Элла взглянула на него, теперь было ясно видно, что она плакала.
— Что вам в моем прощении? — спокойно спросила она. — Меня лично вы менее всех оскорбили. Я говорила только о своих родителях и домашних.
— Ну, до них-то мне нет никакого дела, — с бесцеремонной откровенностью ответил Гуго. — Но мне больно, очень больно, что я обидел вас! Это до сих пор камнем лежит у меня на душе. Мне не остается ничего больше, как честно и искренне просить прощения. Вы все еще сердитесь на меня, Элла?
Он протянул ей руку. И в этом движении, в его словах было столько подлинной теплоты и задушевности, что невозможно было им противиться, и Элла, хотя и колеблясь, все-таки вложила свою ладонь в протянутую ей руку, причем просто сказала:
— Нет.
— Слава Богу! — с облегчением воскликнул Гуго. — Наконец-то восстановлены мои права деверя! Ну-с, так я торжественно вступаю в обладание ими. — Не ограничиваясь словами, он пододвинул стул и, сев рядом с невесткой, продолжал: — Знаете, Элла, после нашей последней встречи вы чрезмерно заинтересовали меня.
— Чтобы заинтересовать вас, надо, кажется, быть с вами невежливой, — с упреком сказала Элла.
— Кажется, что так, — невозмутимо ответил капитан. — Мы, «искатели приключений», совсем особенный народ и хотим, чтобы с нами обращались иначе, чем с нормальными людьми. Вы, по-видимому, разгадали это. С тех пор как вы так безжалостно отчитали меня, я оставил весь дом в покое, прошел полный курс уважения и почтения к тете и дяде и даже исключил из своих индийских сказок несколько эффектов, от которых волосы встают дыбом, — и все исключительно из боязни встретить укоризненный взор некоторых глаз. Конечно, это не могло остаться для вас тайной.
Что-то похожее на улыбку промелькнуло на лице молодой женщины, когда она спросила:
— Наверно, вам было довольно трудно?
— Очень трудно, хотя мне немало помогло теперешнее настроение в вашем доме. Оно в последнее время не таково, чтобы внушить охоту дурачиться.
При этом намеке мимолетная улыбка исчезла с лица Эллы, и оно приняло робкое, просительное выражение.
— Да, у нас невесело, — тихо промолвила она, — и день ото дня становится все хуже. Родители мои очень суровы, а Рейнгольд из-за пустяков так раздражается, становится так резок! Боже мой, неужели вы не можете повлиять на него?
— Я? — серьезно переспросил Гуго. — Такой вопрос следовало бы задать вам, его жене.
Элла покачала головой с видом унылой покорности.
— Меня никто не слушает, а Рейнгольд — меньше всех. Он убежден, что я ничего не понимаю, и безоговорочно запретил бы мне вмешиваться в свои дела.
Гуго с состраданием посмотрел на молодую женщину, так откровенно сознающуюся в том, что не имеет никакой власти над мужем, не может оказать на него никакого влияния и не принимает ни малейшего участия в его планах и намерениях.
— Необходимо так или иначе положить конец создавшемуся положению, — решительно произнес он. — Рейнгольд изведется в этой борьбе, он и сам глубоко страдает, и заставляет страдать окружающих. Когда я вошел, вы плакали, Элла, да и все последнее время не было дня, когда я не видел бы вас с заплаканными глазами. Не отворачивайтесь от меня так пугливо! Вы должны позволить мне, как брату, откровенно выразить свое мнение: вы увидите, что я умею не только дурачиться. Повторяю, необходимо что-нибудь предпринять, и это должны сделать вы. Дело идет об артистической карьере Рейнгольда, о всей его будущности, и жена должна быть возле него, иначе… это место могут занять другие…
Элла посмотрела на него с удивлением и страхом. Первый раз в жизни ее убеждали открыто стать на чью-нибудь сторону и многого ожидали от ее вмешательства. Но что значило упоминание о «других», которые могли занять ее место? Выражение лица Эллы ясно говорило, что она не имела об этом ни малейшего понятия. Гуго понял это и не решился продолжать свою речь: он боялся заронить первое подозрение в душу еще ничего не подозревающей женщины, боялся выдать родного брата и неминуемо вызвать катастрофу, в неизбежности которой в то же время был вполне уверен. Но все существо молодого человека восставало против этой мучительной необходимости, он продолжал сидеть в нерешительности, как вдруг на помощь ему пришел неожиданный случай.
В дверь постучали, и в комнату вошел Иона с большим букетом в руке. Матрос был бы, вероятно, осторожнее, если бы исполнял поручение своего господина. Он знал по опыту, что цветочные подношения обычно доставляют удовольствие дамам, которым они предназначаются, но далеко не так любезно принимаются отцами и родственниками этих дам, и потому, хотя и скрепя сердце, всегда придерживался точного адреса. На сей раз сам Гуго ввел его в заблуждение, уверив, что букет предназначен для его невестки. Иона ни минуты не сомневался в справедливости слов, которыми Гуго хотел только выгородить своего брата, поэтому прямо подошел к молодой госпоже Альмбах и подал ей цветы со словами:
— Я нигде не мог найти господина Рейнгольда и потому принес букет прямо сюда.
Элла с изумлением посмотрела на роскошный букет великолепных роз, составленный с большим умением и вкусом.
— От кого эти цветы? — спросила она.
— Из цветочного магазина, — ответил Иона. — Господин Рейнгольд заказал букет, и я пошел за ним, но так как я…
— Хорошо, можешь идти, — прервал его Гуго, быстро подходя к невестке и беря ее за руку, как будто хотел успокоить.
Его слова сопровождались таким повелительным жестом, что Иона поспешил убраться подобру-поздорову, втайне удивляясь тому, как странно приняла молодая госпожа подарок мужа. Элла вздрогнула всем телом, как будто ее кольнуло в сердце, и побледнела, как мел, а капитан продолжал стоять, нахмурившись, и с таким сердитым видом, точно собирался выбросить из окна дорогие цветы.
По своей флегматичности Иона не особенно беспокоился о том, что происходило в доме Альмбахов, а из-за своих неприязненных отношений с прислугой не слышал о многом, что делалось вокруг него. Поэтому он и сейчас только подивился и, утешась тем, что добросовестно исполнил поручение, перестал и думать о том, от кого получил его.
Несколько минут в комнате царило глубокое молчание. Элла продолжала судорожно сжимать букет, но с ее лица вдруг исчезло обычное безучастное выражение. Каждая его черта выражала теперь сильнейшее напряжение и мучительную тоску, а глаза, не отрываясь, смотрели на букет.
— Рейн… Рейнгольд дал ему это поручение? — спросила она, с трудом переводя дыхание. — В таком случае цветы, вероятно, по ошибке попали в мои руки.
— Да нет же, — проговорил Гуго, напрасно стараясь успокоить ее, — Рейнгольд заказал букет, это правда, но, без сомнения, он заказал его для вас.
— Для меня? — воскликнула Элла, и в ее голосе прозвучала трогательная скорбь. — Я ни разу не получила от него ни одного цветочка… И эти цветы наверно заказаны не для меня.
Гуго понял, что нельзя останавливаться на полпути, раз уж случай помог ему, — следовало повиноваться велению судьбы.
— Вы правы, Элла, — решительно произнес он, — было бы бесполезно и опасно обманывать вас долее. Рейнгольд не говорил мне, кому именно предназначается букет, но я знаю, что сегодня вечером он будет в руках синьоры Бьянконы.
Элла вздрогнула, и букет выпал из ее рук.
— Синьоры Бьянконы? — беззвучно переспросила она.
— Той певицы, что пела его песню в концерте, — выразительно продолжал капитан. — Ей же предназначено и его новое произведение. Он ежедневно посещает ее, она завладела всеми его чувствами и помыслами. Вижу по вашему лицу, что вы до сих пор ничего не знали об этом, но должны узнать, пока еще не поздно.
Молодая женщина не отвечала; ее лицо могло поспорить бледностью с белыми цветами, окаймлявшими букет. Молча нагнувшись, она подняла с пола цветы и положила их на стол. Ни одного звука не сорвалось с ее губ.
Гуго тщетно ждал ответа.
— Не думайте, пожалуйста, что мне доставляет удовольствие открыть вам жестокую истину, которую обыкновенно стараются скрыть от всякой жены, — продолжал он, подавляя собственное волнение. — Я, конечно, мог бы загладить неловкость слуги какой-нибудь выдумкой или сказать, что сам заказал несчастные цветы. Если же я беспощадно открываю вам всю правду, то только потому, что опасность велика, и вы одна можете предотвратить ее, а для этого вы должны знать. Синьора Бьянкона собирается возвратиться на родину, а Рейнгольд только что заявил мне, что он хочет продолжать в Италии свое музыкальное образование… Понимаете ли вы, что это значит?
Элла вздрогнула. На ее до сих пор точно застывшем лице промелькнуло выражение отчаянного, безумного страха.
— Нет, нет! — вне себя воскликнула она. — Этого не может быть! Он не имеет права сделать это! Ведь мы обвенчаны!
— Он не имеет права! — повторил Гуго. — Вы плохо знаете мужчин, Элла, а своего мужа меньше всех. Не слишком полагайтесь на права, данные вам церковью, эта власть также имеет границы, и я боюсь, что Рейнгольд собирается преступить их. Вы, конечно, и понятия не имеете о жгучей, фатальной страсти, которая всецело захватывает человека, овладевает им до такой степени, что он готов все забыть и всем пожертвовать. Синьора Бьянкона одна из тех демонических натур, которые внушают именно такую страсть; кроме того, она заключила союз со всем тем, чем живет Рейнгольд: с музыкой, искусством, идеалом. От этого не могут защитить ни церковь, ни брачное свидетельство, если женщина сама не сумеет постоять за себя… Вы — его жена, мать его ребенка. Может быть, он еще послушает вас, других он уже больше не слушает.
Элла вздрогнула. На ее до сих пор точно застывшем лице промелькнуло выражение отчаянного, безумного страха.
— Нет, нет! — вне себя воскликнула она. — Этого не может быть! Он не имеет права сделать это! Ведь мы обвенчаны!
— Он не имеет права! — повторил Гуго. — Вы плохо знаете мужчин, Элла, а своего мужа меньше всех. Не слишком полагайтесь на права, данные вам церковью, эта власть также имеет границы, и я боюсь, что Рейнгольд собирается преступить их. Вы, конечно, и понятия не имеете о жгучей, фатальной страсти, которая всецело захватывает человека, овладевает им до такой степени, что он готов все забыть и всем пожертвовать. Синьора Бьянкона одна из тех демонических натур, которые внушают именно такую страсть; кроме того, она заключила союз со всем тем, чем живет Рейнгольд: с музыкой, искусством, идеалом. От этого не могут защитить ни церковь, ни брачное свидетельство, если женщина сама не сумеет постоять за себя… Вы — его жена, мать его ребенка. Может быть, он еще послушает вас, других он уже больше не слушает.
Прерывистое дыхание молодой женщины свидетельствовало, как сильно она страдала; слезы тихо покатились по ее щекам, когда она чуть слышно сказала:
— Я попытаюсь сделать это.
Гуго совсем близко подошел к ней.
— Я знаю, что заронил сегодня искру пожара, от которого могут погибнуть последние обломки мира, — серьезно сказал он. — Сотни женщин в подобном случае с отчаянием бросились бы за помощью к родителям, вместе с ними привлекли бы мужа к ответственности и этим порвали бы последнюю связь между всеми, а мужа потеряли бы навсегда и бесповоротно. Вы так не поступите, Элла, я знаю, и потому решился сделать то, на что не рискнул бы, будь на вашем месте другая женщина. Ваше дело, что вы скажете Рейнгольду и чем удержите его, только не отпускайте его от себя, не пускайте в Италию!
Он замолчал, как бы ожидая ответа, но ответа не было. Элла продолжала сидеть, закрыв лицо руками, и почти не шевельнулась, когда он стал прощаться. Капитан понял, что ей необходимо остаться одной, чтобы справиться с полученным ударом, и вышел из комнаты.
Вернувшись через полчаса в свою комнату, Рейнгольд нашел букет на своем письменном столе и подумал, что его положил туда Иона. В это время Элла сидела в детской у кроватки своего сына и ждала мужа, не для того, конечно, чтобы он попрощался с ней, — к таким нежностям она не привыкла в течение своей брачной жизни, а потому, что, как она знала, он никогда не выходил из дома, не поцеловав сына.
Элла слишком хорошо чувствовала, что сама она для мужа — ничто, что она имела для него значение исключительно как мать его ребенка. Она сознавала, что его любовь к сыну — единственная область, в которой для нее возможно сближение с мужем, и потому ждала его здесь для мучительного, бесконечно тяжелого разговора. Но на этот раз она прождала напрасно: Рейнгольд не пришел. В первый раз забыл он поцеловать на прощание своего ребенка, забыл последнюю и единственную связь, приковывавшую его к родине. Его душой всецело завладела одна мысль, в сердце был только один образ — образ Беатриче Бьянконы.
Глава 7
Оперный спектакль окончился. Из театра хлынула толпа и рассыпалась по всем направлениям. Со всех сторон подъезжали кареты и экипажи. Театр был сегодня переполнен. Итальянская оперная труппа давала свой прощальный спектакль, и город Г. приложил все усилия к тому, чтобы доказать певцам, и в особенности прекрасной примадонне, в каком восторге он от их искусства и как ему жаль расставаться с ними. Лестницы и коридоры театра были еще полны народа, в вестибюле негде было яблоку упасть, а давка у выхода становилась почти опасной.
— Тут прямо-таки невозможно пробраться, — сказал доктор Вельдинг, только что спустившийся с лестницы в сопровождении другого господина, — в этой толпе, право, рискуешь жизнью. Подождем лучше еще несколько минут, пока толпа не поредеет.
Спутник Вельдинга согласился с ним, и они отошли в сторону, в одну из глубоких и темных коридорных ниш, в которой уже нашла себе убежище какая-то дама. Просто, но хорошо одетая, она прикрывала лицо густой вуалью, как бы защищаясь от толпы. Очевидно, она была совершенно незнакома с расположением театральных помещений, так как с заметной робостью прижалась к стене, когда критик и его товарищ вошли в нишу. А они, не обратив на нее ни малейшего внимания, продолжали прерванный разговор.
— Я с самого начала предсказывал, что этот Альмбах далеко пойдет, — сказал Вельдинг. — Его второе произведение во всех отношениях превосходит первое, а ведь и то было довольно замечательно для начинающего. Мне кажется, что и на этот раз он должен быть доволен оказанным ему приемом, можно сказать, восторженным. Разумеется, не у всякого такое счастье — найти для своих творений Бьянкону и вдохновить ее так, чтобы она приложила еще и все свое старание. Ведь ей принадлежит идея в качестве вставной арии в последнем акте оперы спеть новое произведение Альмбаха, и к тому же именно сегодня, на прощальном спектакле, где, само собой разумеется, можно было предвидеть гром восторженных аплодисментов. Таким образом, она заранее обеспечила ему успех.
— Ну, кажется, и его нельзя упрекнуть в неблагодарности, — усмехнулся собеседник критика. — Всякое толкуют. Достоверно лишь то, что все поклонники Бьянконы возмущены этим узурпатором, который, едва успев появиться, уже готов к единовластию. Впрочем, кажется, тут дело серьезное, на высокоромантической подкладке, и я с нетерпением ожидаю, что будет после отъезда Бьянконы.
Критик спокойно стал застегивать пальто.
— Это нетрудно угадать, — заметил он, — дело кончится похищением.
— Вам кажется, что Альмбах похитит ее? — недоверчиво спросил его спутник.
— Он ее? В этом нет никакого смысла. Ведь Бьянкона свободно располагает собой, равно как и выбором своего местопребывания. Нет, напротив: она — его! Это скорее может случиться. Цепи ведь на нем.
— В самом деле, он женат, — подтвердил его собеседник. — Бедная жена! Вы знакомы с ней?
— Нет, — равнодушно ответил критик, — но, судя по описаниям Эрлау, я могу вам набросать ее приблизительный портрет. Ограниченна, пассивна, в высшей степени незначительна, совершенно поглощена кухней и хозяйством — словом, женщина, способная довести до отчаянного шага гениального сумасброда вроде Альмбаха; а поскольку соперницей является Бьянкона, то можно не сомневаться, что такой шаг не за горами. Да для Альмбаха, пожалуй, будет и счастьем, если его насильно вырвут из гнетущей, узкой среды и отпустят на свободный жизненный путь; конечно, семейный мир навек рухнет при этом. Впрочем, такова всегда участь брака, в котором жена не может или не хочет возвыситься до уровня мужа!
При последних словах Вельдинг с изумлением обернулся, потому что дама позади них вдруг сделала резкое движение. Но как раз в тот момент, когда критик взглянул на нее, распахнулась боковая дверь, и оттуда появился Рейнгольд Альмбах в сопровождении брата, капельмейстера и еще нескольких лиц.
Здесь Рейнгольд был совершенно иным, чем у себя дома, в кругу родных. Мрачное выражение, не сходившее с его лица, замкнутость, которая так часто делала его как бы неприступным, исчезли, словно по мановению волшебной палочки, он весь сиял от возбуждения, счастья, успеха. Свободно и гордо держал он свою красивую голову, сознание победы светилось в темных глазах, и все его существо дышало страстным удовлетворением.
— Премного вам благодарен, господа, — обратился он к сопровождающим, — вы очень любезны. Но простите, сегодня я вынужден уклониться от вашего лестного приглашения. Синьора желает, чтобы я присутствовал на прощальном ужине, который устраивают товарищи по сцене. Вы понимаете, что прежде всего я должен повиноваться этому желанию.
Они, по-видимому, не только поняли, но и пожалели, что сами не получили такого приглашения. Тут к ним подошел Вельдинг.
— Поздравляю, — сказал он, пожимая руку молодому композитору. — Это большой и притом заслуженный успех.
Рейнгольд улыбнулся. Похвала в устах столь взыскательного критика была ему, видимо, весьма приятна.
— Как видите, доктор, в конце концов мне пришлось-таки предстать перед вашим судом. Господин Эрлау, к сожалению, ошибался, уверяя меня, что я навсегда застрахован от этой опасности.
— Никогда нельзя зарекаться ни в чем, — лаконично заметил Вельдинг. — Но почему вы очертя голову бросаетесь навстречу опасности и отворачиваетесь от почтенного купеческого сословия? Неужели правда, что вместе с синьорой Бьянконой мы теряем и вас? Вы тоже улетаете на юг?
— Да, в Италию! — решительно подтвердил Рейнгольд. — Я уже давно задумал это и сегодня вечером окончательно решился, но… Простите, я не могу заставлять ждать синьору.
Он поклонился и ушел вместе с братом.