Дети, еще теплые после сна, испуганно вздрагивали и открывали глаза. Многие морщили носы, принимаясь поскуливать.
Она просыпалась раньше. Минут за двадцать до пугающих, лживо-радостных позывных. Просыпалась потому, что боялась проснуться от этого кошмара. Тихо лежала в постели, мерзла под тонким, вытертым от времени одеялом, и беззвучно плакала.
Она боялась этих бравурных маршей. Так боялась, что потом, уже в другой жизни, вздрагивала даже в аэропортах, когда объявляли взлет и посадку. Она вообще боялась громких звуков. Громкие звуки всегда ассоциировались с тем, что она ненавидела больше всего. Ненавидела и боялась – школьных линеек, октябрьских праздников с фальшивыми речовками. Выяснения отношений, внезапных новостей, остерегалась даже приятных событий – зная, что вслед за ними обязательно посыплются гадости.
В родительский день тоже включали музыку. Из репродуктора неслись песни про родину, любимую школу и… материнское сердце.
В родительский день к серому зданию интерната медленно, словно захваченные пленные, подтягивались родители. Точнее, заместители родителей. В основном это были какие-то родственники – тетки, бабки, старшие братья и сестры. Иногда матери. Реже отцы. В руках они несли котомки с гостинцами – правда, не все. Иные шли налегке.
В Вероникиной комнате жили четыре девочки. Одна – круглая сирота, Юлдузка, и три – имеющие родню. Ника, Надя и Катя. У Кати была мать, у Нади отец. Катина мать приносила пакет покупных пирожков и дешевые карамельки – те, что продают без обертки. Катина мать когда-то сильно пила, и Катю из отчего дома забрали. Потом мать пить перестала, вышла замуж, родила еще троих и жила вроде совсем неплохо. Только новый муж Катиной матери не давал забрать старшую девочку. Говорил, что своих хватает – этих бы прокормить. Катина мать мучилась, тосковала по дочке, выкраивала «копеечку», чтобы справить Кате новую юбку и привезти гостинцев. Катя мать жалела и не обижалась – говорила со вздохом, что все понимает.
Катя с матерью гуляли по парку, взявшись за руки, а потом долго сидели на лавочке, и Катя клала голову маме на грудь. Они молчали.
Катя приходила зареванная, но счастливая.
Надин отец был человеком приличным и работящим – шофер на огромном «КамАЗе». Надина мать умерла после родов, и Надю вскоре забрали. Сначала в дом малютки, а потом в детский дом. Отец приезжал каждую неделю и собирался когда-нибудь забрать Надю домой.
Но куда? Сам он постоянно в рейсах, хозяйки дома нет – куда девать девочку, с кем оставить?
Наде он обещал: «Вот женюсь и заберу тебя, дочка!»
Надя ждала. А потом «папанька» женился. Надя была на свадьбе – счастливее ее не было никого. После свадьбы собрала свои нехитрые вещички и стала ждать папу и маму. Новую маму.
Не дождалась. Новая мама отказалась забирать Надю. Отец с ней ругался, грозил разводом, но… «Шибко любил». Так и сказал. Плакал, просил прощения. Пытался объяснить, что «зацепила Людмила сердце и вытрясла душу». И Надя его тоже жалела.
Ох, как умели они жалеть! Бедные девочки с кровоточащими дырками в сердцах. Других они жалели даже больше, чем себя.
Третья девочка – Юлдуз. Родителей у нее не было. «Сгинули», – коротко сказала она. Никто не понял, а расспрашивать не стали. Здесь у всех свои тайны – лучше не ворошить.
К Юлдузке не приезжали. В родительский день она закрывала шторы и ложилась в постель – одетая, накрывала подушкой голову. Так лежала до вечера и в столовую не ходила.
К Веронике тоже не приезжали – почти никогда. Пару раз приехала соседка Зинаида, привезла теплые рейтузы и байковый халат. Поохала, повздыхала, рассказала последние сплетни и была такова.
Один раз приехала Гуля – тетка, сестра отца. Злющая, молчаливая. Сидит с папиросой в зубах и сплевывает на землю. Разговор один – чтоб твоя мать поскорее сдохла! Скажет и опять плюет.
А мамина сестра, Сима, приехала всего однажды – веселая, бойкая, симпатичная. Курносая. Трещала как трещотка – замуж вышла, муж с Украины, скоро к нему и отправятся. А что здесь делать? В поселке жизни нет – все дуру-сеструху вспоминают, Вероникину мать. Вспоминают и проклинают. Достали!
Сима уехала, к праздникам писала открытки, обещала забрать на каникулы и расписывала, какой у них сад – абрикосы, черешня, слива. А в сентябре – виноград. С кулак! Пришлю ящичек…
Не прислала. Ни разу. В детский дом Вероника попала в восемь лет. После того, как мама убила отца. Зарубила топором на глазах у дочери. Матери дали срок. А Веронику отдали в детдом. Мать отца, ее бабка Прасковья, видеть внучку не желала – поганое семя, чтоб вам всем! Никто – никто из многочисленной отцовской родни – ее не забрал. У матери была только сестра Сима и брат Василий. Про Симу понятно, а Васька был пьющий и тоже вскоре пропал. Сгинул в неизвестности.
Отец пил всегда – сколько помнила его Вероника. Пил, буянил, бил мать. А ее, Веронику, не трогал – любил. Называл «птичка моя махонькая». И она его любила. Ну, или ей так казалось. Кого-то же надо было любить!
А вот мать не любила. Никогда. Мать давала ей подзатыльники, крыла матюгами и взвалила на нее, соплюшку, огород и мытье посуды. И еще… Мать гуляла. И это знала вся деревня. Говорили, что и отец стал пить из-за этого – колобродить по мужикам мать начала вскоре после свадьбы. Отца не любила – может, поэтому?
Странная была Вероникина мать. Скотину не держала, цветов не заводила. Деревенскую жизнь ненавидела и мечтала уехать в город. Каждый день не пила, а выпить крепко могла. И тогда начиналось. Драки, скандалы, ножи, топоры. Вероника убегала в сарайку и пряталась. Иногда там и засыпала – уткнется в старый овечий тулуп и спит.
В тот день она делала уроки. Начался обычный скандал, она собрала учебники и пошла в сарайку. Вернулась к вечеру, когда вопли стихли. Зашла в сени и увидела мать с красными от крови руками и отца – тот сидел, прислонившись к притолоке, с открытыми, неподвижными глазами и полуоткрытым ртом. Лицо и грудь были залиты кровью.
– Дочка! – всхлипнула мать и протянула к ней руки. – Зарезала я его! Слышишь? Зарубила!
Вероника выскочила на улицу и побежала. Добежала до леса, упала на мокрую после дождя траву и зарылась в нее лицом.
Пролежала дотемна, почти до ночи. Замерзла так, что зубы стучали. Потом поднялась с земли и медленно побрела в поселок.
У дома стоял милицейский «козлик» и толпился народ. Соседка увела ее к себе.
На суд девочку не пустили, проститься с матерью она сама отказалась. А потом был детский дом.
И начался ад. Те ужасы она потом старалась забыть – тренинг, психолог. Не получалось. До конца не получалось. Двадцать пять лет ее тошнило от запаха подгорелого молока, гречневой каши и хлорки. Двадцать пять лет она не могла слышать бравурную музыку.
Потом каждое утро, проснувшись, она оглядывала подушку и удивлялась, что на ней не стоит чернильный штамп детского дома. Двадцать пять лет она боялась, что от голода не уснет, и держала в прикроватной тумбочке дорогой итальянской спальни горбушку черного хлеба.
Двадцать пять лет она не верила, что это – ОНА. Она, Вероника Васильева, девочка из поселка Приватное, воспитанница Детского дома № 4. Она, Вероника, просыпается в двадцатиметровой спальне окнами на Москву-реку, разглядывает золотистые крокусы на тисненых обоях, укрытая легчайшим одеялом из утиного пуха. И не верит, что это все происходит именно с ней.
Это она, Вероника, встанет сейчас и пойдет в ванную, выложенную итальянской плиткой, примет душ, положит на лицо французский крем, накинет халатик из тонкого шелка и пойдет пить кофе – настоящий кофе из кофемашины, закусывая его свежайшими круассанами из соседней пекарни, разумеется, французской – от души постаралась любимейшая свекровь.
А потом наденет кашемировый свитерок, юбку из тонкого твида, итальянские туфельки, возьмет элегантную сумочку с блестящей застежкой и спустится вниз. А внизу ее будет ждать водитель – предупредительный, воспитанный и надежный.
А на работе ее ждет просторный кабинет, секретарь Юлия Павловна и – всеобщее уважение коллег.
И главное – любимая работа!
А там, дома, остался ее сынок Данечка и свекровь Вера Матвеевна. Точнее, не совсем свекровь. Ну, в общепринятом понимании этого слова. Вера Матвеевна стала ей другом, родным человеком. Мамой. Только так называла она ее про себя. Вслух не осмеливалась… почему-то.
Словом, каждый вечер ее ждала семья. То, чего у нее никогда не было. И еще – огромное человеческое счастье. Которое она, Вероника, выстроила своими руками. Все – от начала и до конца.
То, что ей надо выбираться из всего этого, она поняла рано, лет в семь. Тогда она жила еще в поселке и, если можно так выразиться, в семье. Приватное было обычным поселком Зауралья – довольно далеким от областного центра, небогатым и полуразрушенным. Молодежь оттуда бежала, старики доживали, а те, кому сбежать не удалось, варили самогон и сами же его и потребляли. Нет, были, конечно, люди непьющие и работящие. Но таких было немного, совсем немного. Клуб был почти разрушен, храм в соседней деревне тоже, да и в любом случае там сделали сельскохозяйственный склад.
Работы на всех не хватало – хилый свинарник, начальная школа, медпункт и магазин.
Кто жил огородом, тот выживал. А остальные… К таким относилась и семья Васильевых.
У тех, кто сбегал, тоже не все складывалось. Не все и не сразу. Но у них, по крайней мере, был ШАНС. А остальное зависело от них самих.
Вероника понимала – надо учиться. Если будет успевать в школе, открыта дорога в город. Пусть не в столицу, а в районный или областной.
А дальше – столица. Все зависит только от тебя. Сможешь – прорвешься. Не сможешь – погибнешь. На такое насмотрелась – на десятерых хватит. И учиться ей нравилось. По всем предметам она успевала. Оставалось только решить, что ей больше по вкусу. Довольно скоро поняла – еще тогда, в далеком детстве, – она будет врачом! После уроков бегала в медпункт к фельдшерице Даше и торчала там до самого вечера – благо, никто ее не искал. Она без всякого страха смотрела, как фельдшерица вскрывает гнойные раны, ставит уколы и накладывает повязки.
Все летние каникулы Вероника торчала в медпункте.
А в сентябре мать зарубила отца. В октябре Вероника попала в детдом.
Подростком она часто разглядывала себя в зеркало. Зеркало висело в душевой – старое, облезлое, мутное. В зеркале отражалась худенькая девочка с острым и бледным личиком, изуродованным дешевыми очками в пластмассовой оправе. Девочка была робкой, болезненной и некрасивой. Точнее – неприметной. Лишь однажды, под Новый год, музыкальный работник Роза Сергеевна девочек преобразила – им надлежало быть легкими, воздушными и прекрасными феями зимы, вот что придумала затейница Роза. Она не пожалела своей косметики – тушь, румяна, тени, помада. Она сняла с Вероники очки, внимательно и долго рассматривала ее и принялась за дело.
Через десять минут она довольно улыбнулась, отошла на пару шагов и кивнула, указывая подбородком на растерянную воспитанницу. Все повернули головы и… остолбенели. Вероника была похожа на сказочную принцессу. У нее оказались длиннющие ресницы, огромные глаза и пухлые губы.
– Ниче себе! – воскликнула Катя. – Ва-аще!
А потом еще были горячие щипцы для завивки, и ее тонкие и легкие волосы рассыпались по плечам каштановыми кудрями.
– Ты, Вероничка, – попыхивая сигареткой, сказала со вздохом Роза, – алмаз. Вон как заиграла. С виду – мышь мышью, а как получилось! Огранка нужна. Королевская. Бейся, девочка, рвись! Кусайся, царапайся. Но выбирайся. Найди хорошего парня – не из наших, конечно. А чтоб не из наших – беги после школы отсюда подальше. Ты еще и умненькая. Институт! Вот там и подыщешь себе кавалера. А он, глядишь, из приличных и будет. И вытащит тебя. Из нашего дерьма… Вернее, сама себя вытащишь. Если, конечно, применишь по назначению мозги.
Вероника оттанцевала партию феи Зимы, не замечая восторженных и удивленных взглядов пацанвы, и тут же побежала в туалет – снимать всю эту «красоту», от которой чесались глаза и свербило в носу.
Наутро на занятия пришла прежняя Вероника – тихая, серая и совсем некрасивая.
Больше всего она боялась, что мать, освободившись, тут же приедет за ней. Как ни тяжко было в детдоме, а возвращаться в поселок совсем не хотелось. Теперь ей снова снились кошмары: мать колотится в дверь ее комнаты, запертой изнутри на хилый крючок. Колотится и требует «вернуть законную дочь». А Вероника прячется в шкафу и умоляет девчонок не выдавать ее.
Мать кричит все громче, угрожая директору и воспитателям. Потом дверь распахивается, и она врывается в комнату. Вытаскивает Веронику из шкафа, сильно бьет по лицу и волоком тащит на улицу.
Через шесть лет, когда подходил к концу тюремный срок матери, жизнь Вероники превратилась в кромешный ад. Но время шло, а мать не появлялась. Вероника слегка успокоилась и написала отцовой сестре Гуле. Гуля ответила: «Да, эта гадина вернулась. Ходит по поселку и нагло смотрит в глаза честному народу. Все ей по хрену! Ни стыда, ни совести. Даже на кладбище у мужа не была, прощения на попросила. Словом, как была сволочью, так и осталась. Только сильнее поддавать начала и еще мужика завела – какого-то бомжару из районки притащила. Страшный, морда черная – словно обугленная».
Было понятно – мать за дочерью не спешит. Господи, неужели пронесло? Неужели не явится? Главное – чтобы не заявилась до окончания школы. А там – там Вероника уедет, и мать ее не найдет. Никогда.
Все получилось – отгуляли выпускной и стали собираться в дорогу. Катя уезжала к дальней родне в Кисловодск. Говорила, что там тепло, горы и фрукты. «Там и закончу медучилище, – мечтала Катя, – и буду работать в санатории. Там их полно! Тихо и сытно».
Надя мечтала уехать на море, которое она никогда не видела. И тоже в тепло. Решила податься в Одессу – выучиться на повара и остаться там навсегда. А если повезет, устроиться коком на корабле. С главной целью – выйти замуж за офицера. А там и загранка, и деньги. И еще – романтика!
Юлдузка планов долго не открывала. А потом сообщила, что едет в родное село. Зачем? Да родина там! Бабка с дедом, дядья.
– Так они ж тебя!.. – возмутились девчонки.
– Наплевать. Я им простила. Все равно – родня.
И снова ни слова про мать и отца.
Когда расставались, долго плакали и причитали. Тогда им казалось, что все эти годы были прожиты совсем неплохо и даже почти хорошо. И еще понимали – за все эти годы все они стали близкими, почти родней. Несчастные, брошенные, никому не нужные дети. А что будет дальше? И это «дальше» было страшнее, чем вся предыдущая жизнь. Потому что теперь о них снова никто не будет заботиться. Потому что снова они на пороге одиночества. И снова надо будет учиться выживать.
Вероникин аттестат состоял из сплошных пятерок. Портила все четверка по физкультуре. Золотая медаль ей не досталась – шептали, что «золото» отдают школам. А детдома – перебьются. Но ничего – досталась серебряная.
Она уехала в Р. Дали койку в общаге, и она стала готовиться к вступительным. Разумеется, она прошла. Койку за ней закрепили, и она начала осваиваться в новых реалиях. Город показался ей огромным – таким необъятным, что ей казалось, и за сто лет не обойти. Оказалось – ерунда. Уже через две недели она хорошо знала центр и даже окраины. Комната в общаге была на двоих. Вторую жиличку пока не заселили. Вероника набрала в библиотеке книжек, купила комплект красивого спального белья в нежный цветочек, теплый плед, радиоприемник и чайную пару. Каждый день она покупала по сто граммов любительской колбасы и белую булку. Потихоньку от комендантши кипятила кипятильником чай, съедала колбасу с булкой и один за другим проглатывала любовные романы.
Колбаса казалась ей самой восхитительной едой – в детском доме колбасы не давали. Два раза в неделю она покупала пирожное – трубочку или эклер. И это был настоящий пир.
Ходила в кино, пару раз была в музее – картинной галерее и краеведческом.
К концу августа в общежитие стал понемногу стекаться народ. Объявилась и соседка.
Рано утром дверь распахнулась, и на пороге появилась огромного роста блондинистая девица. Она оглядела комнату, пару минут рассматривала Веронику и потом, тяжело вздохнув, бросила:
– Ясно!
Вероника вздрогнула и села на кровати.
– Что ясно? – тихо спросила она.
– Да все! – махнула рукой девица и плюхнулась на свободную кровать. Пружины протяжно и жалобно заныли.
– Ты – овца. Комната – говно. Словом, – тут она снова вздохнула, – будем жить… Как уж получится!
– Я не овца! – пискнула Вероника. – И комната… хорошая.
Девица распахнула свою сумку и начала выбрасывать из нее вещи.
– Да не напрягайся, – миролюбиво сказала она, – комнату улучшим. Тебя… ну, туда же. В смысле – жизни научим. Не беспокойся. У меня это быстро!
Она пошла к двери и тут обернулась.
– Кстати, я – Вика, – сказала она и, не дожидаясь ответа, бодренько вышла наружу.
Потом их все звали Викавероника – в одно слово. И еще – Пат и Паташон. Потому что смотрелись они смешно – одна дылда, а вторая совсем кроха, Дюймовочка. Но! Они понимали – они и есть одно целое. Викавероника. Две подруги. Две сестры. Нет, куда ближе! Казалось бы, ближе не бывает. А у них – было. Сиамские близнецы – наверное, так. Потому что не разделить, не растащить. Не оторвать друг от друга. До поры… До страшной поры.
В тот же день в их комнатке появился холодильник «Морозко» и телевизор «Юность».
– Как это? – обалдела Вероника.
– Да так, – спокойно откликнулась Вика, – положено. А они, суки! Жучат. Но, ничего. Я тут порядочек наведу. Не сомневайся!
Вероника уже не сомневалась. Впрочем, как и суровая комендантша – связываться с Викторией не желал никто. Борец за справедливость – так называла ее Вероника. Всю оставшуюся совместную жизнь. Их счастливую, прекрасную и такую недолгую жизнь…