— Тебе, наверно, небезызвестно, что я приходил сегодня после обеда, — продолжал он взволнованным голосом. — Ты приказала отказать мне, вернее, это сделал Эрлау, так как, само собой разумеется, я не столь бестактен, чтобы приказать доложить прямо тебе. Он не только не принял меня, но даже не прочел записки, в которой была изложена моя просьба, а между тем необходимо, чтобы вы знали, что привело меня сюда. Осталось прибегнуть к собственной помощи, и, как видишь, я все-таки нашел доступ к тебе.
В его словах звучало негодование. Гордый артист, дважды отвергнутый сегодня, считал это смертельной обидой для себя. Слышно было, какой борьбы стоило ему каждое слово, но, должно быть, могучая сила влекла его сюда, если он, несмотря ни на что, явился таким путем. Видимо, не жена, перед которой он стоял теперь с угрюмым, почти враждебным видом. Еще в детстве Рейнгольд Альмбах не умел покоряться, даже в тех случаях, когда сознавал себя неправым, а в последние годы он на опасном опыте познал, что всякая совершенная им несправедливость искупается преимуществами его гения, ибо последнему все дозволено.
Между тем они перешли в зимний сад. Здесь Элла остановилась и продолжала тем же тоном, хотя уже по-немецки:
— Синьор Ринальдо, вы, кажется, заблудились. В С. расположена вилла, где живет синьора Бьянкона, и, вероятно, только по ошибке ваша лодка причалила у нашей террасы.
Упрек попал в цель. Альмбах опустил свой гневный взор и несколько секунд собирался с мыслями, прежде чем ответил:
— На сей раз я не искал синьоры Бьянконы, но не имею права искать и Элеонору Альмбах: она сама сегодня утром слишком определенно указала мне на это. У меня не было намерения еще раз оскорбить тебя своим присутствием, исполнив мою письменную просьбу, ты избавила бы себя от него. Я пришел с единственной целью — повидать своего ребенка.
Молодая женщина быстро подошла к двери, ведущей в спальню, и стала перед ней. Она не произнесла ни слова, но ее движение выражало решительный протест, и Рейнгольд тотчас понял это.
— Ты не позволяешь мне обнять моего сына? — порывисто спросил он.
— Нет! — раздался твердый ответ.
Рейнгольд, готовый вспылить, сжал кулаки, но усилием воли вернул себе спокойствие и с горечью сказал:
— Я вижу, что был несправедлив к твоему отцу, предполагая, что только из-за него был лишен всяких вестей о мальчике… Неужели же ты сама прочла мое первое письмо и оставила его без ответа?
— Да.
— И второе отослала обратно нераспечатанным?
— Да.
Рейнгольд то краснел, то бледнел; он молча смотрел на эту женщину, из уст которой прежде никогда не слышал ни выражения собственной воли, ни тем более протеста, которую привык видеть смиренной, молчаливо покорной и которая теперь осмеливалась решительным отказом ответить на его безусловно справедливые притязания.
— Берегись, Элла! — глухо пробормотал он. — Что бы ни произошло между нами и чем бы ты ни вольна была упрекнуть меня, я не потерплю такого презрительного тона, а тем более отказа в свидании с мальчиком. Я хочу видеть своего ребенка.
В этом требовании звучала угроза; бледное лицо женщины слегка порозовело, тем не менее она не тронулась с места.
— Твоего ребенка? — медленно повторила она. — Мальчик принадлежит мне, только мне! Покинув и предоставив его мне, ты тем самым потерял все права на него.
— Ну, это еще вопрос! — вспылил Альмбах. — Разве мы юридически в разводе? Разве судебное постановление отдало тебе Рейнгольда? Что бы ни произошло между нами, он остается моим сыном, и, если ты отказываешь мне в отцовских правах, я сумею добиться их.
Угроза подействовала, но совсем не так, как ожидал Рейнгольд. Элла выпрямилась, губы ее дрогнули, но энергичная решительность нисколько не поколебалась.
— Ты не сделаешь этого! Ты не посмеешь, а если посмеешь, то, слава Богу, есть еще сила, к которой я могу прибегнуть, и, может быть, она не столь безразлична тебе, как семейные узы и долг, так легко нарушенные тобой. Пусть все узнают, что синьор Ринальдо, покинувший жену и ребенка и нисколько не интересовавшийся их участью в течение долгих лет, теперь имеет дерзость угрожать своей жене теми самыми законами, которые сам презрел и попрал ногами, за то, что она не желает, чтобы ее мальчик называл его отцом… Знай, ни слава, ни обожание не защитят тебя от всеобщего, вполне заслуженного презрения.
— Элеонора!
Крик ярости сорвался с уст Альмбаха, в его взоре, устремленном на стоявшее перед ним нежное создание, вспыхнуло бешенство. В раздраженном состоянии Рейнгольд не знал удержу, и тогда все трепетали перед ним. Даже Беатриче, не уступавшая ему в раздражительности, не смела противоречить ему в такие минуты, она не заходила за известные пределы и, достигнув их, неизменно уступала. Здесь дело обстояло совершенно иначе: впервые после многих лет он столкнулся с чужой волей, и его упорство разом рухнуло перед ясным, открытым взором молодой женщины. Он умолк.
— Ты и сам видишь, что смешно было бы с твоей стороны прибегать к законам, — уже более спокойным тоном сказала она.
Рейнгольд тяжело оперся о стул, возле которого стоял; рука, положенная на его спинку, дрожала не то от стыда, не то от гнева.
— Я вижу, что впал в роковую ошибку, предположив, что знаю женщину, в течение двух лет носившую имя моей жены, — каким-то странным, глухим голосом проговорил он. — Если бы ты, Элеонора, хоть раз показала себя такой, какой я встретил тебя сегодня, все, вероятно, пошло бы по-иному. Кто научил тебя так говорить?
— Тот день, когда ты покинул меня, — с убийственной холодностью ответила она и отвернулась.
— Этот день, кажется, дал тебе и многое другое, что было чуждо тебе… например, жажду мщения…
— И гордость, которой я не знала по отношению к тебе, — докончила Элла. — Она пробудилась во мне лишь после того, как я была повергнута в прах, и показала, чем я обязана самой себе и ребенку, единственному, что ты оставил мне и что могло поддержать меня в жизни. Ради него я стала учиться и работать, хотя время учения для меня тогда давно миновало; ради него я вырвалась из уз, отбросила предрассудки своего воспитания и вступила на новый жизненный путь, став свободной после смерти родителей. Я должна быть всем для ребенка, как и он все для меня; я поклялась, что не дам ему повода стыдиться меня, как стыдился его отец, потому что, судя по внешности, его жена далеко отстала от других женщин.
При последних словах Альмбах густо покраснел.
— Я не собирался отнять у тебя Рейнгольда, — торопливо возразил он. — Я хотел только видеть его, и если иначе нельзя, то хотя бы в твоем присутствии. Ты отлично знаешь, какое у тебя оружие в руках против меня в лице этого ребенка, и беспощадно пользуешься им. Элла, — он подошел к ней, и впервые в его голосе зазвучал просительный тон, — Элла, ведь это наш ребенок. Он единственная связь между нашим прошлым и настоящим, единственное неразрывное звено. Неужели ты хочешь разорвать его теперь? Неужели случай, который свел нас здесь, останется только случаем? От тебя зависит обратить его в веление судьбы, и это может стать благом для нас обоих.
Его слова были достаточно ясны, но молодая женщина отступила, и на ее лице снова появилось выражение, равносильное непреклонному «нет!».
— Для нас обоих? — повторила она. — Что же, по-твоему, после всего, что ты причинил мне, я могла бы еще быть счастлива с тобой? Право, Рейнгольд, ты слишком проникся сознанием собственного величия и моего ничтожества, если смеешь предлагать мне это. Впрочем, где ты мог научиться уважать меня? В доме родителей — невозможно. Я была воспитана в послушании и повиновении, и то, и другое в полной мере проявила по отношению к своему мужу. И какую же получила награду? Я была последняя не только в его доме, но и в сердце. Он не потрудился даже задать себе вопрос, действительно ли женщина, с которой связала его судьба, так ограниченна и недоступна для всего высокого в жизни, или это следствие воспитания, под гнетом которого и он, и она — оба — так страдали? Он с презрением отверг мои слабые попытки сблизиться с ним и каждый день, каждый час, каждый миг давал почувствовать, что терпит меня лишь как мать своего ребенка. А когда искусство и жизнь захватили его, он бросил меня, словно бремя, тяготившее его, отдал в жертву пересудам, осмеянию и унизительному состраданию, покинул ради другой и, наслаждаясь ее любовью, не тревожил себя мыслью, не истекает ли кровью мое сердце от смертельного удара, нанесенного им. И теперь, по-твоему, достаточно одного твоего слова, чтобы все кануло в Лету? Ты считаешь, достаточно тебе протянуть руку, чтобы взять то, что некогда оттолкнул от себя? Нет, так не шутят самым святым на земле, и если ты полагаешь, что презренная, забитая Элла покорится твоему милостивому жесту, то знай — нет, она скорее умрет вместе с ребенком, чем последует за тобой! Ты отрекся от долга мужа и отца, и мы привыкли к мысли, что у нас нет ни того, ни другого. Ты ведь достаточно ясно высказал это тогда, когда мы были «цепями», стеснявшими полет твоего гения… Ну, что же, они разорваны, разорваны самим тобой, и я даю тебе слово, что они никогда больше не будут тяготить тебя. Ведь у тебя есть твои лавры и твоя… муза. На что же тебе еще жена и ребенок?
Она умолкла и сжала руки, пытаясь усмирить взволнованное дыхание, высоко поднимавшее ее грудь.
Рейнгольд побледнел как полотно и все же не отрывал от нее взора. Свет лампы падал на ее лицо и белокурые косы, как и в тот вечер, когда он безжалостно объявил ей о предстоящей разлуке. Но где была та Элла… Элла, робко следившая за каждым изменением в его лице, покорная каждому его жесту, каждому капризу? Не сохранилось и следа от нее в этой женщине, гордо стоящей перед ним и платившей ему теперь унижением за унижение. Он впервые увидел, что эти сказочные голубые глаза могут вспыхивать гневом, но впервые видел и то, как дивно хороши они были, какой очаровательной была молодая женщина в своем волнении, и вместе с гневом, злобой и раздражением в душе его мелькнуло что-то похожее на восторг.
— И это твое последнее слово? — спросил он наконец после короткого молчания.
— Последнее!
Рейнгольд выпрямился. При этом ответе упрямство и гордость с новой силой вспыхнули в нем. Он направился к двери на террасу. Элла не шелохнулась. На пороге он остановился, обернулся к ней и проговорил глухим голосом:
— Я не тревожил себя вопросом, не истекает ли кровью сердце моей жены от смертельного удара, нанесенного мною… Но ты, Элла, разве почувствовала его?
Она молчала.
— Тогда я действительно не думал этого, — с глубокой горечью продолжал Рейнгольд. — Но теперешняя встреча более, чем когда бы то ни было, заставляет меня сомневаться в том, что разлука ранила твое сердце. Она ранила только твою гордость, и даже больше, чем я мог предположить. Тебе ни к чему так охранять дверь; я вижу, что необходимо устранить тебя, прежде чем добраться до ребенка, а у меня на то не хватит духа. На этот раз ты победила. Я больше не приду. Прощай!
Рейнгольд ушел. Элла слышала его шаги на террасе, затем треск кустарника, через который он прокладывал себе дорогу, наконец, шум весел, под ударами которых лодка отплыла от берега. Она перевела дух, медленно оставила свою позицию перед дверью и подошла к стеклянной двери. Быть может, у нее мелькнуло опасение, был ли смелый прыжок ее мужа с террасы в лодку столь же удачен, как и подъем из нее. Но в окружающей тьме ничего нельзя было рассмотреть. По-прежнему спокойно дремало море, безмятежно раскинулся покров тихой, душной ночи, и цветы струили свои ароматы.
Рейнгольд бесследно исчез.
Глава 15
За ясной, полной благоухания весной наступило жаркое лето. Залив, изо дня в день ярко освещенный солнцем, манил к себе красотой своих окрестностей, но зной был невыносим, и только морской ветер нес с собой некоторую прохладу, поэтому море стало излюбленным местом для прогулок. Долгое затишье в природе наконец было нарушено: разбушевалась буря, взметавшая вихрь в воздухе и огромные валы на море. Она разразилась так внезапно, что никто не предвидел ее, и уже более часа свирепствовала с неослабевающей силой.
Среди пенистых волн нырял баркас, очевидно, застигнутый бурей врасплох и теперь боровшийся с нею. Некоторое время ему грозила опасность быть унесенным в открытое море, но теперь он на всех парусах несся к берегу, и после двух-трех попыток ему удалось наконец пристать.
— Вот это называется настоящей бурей! — воскликнул Гуго Альмбах, насквозь промокший от дождя и брызг, первым выскакивая на берег. — На этот раз мы счастливо ускользнули из объятий морской богини. А право, были недалеки от того, чтобы в них остаться.
— К счастью, с нами был такой опытный моряк, — заметил маркиз Тортони, в столь же мокром виде последовавший за ним. — Требовалось большое искусство, капитан, чтобы в такую непогоду добраться до берега. Без вас мы бы погибли!
Рейнгольд вынес из баркаса полубесчувственную синьору Бьянкону: она была бледна как смерть и вся дрожала, прильнув к нему.
— Ради Бога, успокойся, Беатриче, опасность миновала, — нетерпеливо сказал Рейнгольд, в то время как последний пассажир, тот самый англичанин, который присутствовал при пресловутом разговоре Гуго с маэстро Джанелли, равнодушно ступил на твердую почву.
Между тем Иона осыпал самыми презрительными эпитетами двух матросов, которым вначале было вверено управление баркасом, но они, к счастью, не знали немецкого языка, а потому не могли понять его ласковых словечек.
— Захотели тоже быть моряками, управлять судном, а поднимается жалкое волнение — сразу теряют голову и призывают всех святых! — ворчал он. — Не вырви мой капитан из ваших рук руля и не возьмись за паруса, нырнули бы мы к акулам. Хотелось бы мне, чтобы вас потрепала такая буря, как нашу «Эллиду» перед тем, как мы попали сюда! Поняли бы вы, что значит какой-то ветерок в вашем заливе.
Всякий другой, кроме матроса, счел бы этот «ветерок» порядочной бурей. И она действительно грозила нешуточной опасностью пассажирам баркаса, которые спаслись только благодаря энергичным действиям капитана Гуго. Последний теперь по обыкновению уклонялся от выражений благодарности со стороны маркиза и англичанина.
— Оставьте, синьоры! — восклицал он. — Ведь для меня в такой поездке нет ничего нового и непривычного. Я сожалею лишь о том, что из-за каприза красивой женщины вы попали в такое неприятное положение.
— Да, да, эта женщина во всем виновата, — сердито проворчал Иона, между тем как Гуго вполголоса продолжал:
— Я уже за два часа заранее знал, что предвещает нам небо, несмотря на свой спокойный и ясный вид. Вы слышали, как я отговаривал от этой поездки. Однако синьора Бьянкона решительно настаивала на ней, смеясь над трусливым моряком, «не дерзающим отдаться своей стихии». Во всяком случае, надеюсь, мое мужество менее пострадало в ее глазах… — Он вдруг оборвал свою речь и, сделав несколько шагов в сторону примадонны, сказал: — Осмеливаюсь спросить, синьора, как вы себя чувствуете?
Беатриче все еще дрожала, но вид противника, стоявшего перед ней с выражением учтивости на устах и лукавством во взоре, до некоторой степени привел ее в себя. Для нее было достаточно его возражения против этой поездки, чтобы упрямо настаивать на ней и своими насмешками сделать остальных мужчин глухими ко всяким предостережениям. Смертельный страх, пережитый в последний час, стал для нее хорошим уроком, тем более жестоким, что она была обязана своим спасением именно капитану, показавшему себя сегодня героем, тогда как она в минуту опасности оказалась далеко не на высоте.
— Благодарю вас… мне лучше, — ответила она полусердито, полусконфуженно.
— Счастлив слышать это, — заявил Гуго, отвесив, несмотря на дождь, самый безукоризненный салонный поклон. — А теперь я становлюсь во главе экспедиции, отправляющейся на разведку в глубь страны. Вперед, Иона! Произведи рекогносцировку местности. Рейнгольд, ведь ты не чужой здесь: неужели ты не знаешь, где мы, собственно, находимся?
— Нет, — ответил Рейнгольд, окинув местность быстрым взглядом.
— А вы, маркиз Тортони?
Чезарио пожал плечами.
— К сожалению, и я не могу дать ровно никаких сведений относительно этого. Я редко бываю за пределами «Мирандо», а при такой непогоде вообще невозможно ориентироваться.
Последнее замечание маркиза имело основание. Земля, небо и море, казалось, слились в колыхающемся тумане. В сотне шагов уже ничего нельзя было разглядеть ни в разбушевавшемся море, ни на суше. Нигде не виднелся хоть какой-нибудь дом, густой серый туман окутал все кругом. Однако капитан не сдавался.
— Как непрактичны господа артисты! — сердито пробормотал он. — Сидят по целым дням в «Мирандо» и рассуждают о несравненной красоте своего залива, а берегов его не знают и, очутившись в двух-трех верстах от большой дороги, уже не могут ориентироваться… Милорд, не будете ли вы добры помочь мне? По-моему, мы с вами лучше сумеем отыскать дорогу.
Лорд Эльтон, которому уже при первой встрече пришелся по душе веселый капитан, был теперь окончательно очарован им и тотчас последовал приглашению. С тем же невозмутимым спокойствием, которое не изменило ему в минуту опасности, он подошел к моряку, и оба двинулись вперед; маркиз Тортони и Рейнгольд с Бьянконой последовали за ними.
— Кажется, случай забросил нас на довольно негостеприимный берег, — шутил Гуго, на веселое настроение которого нисколько не подействовала непогода. — По моему расчету, мы в трех или четырех часах пути от С, и там, налево, сквозь туман проглядывают горы с весьма подозрительными ущельями. Ведь где-то здесь в горах разбойничает шайка Дженнаро. Как вы отнесетесь к тому, милорд, что нам сегодня придется пережить настоящее приключение в духе итальянских романистов — встречу с бандитами?
Лорд Эльтон с неожиданной живостью обернулся в сторону указанных ущелий, неприветливо смотревших сквозь колышащийся туман, и стал внимательно разглядывать их.
— В самом деле, это было бы очень интересно! — наконец произнес он.