Иногда это так много. Много больше любых денег.
Когда-нибудь, ты поймешь Шурка.
Поймешь, почему я не звоню. Почему не захожу.
Может быть даже поверишь, что тем человеком, которого ты видел у своей школы, к которому так отчаянно счастливо побежал, раскинув свои нескладно длинные руки, а он просто повернулся и пошел прочь - был не я.
Эра абсолютного времени. День 0, 890
Малыш вернулся. Была большая вечерина по этому поводу.
Ужрались как хорьки вонючие. Забавный он все-таки, наш Малыш.
И знает много.
Хотя, если быть совсем уже честным, что-то он мне больше не кажется таким крутым.
Во всяком случае, если он захочет работать с нами, а есть у меня такое подозрение, что он захочет (слишком уж он интересовался, слишком уж выпытывал про наши дела), не уверен, что соглашусь его взять.
Мелкая рыбка.
И взгляд держать не умеет.
Ну, вот, со всеми этими встречами и празднествами, почти что получилось не думать о братишке.
Почти что.
Тик-так. Бом.
Эра абсолютного времени. День 0, 935
Мы с Сахой снова сняли квартиру. Точнее подыскал и снял ее именно он. Я только вложил свою часть денег.
Иметь постоянное пристанище - это здорово.
А за окном - клены. Совсем близко, тычутся ветками в закрытые окна. Просто красота.
У Сахи отдельная комната, дальше по коридору, вход через гостиную. И еще есть маленькая кухня. Просто класс.
Я очень доволен.
Эра абсолютного времени. День 0,989
Тик-так. Тик-так.
Черт, как ни хотелось бы мне этого избежать, зайти домой, видимо, все-таки придется. Просто даже смешно, насколько много на свете самых глупых незатейливых вещей, без которых прекрасно можно обойтись, пока живешь по знакомым, но которые мгновенно оказываются жизненно необходимы в собственной квартире.
К тому же, в конце концов, мужчина я или нет?
Почему зайти к себе домой для меня такая большая проблема?
Надо быть серьезней и проще. Это же все была просто ерунда.
Ну, с Шуркой, я имею в виду.
Теперь даже думать об этом немножко неудобно. Как-то стыдно.
Он же мне брат родной все-таки. И вообще - мальчик.
Просто помутнение как будто было какое-то.
Ну да действительно ерунда это все.
Эра абсолютного времени. День 1,000
Тик-так. Тик-так.
Тик-так. Тик-так.
Я поднимаюсь по знакомой лестнице. По знакомым ступеням. Мимо знакомых грязных стен, исписанных той забавной глупой фигней, по которой русские дети в наши дни изучают алфавит.
Солнышко подмигивает мне в каждом новом пролете.
Тик-так.
Открываю дверь. Ухо рассеянно фиксирует знакомые звуки.
Дверь к отцу в комнату закрыта. В нашу комнату распахнута настежь.
Тик-так.
Полагаю, они даже не слышали, как я вошел в квартиру. Я только за вещами. У меня даже сумка уже приготовлена. Болтается на плече.
Ну и щелчки. Наверное, ремнем его порет. Чтобы рука не болела.
А Шурка только хрипит и всхлипывает после каждого удара. Вот дурачок, так и не понял до сих пор, что кричать надо в голос.
Кричать!
Так легче.
Копаюсь в ящиках нашего общего шкафа, пытаюсь нарыть под кучей его одежек где-то там завалявшиеся мои вещи. Разоряю стол.
Курить хочется просто дьявольски, но у Шурки точно этого добра не найдешь.
Впрочем…
Я сажусь у стола на корточки, осененный удивительно светлой идеей.
А почему бы мне не взять у отца? Не обеднеет он от одной пачки.
Я двигаюсь, словно во сне, странная логики которого способна оправдать и объяснить самые нелепые наши действия.
Я всего-навсего хочу курить и, оставив сумку на полу, выхожу в коридор и безапелляционным жестом открываю дверь в отцовскую комнату.
Я знаю, что я там увижу. Я сам сотни раз бывал в такой же ситуации, в той же роли и в той же позе. Мне даже не надо смотреть.
Сигареты в серванте у боковой стены, у окна. На второй верхней полочке. Рядом с дурацкой керамической кошкой, расписанной разноцветными стилизованными цветами. Только протянуть руку и достать пачку.
Конечно, отец не мог не заметить, что я вошел. Ритм ударов на мгновение сбился, но почти сразу восстановился.
– Тебе чего надо? - голос отца звучит неровно, отдышка мешает ему говорить плавно. Отдышка и… я что, действительно это слышу?
Муть, душная тяжелая муть… Я знаю ее. Эта муть…
Сколько лет они уже с матерью в разводе?
Было ли, чтобы он хоть раз приводил другую женщину? Говорил о другой женщине?
Эта муть…
Я оборачиваюсь и смотрю ему в глаза:
– У меня сигареты кончились. У тебя возьму.
Да, я вижу это в его глазах. Он даже не может достаточно сосредоточиться, чтобы как следует разозлиться на меня. Он не со мной. Такая ерунда не отвлечет его…
Свистит в воздухе черный плетеный ремень.
– Сукин сын, - просто комментирует мое бессовестное поведение отец, и это высказывание будто добавляет новый оттенок к его гневу на Шурку. От нового удара братик, наконец, кричит в голос, струной прогибаясь на коленях у отца.
Я не смог ничего с собой поделать. Не смог удержаться: опустил глаза и взглянул на него.
Боже спаси меня, зачем я взглянул на него?
Зачем?
Истерто-синяя шершавая поверхность тахты. Раздвинутые колени отца. Задранная до лопаток рубашка Шурки. Спущенные штанишки.
И… сияюще розовые, горящие под новыми и новыми ударами тугие полушария. Вздрагивающие, дрожащие, трепещущие от боли. И… сцепленные сзади на шее пальцы, напряженная судорога сжимающих голову локтей. Беззащитный темный затылок.
Эта муть… муть…
Я тоже ее чувствовал.
Я закрыл сервант и шагнул к ним.
– Отец, можно тебя на пару слов.
Сначала мне показалось, что он просто не услышал меня, но…
– Подожди на кухне.
– Нет, отец, немедленно.
Мой голос вибрировал, казалось, все тело мое дрожит.
– Стас, я же сказал…
Он не только повысил голос. Он поднял голову и посмотрел мне в глаза. Глаза в глаза.
ЭТА МУТЬ - ЖЕЛАНИЕ.
Шурка не сможет, не сможет защититься от этого. Что ж, видимо, каждому из нас положен свой путь.
Я больше не буду ждать.
– Сейчас, отец, - очень спокойно ответил я, а потом просто взял его левой рукой за майку на груди и поставил на ноги.
Шурка шлепнулся куда-то нам под ноги, но ни я, ни отец не обратили на это внимание.
– Как ты смеешь? - прошипел он, чувствуя, что повисает в воздухе.
Я просто улыбнулся, и в тот момент, когда наверху торжественно забили куранты, моя правая рука сама просчитала себе траекторию размаха и снизу-вверх устремилась ему в челюсть.
Никогда еще я не бил с такой силой. Никогда и никого. Даже, когда я думал, что защищаю свою жизнь. Не знаю, что такого было в этом ударе, но я даже не смог удержать отца второй рукой. Его отбросило через подлокотник тахты, где он и остался лежать, не пытаясь шевелиться и двигаться.
Я замер, одно долгое мгновение сражаясь со всеобъемлющим желанием броситься за ним и бить, бить его ногами, бить в лицо, превратить его в кровавое месиво. Уничтожить. Убить этого человека.
Бой часов все нарастал и нарастал у меня в ушах.
А потом я ощутил, как Шурка цепляется за мою штанину, посмотрел на него и почувствовал…
Я никогда еще не был одновременно так растерян и так… близок к небу.
Он смотрел на меня, крепко держась за мою ногу, и в его больших глазах отражался Бетмен, отражался Герой, отражался Спаситель.
Меня словно ледяной водой окатили.
– Мы уходим, - сказал я равнодушному сейчас к любым моим заявлениям отцу, протянул руку Шурке и старательно отряхнул его, после того, как поднявшись, он поспешно натянул обратно свои штаны.
– Собери свои вещи, - сказал я его сияющим глазам. - Я забираю тебя отсюда. Хватит уже.
И он крепко сжал мою все еще горящую от силы собственного удара руку своей теплой ладонью, и мы пошли прочь.
Тик-так.
В квартире наверху часы невозмутимо отсчитывали первый час дня.
ЭПОХА ВТОРАЯ
Эра абсолютного безвременья. День - 0,637
– Сах, это мой брат. Шурка. Он теперь будет жить со мной.
– Шурка? - Саха язвительно блеснул глазами поверх очков. - Мальчик, у тебя, правда, такое дурацкое имя?
– Такое же как и у тебя, - огрызнулся я.
Задело меня. Даже сам от себя не ожидал.
Шурка стоял слева и чуть позади меня. Он просто стоял рядом, но почему-то неожиданно делал меня самым сильным, самым могущественным, самым-самым.
Саха просто пожал плечами и улыбнулся. И не скажу, чтобы мне понравилось это понимающее выражение у него в глазах. Но по большому счету, мне было все равно. Плащ Бетмена трепетал за моими плечами.
Я знал, что я спас мир. Знал, что при этом погубил себя и все свои столь немногочисленные идеалы, но оно того стоило. Я спас мир моего маленького брата.
И он платил мне уже хотя бы тем восторгом, с которым воспринял мою (а теперь уже и свою) комнату. Комната у меня, и правда, хорошая, сам знаю, но он стоял в дверях и смотрел на нее так, как будто всю жизнь прожил в общежитии, в коморке три метра на восемь человек. Потом он ходил по ней, осторожно трогал стол, спинку кровати, полки. В шкаф даже и заглянуть не посмел.
Только улыбался мне потрясенно и счастливо.
– Ты садись, Шур, - ободрил я его. - Не стой, как чужой.
Он неуверенно, бочком пристроился на кровати. В ответ на мой вопросительный взгляд виновато пожал плечами:
– Немного больно еще сидеть.
Одним прыжком я был уже в ванной, вторым - вернулся назад с баночкой мази для ушибов. Мне даже в голову не пришло чего-то там ему объяснять. Я велел ему подняться, а сам сел перед ним на корточки, уверенным движением расстегнул и спустил с него джинсики, оставив в одних лишь маленьких белых трусах.
– Ложись, сейчас я тебе помогу.
– Оно и так скоро уже пройдет, - краснея, как девочка-редисочка, промямлил Шурка, но тем не менее покорно лег на кровать.
Я устроился рядом на полу, мысленно поздравив себя с тем, что не додумался, по меньшей мере, уложить его поперек коленок. Не хотелось напомнить ему отца. Узкие бедра обожгли мне руки сладкой прохладой. Шурка издал долгий вздох и полностью расслабился в ответ на мое прикосновение. Следующие минут десять мы провели, купаясь в обоюдном состоянии незамысловатого блаженства. Я втирал крем в его бесподобную попку, он ласково мурлыкал, всецело доверив меня своим рукам.
Чувствуя, что еще пара минут и Шурка так прямо и заснет, я легонько пощекотал ему пятку. Он мгновенно вздернулся в ответ, взрываясь заливистым веселым смехом и отчаянно лягаясь ногами.
Только каким-то чудом я избежал удара в подбородок.
– Ну, все-все, - мне с трудом удалось его угомонить. - Перестань, я больше не буду.
Прижатый моими руками в положении плашмя, он снова расслабился и притих, а потом вдруг позвал:
– Стась?
– Чего?
– А хорошо, что ты меня забрал.
Кхе, не знаю я, что такое благодарность, но то, как он это произнес… Его стоило забрать только ради того, чтобы услышать эти слова.
– Угу, - кое-как неуверенно выдавил я.
– Он очень… очень часто бил меня в последнее время, - приглушенно признал Шурка, не поднимая головы со скрещенных рук.
Я услышал, как скрипят мои зубы. Гнев сдавил горло, черной лавой выжигая рассудок - и оставляя мне только… муть.
Этого человека - нет, этого животного! - больше не будет в нашей жизни, ни в моей, ни в Шуркиной. Никогда.
Шурка теперь только мой.
Я сам не понял, как бешенной судороге ненависти, скрутившей все мое существо, удалось не сбить меня с ритма осторожных ласковых движений. И все же он все равно что-то почувствовал.
– Стась? - снова неуверенно позвал он, приподнимаясь, чтобы оглянуться на меня.
– Ничего, все в порядке, - отозвался я, усилием воли заставляя себя успокоиться.
И Шурка безоговорочно поверил мне.
Его нежная податливая плоть пела под моими прикосновениями.
Я просто не смог удержаться:
– А так он тебя трогал?
Дорожка-дорожка, промеж двух холмиков, куда ты заведешь?
– Ах, - томно. - Нет. Так, нет.
– Стесняешься? Мне перестать?
– Нет. Это приятно, - и почти требовательно: - Еще!
Все, как во сне. Омут затягивает меня. Куда девалась моя одежда? Погружаюсь все глубже, в его глаза, в его родное тепло, его запах, звуки его дыхания, во все изгибы и углы его тела.
Почти не верю в такое чудо!
– Шурка…
Обжигающе горячие ручки-пальчики держат мое лицо. В его бездонном взгляде - я весь, вся моя вечность. Выдох, слетевший с его приоткрытых губ касается моего лица. Сухие, горячие, мягкие губы. Так смело, самоуверенно целующие мои.
– Стася!
Шепот льна. Далекий сорванный крик раненой птицы.
Сиамские близнецы наконец нашедшие друг друга в собственном общем теле. Одном на двоих.
Воссоединение.
– Стася…
В омут по горлышко, до самых глаз, до ноздрей, с головой.
– Стася, подожди… больно.
Пальцы гвоздями в хилую мякоть узких предплечий.
– Шурка, я… сейчас… должно стать полегче…
Я не смогу остановиться. Мое дыхание, моя жизнь, мой пульс погребены в тебе. Не… отнимай.
– Стасенька, милый…
Такой горячий, такой тесный, что мне самому почти что больно быть там… и в то же время упоительно, невыразимо, мучительно желанный.
– Шурка… братишка… Мой…
– Стася…
Соседский телевизор взрывается криком тысячи болельщиков, чья команда забила гол. Оглушительно хлопает внизу металлическая дверь. Ревя, проносится низко над домом самолет.
Молочными брызгами разлетается по постели быстрый, почти внезапный «детский» оргазм Шурки.
Серые глаза полны удивлением и вопросом:
– Стася, это - оно?
– Оно, Шурка.
Я не могу не смеяться. Я смеюсь не над ним. Смеюсь, потому что я счастлив. Потому что люблю его.
Кажется, он это видит. Ерзает подо мной, пенится ответным блестящим смехом, извивается, сам не понимая, какого зверя будит во мне - внутри себя.
И тут же осаждает одним ласковым прикосновением к моему лицу, своей нежной, божественной улыбкой.
– Стасенька.
Рычу и хриплю в запредельном, чудовищном восторге; мну его податливые руки, бока; пожираю его поцелуями: шею, лицо, плечи; захлебываюсь им и в нем.
Шурка! Шурка! Мой Шурка!
Навечно мой!
Мой!
Мой!!!
МОООООООЙ!!!!!!!!!!
Поверьте, эта неутолимая жажда страшнее тротила. Она разрывает на куски…
Мне, кажется, оторвало руки, ноги, голову - все, что только возможно, и раскидало мои останки по миллиарду миров. И все они кричали от торжества.
А потом он не возражал, что я курю в постели, и дразнил меня кобелем, дико довольный, что я не ругаю его за такое слово.
Я плыл и таял в его голосе, не отпустившем еще кайфе недавней близости (столь долго и страстно желанной) и ощущении того, что он рядом. Мой Шурка.
Испорченный пододеяльник полетел в угол, и мы забрались прямо под «голое» одеяло. Шурка все время пытался щипнуть меня и смеялся заливисто и заразно.
Я прижал его к себе, чтобы не упустить даже самой маленькой толики ощущения его тела, и позволил волне счастья смыть меня на далекие и чудные берега, где живут бесхитростно счастливые люди.
Эра абсолютного безвременья. День - 0,634
Как же он забавно ходил утром! Знаю, что не хорошо, но не могу не улыбаться. И… одновременно… не могу наглядеться на него.
Цедящий словно яд утренний черный кофе, Саха посмотрел на него поверх очков, потом на меня, потом опять на него и спросил вполголоса:
– Стас, ты с ним трахаешься?
Я ударил его всего один раз. В челюсть, чтоб не разбить ему очки.
Он ничего не сказал, но еще с полчаса плевался в ванной кровью и полоскал себе рот холодной водой, поскольку по случаю лета, горячую, как обычно, отключили. Я не без удовольствия послушал, как он там тихонечко материться.
Полагаю, теперь тема закрыта.
Эра абсолютного безвременья. День - 0,632
Вот уж не думал, что могу так просто забить на все дела. Мы пошли гулять с Шуркой. Просто гулять, шатались по городу, жрали мороженое в парке, катались на взятой на прокат лодке. Я покупал ему любую ерунду, стоило Шурке только заикнуться, что ему этого хочется.
А он смеялся.
И над нами, над деревьями, в далеком дико-голубом небе также неудержимо смеялось солнце, и в воде, в пруду тоже смеялось солнце.
И я смеялся вместе с ним, потому что он и есть мое солнце.
И теперь я держу это солнце в руках, и каждое мгновение, что мы вместе, оно сжигает меня своим ослепительным счастьем, и нет ничего прекраснее, чем сгореть в этом пламени.
Вечером мы валялись вместе на кровати. Шурка читал мне вслух фантастическую книжку, которую я купил по его просьбе.
Говорил, что уже читал ее раньше, брал у кого-то. И сам дико хотел именно такую, и теперь может ее мне прочитать.
Я пропустил мимо ушей все до единого слова, спорхнувшие с его сладких чуть пухлых губ. Я лежал рядом и, будто зачарованный, не мог отвести глаз от его поджарой нескладной фигурки. Он лежал на животе, чуть прогнувшись в талии, опираясь на локти и болтая в воздухе ногами. Этими крупными некрасивыми мальчишескими ступнями, красивее которых ничего нет в этом мире. К этим ступнями хочется прижимать ладони, к ним хочется прижиматься лицом и целовать их, целовать без остановки тысячу раз, как в сказке.