Потом, став взрослой, Аля часто думала о своей родне – дед Борис объявлял жену главой семьи и отказывался решать бытовые вопросы. Бабушка Нина, Нина Захаровна, заслуженный педагог, директор одной из лучших питерских школ, умница и красавица, человек волевой, образованный, мощный, по сути, всю жизнь «прогибалась» под мужа. Уж ей-то точно «веселия» и шумные гости были совсем ни к чему. Нина Захаровна любила покой, тишину и хорошую книжку. Но ни разу – Аля бы это запомнила, – ни разу она мужу не возразила. Ни разу не сослалась на усталость, мигрень или просто плохое настроение. «Боричкины» капризы всегда исполнялись.
Однажды, когда Але было уже лет семнадцать, бабушка Нина рассказала ей, как мужа пришлось «завоевывать».
– Как? – удивилась Аля. – Ты же такая красавица!
Нина Захаровна рассмеялась.
– Знаешь, роднулечка, красавиц много. А женился Борюля на мне.
Дед Борис, конечно, «увлекался» – так говорила сама бабуля. Но увлекался стремительно и ненадолго. Умная бабуля все тут же разнюхивала и приглашала пассию в дом. Ну а потом – все как у классика: бабуля «сдруживалась» с очередной и потихоньку, ненавязчиво, отстраняла ее от деда.
Аля помнила, как бабушка Нина попала в больницу – было что-то совсем несложное, кажется обострение панкреатита. Но что творилось с дедом! Он по три раза на день бегал в больницу, доставал лекарства и терзал врачей, звонил секретарю обкома и требовал «повышенного внимания к Ниночке, между прочим, заслуженному учителю»! Даже отменил два спектакля.
– Как он тебя любит! – восхитилась Аля тогда.
А бабушка рассмеялась.
– Дурочка ты! Здесь – другое. Просто боится… Остаться без меня, понимаешь? Вся его жизнь ведь рухнет…
Поняла тогда Аля не очень. «Очень» поняла потом, когда выросла.
Жизнь у Ольшанских была сказкой – театр, концерты, походы в гости, куда звали деда «великие» люди. Уют, созданный Валечкой. Дача в Разливе, куда отправлялись на лето. Нарядные платья, туфельки, куклы с «настоящими» волосами. Заколочки, ленточки, школьная форма, сшитая на заказ у известной портнихи.
И школьная жизнь – разумеется, в бабулиной школе, – где на внучку директрисы не могли надышаться.
На Театральную, в семью бедной Лидочки, ходили примерно два раза в месяц. И это было для Али… почти наказанием.
В квартире было тихо, мрачно, тревожно. Прабабка и прадед уже «успокоились», и бабушка Александра Васильевна и дед Семен Андреевич остались одни. Огромная квартира напоминала склеп – верхний свет не зажигался, не из экономии, нет. Просто… Просто после смерти дочери и внука они запретили себе жить.
В Лидочкиной комнате был устроен иконостас из ее и Петиных фотографий. К Але, единственной внучке, они были совершенно равнодушны – горе забрало у них все чувства.
Они безучастно смотрели на внучку, не расспрашивали ее о школьных успехах, не интересовались ее увлечениями и совсем не замечали Алиной красоты.
Предлагали попить чаю, но Аля и бабушка Нина всегда почему-то отказывались.
Иногда дед уходил в библиотеку и выносил какую-нибудь старую книжку в подарок Але. Он долго и занудливо бубнил, как бережно надо относиться к книгам, ни в коем случае не загибать страницы и не давать читать подругам.
Аля корчила гримасу, приседала в книксене и «сердечно» благодарила за подарок.
Они выходили на улицу и жадно вдыхали свежий влажный питерский воздух.
Бабушка Нина тяжело вздыхала и бормотала всегда одну и ту же фразу:
– Похоронили себя. Устроили себе добровольное кладбище.
Но говорила не с осуждением, а с жалостью.
Они заходили в кондитерскую «Север» или в «Лягушатник» и устраивали себе «пир горой». Потом, объевшись мороженого и пирожных, шли в Гостиный двор или в ДЛТ – Дом ленинградской торговли – поглазеть. А если Але что-то нравилось, бабушка Нина немедленно это покупала.
Аля вбегала в квартиру и бросалась на шею любимому деду. И он так бурно радовался, словно не видел ее несколько дней.
Отец приезжал редко, раз или два в год. И приезжал уже с новой женой. Точнее, женой она была новой, а вот знакомой совсем и не новой – папа женился на тете Свете, маминой бывшей подружке, гарнизонном враче. Тетя Света была доброй, но «бестолковой» – по словам бабули. И еще «очч-чень простой».
Тетя Света начинала «забеги» по магазинам, исчезала рано утром и приходила лишь к вечеру, увешанная авоськами и кульками. И принималась раскладывать на диване свой «импорт».
«Импорт» был главным достижением и радостью тети Светы.
Она, со счастливой улыбкой, шуршала жесткой целлофановой оберткой от мужских сорочек, тянула рукой импортные колготки, примеряла юбки и кофточки, крутилась перед зеркалом и предлагала всем восхищаться вместе с ней – или хотя бы разделить ее радость.
«Это так… провинциально и так навязчиво», – говорила бабуля. Только Валечка поддерживала тетю Свету и вместе с ней восторгалась покупками.
Тетя Света притаскивала с собой необъятные баулы с соленьями, вареньями и грибами. Валечке все это нравилось, и она нахваливала бабуле «новую» невестку. Она была совсем неплохая, эта Света. Но… Не своя – бабушкины слова.
Отец с тетей Светой хотели забрать Алю к себе. Но бабуля и дед встали стеной – что у вас там? Медведи по улицам ходят. А климат? А школа? А общее развитие? Ну уж нет! Девочку вам, не отдадим! Она живет в культурной столице и развивается – а у вас? Будет слушать самодеятельных запевал, а не Чайковского в Консерватории? Будет ходить в кружок макраме, а не в «Мариинку» и «Русский»?
Отец молчал и был, казалось, согласен с родителями. А тетя Света… Та, кажется, облегченно выдохнула. Выдохнула – и через два года родила отцу мальчика. Мальчика назвали Бориской – в честь деда, на что дед, кстати, отреагировал абсолютно спокойно: какой-то незнакомый и далекий мальчик, рожденный от чужой и малознакомой женщины, его совсем не волновал – у него была внучка! Обожаемая внучка. Аля Ольшанская. Все, достаточно.
Когда Але исполнилось шестнадцать, бабуля и дед озаботились ее будущим. Бабуля настаивала на журналистике, а дед упрямо твердил, что «Алечке нужно в театральный», и только.
– Посмотри, какая красавица! – горячился дед. – Ты где-нибудь подобное видела?
– Да видела! – устала махала рукой бабуля, продолжая не соглашаться с мужем.
– Что красота? – настаивала она. – Кому и когда от нее была польза? Пусть получит профессию, а уж там – как бог даст. Где они, твои актрисы? Пара-тройка известных, а остальные? Хорошо, если удачно пристроились замуж. А так…
Дед уже почти сломался, как вдруг подвернулся случай. Его приятель, известный режиссер, начал съемки новой картины. Обмолвился об этом Борюсику, как называли его старые друзья, и тот притащил в павильон Алю. Кстати, ни о чем не подозревающую.
На роль легкомысленной и обольстительной студентки требовалась красивая и уверенная в себе девушка. Дед легонько вытолкнул внучку вперед и задумчиво произнес:
– Виталик, а попробуй. Мою.
В тот же день Виталик Алю утвердил. Аля, растерянная, перепуганная, смущенная, пришла на съемки с дедом. Дед помогал ей, нашептывая на ухо, поправлял, ругался с Виталиком, даже поссорился с ним и объявил, что внучку уводит.
В конце концов все разрешилось, и Аля снялась в своем первом фильме. А после десятого класса спокойно прошла все экзамены и туры в театральный.
Бабуля, вздыхая, с этим смирилась, но еще долго попрекала мужа, что в несложившейся Алечкиной судьбе будет виноват он один.
В тот год сразу, почти одновременно, они похоронили Лидочкиных родителей. И Але досталась квартира на Театральной, в которую своевременно, не без уговоров и труда, Нине Захаровне удалось прописать их общую внучку. Как чувствовала! Она потом и сказала:
– Было понятно, что в подземелье долго не живут!
Аля, молодая, красивая, уже успешная, в одночасье стала обладательницей роскошных, хотя и мрачных хором.
Но это дело, понятно, поправимое. Ремонт – и вся недолга! Впрочем, о ремонте совсем не думали – огромные деньги, время, нервы, да и вообще – зачем Алюне сейчас эта квартира? Ей замечательно и в родном доме.
Ни к чему. А вот в дальнейшем, когда придет время… И Алечка выйдет замуж…
Собственно, так и случилось. Только совсем не скоро, через четыре года.
А лучше бы – не сложилось никак. И еще – никогда!
В театральном Аля училась без проблем. Да по-другому и быть не могло. Дед – известный артист, есть прекрасная роль в кино, да и сама Аля – красавица, каких мало.
Аля и вправду в свои восемнадцать расцвела как прекрасный цветок. Высокая, стройная, длинноногая. С копной рыжих кудрей и глазами цвета июльского неба. Мужчины всех возрастов провожали ее восхищенными и встревоженными взглядами. А ей хоть бы хны! Ни о каких романах она и не думала. Но… до поры…
Она увидела его в вузовском коридоре. Он шел стремительно, не замечая никого вокруг, и взгляд его был устремлен, казалось, в себя. Огромного роста, широкоплечий, но тонкий в кости, с буйными смоляными волосами, обрамляющими узкое, белокожее и прекрасное в своем благородстве лицо.
По коридору, словно внезапный ветер, покатился восторженный девичий шелест. Будто сгустился и запах чем-то тревожным, точно перед грозой, душный воздух.
– Аристархов, – услышала Аля перекаты девичьего шепота.
Она тоже остановилась, сбилась с шага и прижалась к холодной стене.
Аристархов прошел, словно призрак, видение, не взглянув на нее. В ноздрях остался запах его одеколона – терпкий, горьковатый, волнующий.
На лекции она осторожно спросила соседку Маришу – кто, мол, и что.
Мариша тяжело и безнадежно вздохнула и жарко зашептала в Алино ухо.
Студент последнего курса, приезжий, кажется, Астрахань. А может, и нет. Какая разница? Живет в общаге, но деньги имеются. Говорят, что в любовницах у него какая-то знатная дама, жена большого партийного босса. Еще говорят, что актриса П. влюблена в него до смерти и даже травилась снотворным. «И еще, – тут Мариша оглянулась и сильнее прижалась к Алиной щеке, – говорят, – она замолчала, – говорят, что САМА Михайлова! Ну, ты понимаешь, – Мариша сделала «ужасные» глаза, – говорят, сама Михайлова в него по уши. В общем, – грустно вздохнула Мариша, – куда нам, косорылым. И не думай влюбляться, – строго сказала Мариша, – а то пропадешь!»
Михайлова Маргарита Михайловна была предметом восхищения и подражания. Преподавала она историю костюма, предмет незначительный. Но личностью была известной. Во-первых, писаная красавица, а во‑вторых, ей приписывали романы с самыми яркими мужчинами города.
Ее шубы, бриллианты и сумочки обсуждали на лекциях, в аудиториях и на кафедрах.
«Неужели сама Михайлова? – удивилась Аля. – Хотя все может быть…»
Аристархова она не видела пару месяцев и даже почти забыла о нем. Но однажды в курилке они столкнулись лоб в лоб, и Аристархов стрельнул у нее сигарету.
– О! – удивился он. – «Мальборо» покуриваем?
Аля покраснела и что-то забормотала про дедушку, которому преподнесли поклонники.
– А кто у нас дедушка? – поинтересовался он.
Аля, покраснев и сильно смущаясь, назвала фамилию деда.
– Клево! – кивнул Аристархов, бросил в урну бычок и, не попрощавшись, стремительно вышел из курилки.
Покой и сон были потеряны. Теперь она отслеживала расписание его группы и старалась пройти мимо той аудитории. Иногда сталкивались в курилке. И если раньше Аля просто баловалась сигаретами, то теперь закурила всерьез. Лишь бы столкнуться с предметом своей опасной, но, увы, уже не страсти. Своей беды.
На одной вечеринке в почти пустой странной холодной квартире с ободранными обоями и мутной, засаленной лампочкой на сером потолке с остатками богатой лепнины она оказалась случайно. Прицепилась к малознакомой старшекурснице, надеясь, что та прихватит ее с собой.
Прихватила. И почти к ночи, когда все изрядно накачались дешевым вином, появился ОН.
Такой же стремительный, хмурый, молчаливый. Загадочный, недосягаемый, прекрасный. Раскрыли окно – дым висел уже не клочьями, а плотными слоями, словно слоеный торт. Свое знаменитое черное до пола пальто он не снял – промозглая осенняя питерская ночь тут же нагло пробралась в комнату.
Он сидел на колченогой табуретке посреди комнаты, курил и чуть пренебрежительно, с кривой усмешкой оглядывал пьяную и почему-то тут же притихшую компанию.
Какая-то девица попыталась усесться к нему на колени, но он стряхнул ее, как стряхивают нахального, приблудного котенка – даже не посмотрев на нее.
Аля почувствовала озноб и ком в горле, бросилась в прихожую и стала лихорадочно искать свою курточку в груде навешенных на гвозди вещей.
Он вышел вслед за ней и с усмешкой спросил:
– Сбегаешь?
Она совсем растерялась и, путаясь в рукавах, не поднимая на него глаз, кивнула.
– Ну и правильно, – сказал он, – напились, черти, как свиньи. Жди – базарить начнут!
И тут она разревелась как маленькая девочка – от страха, смущения, близости и выпитого спиртного.
Вдруг он прижал ее к себе, стал гладить по волосам и приговаривать:
– Все будет хорошо, глупенькая. И даже – прекрасно. Пьяненькая ты дурочка! Ты же мне веришь?
Он взял ее за холодную руку, и они быстро вышли за дверь.
Аля не помнила, как он ловил такси, как усаживал ее на заднее сиденье. Как она положила голову ему на плечо. Как он обнял ее.
Не помнила четко и то, как они подъехали к общежитию и проскользнули мимо дремавшей вахтерши. Как поднялись на второй этаж и зашли в темную и узкую комнату, в которой стояли две металлические кровати и пепельницы, полные окурков, – на столе и расшатанном стуле.
Он медленно раздевал ее и целовал то в плечо, то в шею.
Потом она словно провалилась в забытье или сон и помнила только его запах, тонкие и нежные руки и мгновенную острую боль, и свой громкий крик, распоровший тишину ночной общаги. И запах его ладони, зажавшей ей рот.
Потом он уснул, а она не спала и смотрела на него. Прекраснее лица она не видела. Утром, проснувшись, он чмокнул ее в нос и объявил, что чертовски, просто нечеловечески голоден.
Они быстро оделись и вышли на улицу. Моросил мелкий дождь, и он натягивал на нее капюшон и подтягивал молнию на куртке. Они быстро дошли до шалмана – как назвал его он – и уселись в тепле у запотевшего окна, по которому стекали узкие струйки дождя.
Он ел котлету, странную, серого цвета, с холодной гречневой кашей, приговаривая, что это «божественно». Конечно, шутил. А она морщила нос, смеялась и отворачивалась. Выпили сладкого кофе, разбавленного сгущенкой, и он внимательно посмотрел на нее.
– Ну? – сказал он. – И что будем делать?
В тот день они все прогуляли: она – свой семинар, он – свои лекции.
Вернувшись в общагу, они провалялись до вечера, и совсем поздно Аля вдруг вспомнила, что почти сутки не объявлялась в родном доме.
А через два месяца, через два месяца страсти, постельных экзерсисов и безумий, она объявила домашним, что из дома уходит.
Дед ошарашенно молчал, а бабуля заплакала.
– Замуж, – объяснила она, – я выхожу замуж!
– Так давай по-людски, – вздохнула бабуля, – знакомство, помолвка. Свадьба. Как у людей!
Аля рассмеялась.
– Ничего такого не будет! Нам это не нужно. Просто… дайте мне ключи от квартиры.
– Какой квартиры? – не поняла бабушка.
– Моей, – твердо сказала Аля, – где я прописана. На Театральной. Или она не моя?
– Свихнулась, – шептала мужу Нина Захаровна, – ты что, не видишь? Она же свихнулась. Но тут уж ничего не попишешь, – тяжко вздохнула она.
Борис Самсонович, рассасывая второй валидол, требовал жену «разобраться» и вернуть все «на свои места».
– Господи, Боря! – покачала головой Нина Захаровна. – Какие места? Ты что, так ничего и не понял?
А строптивая внучка уже доставала чемодан с антресолей, весело и счастливо напевая известную песенку.
Ей было все нипочем. У нее было счастье!
И она совсем не понимала, как оно хлипко, коротко и почти… безнадежно.
Счастье ее первой любви. Впрочем, почему же только – ее?
Два раза в неделю Нина Захаровна отправляла на Театральную Валечку – прибраться и приготовить еды. И еще узнать – хотя бы что-нибудь – про житье «молодых».
Валечка неизменно отвечала, что его дома нет, а Алька «безумная» – смотрит в окно и от «питания» отказывается.
– Постеля разобранная, – вдруг вспоминала Валечка и всплескивала руками, – не застилают!
И тут Нина Захаровна принималась плакать.
Раз в месяц забегала Аля. Именно забегала!
Нина Захаровна почему-то щупала ей лоб, словно хотела убедиться, что внучка больна. Дед из комнаты не выходил.
Нина Захаровна совала ей конверт с деньгами, а Аля придурковато смеялась, чмокала бабку в нос и скатывалась по лестнице вниз.
Их с Аристарховым жизнь напоминала какую-то странную, почти безумную, взрывоопасную смесь из ее слез, скандалов и бурных постельных перемирий.
Иногда он исчезал – на пару дней, забывая ее предупредить. Тогда она застывала у окна, выкуривала по две пачки за день и смотрела на двор из окна, спокойно про себя рассуждая, что выпрыгнуть сейчас, прямо сейчас, вот отсюда… Да нет, пожалуй, не стоит. Четвертый этаж. Вряд ли получится сразу.
После постельного перемирия он открывал бутылку коньяка, купленную на деньги Ольшанских, и они вместе пили всю ночь, и он смеялся над ней, называя ее страдания «детскими причудами».
Иногда она чувствовала запах женских духов от его рубашки, пару раз находила пятна от губной помады на плече или воротнике.