с медсестрами, как старым знакомым кивал проходившим повторный курс хроникам, от которых скрывал, что у психиатрических заболеваний есть начало, но нет конца, он приветливо улыбался «первичным», робко жавшимся к стене, и чувствовал себя богом. «Я брожу по темным аллеям их подсознания, — когда-то рассказывал он жене, крутя сигарету в желтых, суставчатых пальцах. — Я заглядываю в его неведомые уголки, чтобы открыть глаза на себя». Жена тогда была молода, слушала, затаив дыхание, а потом поняла, что муж видит насквозь всех, кроме себя. И с годами незаметно для него стала его домашним психоаналитиком.