Из града по просьбе Соломона и по разрешению Руса стали приходить их волхв и лекарь. Волхва звали ребе Ездра. Корнило затевал с ним споры о происхождении мира, ярился, уговаривал отказаться от ложного бога и поклониться истинным богам скифов.
На третий день Ездра, выполняя какие-то дикие требования своих богов, остался на ночь в веси. В пустых домах гулял ветер, ночами шныряли лесные звери. Он выбрал дом, что сохранился чуть лучше других, и под насмешки русов весь вечер молился, сгибался, возжигал благовония и разговаривал со своим богом.
Вечером он малость вздремнул, но затем с кряхтеньем сполз с жесткого ложа. Это был его долг вставать до рассвета и читать заветы. По субботам запрещена всякая работа, и вчера он даже оставил светильник горящим, дабы до рассвета взяться за чтение.
Он не сразу понял, почему так темно, и только выбравшись в комнату со свитками, понял, что случилось страшное: светильник погас! Масло не могло кончиться, но щель в стене после страшного удара дикого гоя стала шире, ветер и задул… Бесценные утренние часы для молитвы потеряны!
В ужасе он выглянул в окно. Темно, слышно только, как чешется о забор лошадь варваров да на звездном небе промелькнул чудовищный силуэт, больше похожий на небесного великана, чем на человека.
А если попросить гоя, мелькнула мысль. Они могут выполнять любую работу и в субботу. Варвары чисты как дети, старших уважают. Какой-нибудь тупой гой зажжет светильник для него… Нет-нет, даже думать о таком великий грех! О работе гоя в субботу правоверный иудей должен договариваться заранее. Только так.
– Да что я за иудей, – сказал он сердито, – если этот скиф не зайдет по своей воле? И по своей же не зажжет светильник? Да еще и скажет спасибо!
Он высунул в окно голову. Ночь была темна, в холодном осеннем воздухе пахло горелым деревом, сладковатым дымком, далеким ароматом вареной рыбы. Когда тень вартового мелькнула снова, Ездра позвал:
– Эй, Бугай!… Это ты, Бугай?
Послышались шаги, мощный голос проревел:
– Ну.
– Не холодно там?
Густой, как медвежий рев, голос ответил насмешливо:
– Это вы, мелкокостные, и под солнцем мерзнете. А мы, скифы, ко всему привычные.
Магоги вы, а не скифы, подумал он злорадно, а вслух сказал бодренько:
– Ну смотри. Если что, загляни на минутку. У меня еще осталось вино. Согревает!
Там хмыкнуло, он слышал, как грузный варвар переступил с ноги на ногу, затем голос стал чуточку тише:
– Ну, вроде бы малость продувает. Скоро заморозки, иней по траве…
– Заходи!
В темноте дверь скрипнула, он на миг увидел в черноте квадрат со звездами. Возникла и качнулась вперед гигантская фигура, хлопнула дверь. Мощный голос подозрительно проревел:
– Почему темно? Никак нож в руке?
– Да ты что? – удивился Ездра. – Такое подумать про волхва!
– А что, волхв тоже человек.
– Погоди, – сказал Ездра, – сейчас отыщу кувшин…
Он топтался в темноте, натыкался на стены, бурчал под нос, но достаточно громко, наконец сзади прогудел нетерпеливый голос Бугая:
– Погоди. Что вы за дурни все такие, иудеи? Я сейчас высеку огонь.
Ездра затаил дыхание. Послышались сильные удары огнива по кремню. Тупой гой сопел, пыхтел, наконец послышалось его мощное дыхание: раздувал искорку. Затем за спиной вспыхнул дрожащий свет. Потек сладкий запах благовонного масла в светильнике.
Ликующий Ездра взял с полки кувшин. Бугай деловито спрятал огниво в кисет, принял полную кружку из рук ребе, понюхал, с удовольствием поднес к губам. Ребе следил, как дергается мощный кадык. Гой пил крепкое вино, как скот пьет простую воду. Пара капель сбежала по мощному квадратному подбородку. Бугай осушил до дна, глаза блестели от удовольствия, как у большого, довольного удачным воровством кота.
– Чудо, а не вино! Даже если отравил, все равно не жаль умереть от такого. Спасибо, волхв!
– На здоровье, – ответил Ездра вежливо.
Бугай отдал ему кружку и направился к двери, по дороге двумя пальцами заботливо загасив слабый огонек светильника.
Пышущий жаром после работы в кузнице, Вениамин вбежал в конюшню и сам ощутил, как к запаху свежего сена сразу примешался аромат горящего металла и древесного угля. Крупные капли пота падали на руки, когда он наклонился за седлом, и едва не шипели, возгоняясь в пар.
Он уже затягивал подпруги, когда услышал сзади шаги. В дверном проеме зловеще раскорячилась черная тень с торчащими волчьими ушами. Он вздрогнул, не сразу понял, что это его мать с завязанным на голове платком.
– Куда ты собрался на ночь глядя? – сказала она недобро.
Он чувствовал по ее голосу, что мать уже взвинтила себя, голос был хриплый и горячий, будто мысленно уже ругалась с ним полдня.
– Мама, – сказал он примирительно, – я не хотел тебя тревожить. Днем я работал тяжко, у меня от усталости ноги подгибаются, а руки не держат молот, потому я собрался лишь сейчас. Я отлучусь ненадолго.
Он услышал сперва шипение, с такой силой она выпустила воздух между плотно стиснутых губ. Голос ее был горячий, словно слова вылетали из горящего горна:
– Опять к золотоволоске?
– Мама…
– Что, не нравится? До какого позора дожили, не могу людям в глаза смотреть! Мой сын, мой любимый сын якшается со скотом как с человеком! Разговаривает с ним, трогает и даже… О господи! За что мне такая кара?
Она кричала все громче, пронзительнее. Он услышал, как у соседей хлопнула дверь, а в доме напротив вспыхнул и затрепетал слабый огонек масляного светильника.
– Мама, – сказал он морщась, – не надо. Ты перебудишь всю улицу. Уже давно ночь, люди спят. Зачем?
– И пусть все люди знают, что ты за человек…
– Мама, – крикнул он уже громче, мать приходилось перекрикивать, – я поеду все равно. Ты не должна меня останавливать.
Он подтянул подпруги, стараясь не смотреть на разъяренную мать, а когда накидывал узду, вздрогнул от ее пронзительного вопля:
– Если посмеешь выехать, я тебя прокляну!
– Мама! Даже ребе Аарон разрешает ездить к скифам. А ребе Соломон вовсе советует общаться с ними чаще.
Не слушая, мать выкрикнула неистово:
– Клянусь вечным спасением, прокляну!
Голос ее осекся, Вениамин словно ощутил ее страх и запоздалое сожаление, но слово не воробей, мать умолкла, отступила на шаг, но все еще загораживала дорогу.
Судорога перехватила ему горло. Почему-то слезы подступили к горлу.
– Мама… Я не знаю, это какое-то наваждение, но я не могу без нее. Это не колдовство, ибо с нею рядом я просветлен, я чище и лучше! Эта девочка виновна в том, что я становлюсь ближе к своему богу. Разве наш господь осудил бы меня?
Он вскочил на коня. Мать смотрела с ужасом. Сын и на коне научился скакать как дикий гой, хотя раньше и не подумывал сесть верхом, довольствовался телегой. И что-то в осанке появилось гордое, независимое, словно готов на удар отвечать ударом, а не сносить смиренно, как завещано.
– Ты не посмеешь выехать за ворота, – сказала она с угрозой.
– Мама, не делай этого, – попросил он с глубокой печалью.
– Ты знаешь, я это сделаю! – выкрикнула она.
Он скорбно наклонил голову:
– Догадываюсь.
Конь под ним всхрапнул, она ощутила его горячий бок, ее отпихнуло в сторону, и сын освобожденно выехал во двор. Черное небо колыхалось сверху, его голова была среди звезд. Когда оглянулся на мать, на бледном лице глаза тоже блестели как звезды.
– Мама, я люблю тебя!
Она видела, как его каблуки ударили коня под бока, тот прыжком мотнулся к уже раскрытым воротам. Мать задержала дыхание, еще оставалась искорка надежды, что сын в последний миг одумается, не переступит роковую черту, но конь без задержки вылетел в звездную ночь.
И она крикнула во всю мочь, чувствуя, что делает непоправимую ошибку, но не в состоянии остановиться, ибо человек не волен своим чувствам:
– Да будешь ты проклят!.. Отныне и навеки!
Конь прогрохотал копытами, в бледном свете луны мелькнула и пропала тень скачущего всадника. Мать без сил опустилась на крыльцо. Ощущение, что сделала непоправимое, стало настолько сильным, что зарыдала во весь голос, завыла, закричала, как раненый насмерть зверь.
А Вениамин скакал в ночи, луна часто ныряла за обрывки туч. Ветер дул сильный, пронизывающий до костей. Он зябко передернул плечами, хотя совсем недавно так разжарился в кузнице, что думал остаться до утра раскаленным, как болванка в горне.
Основной стан русов располагался по ту сторону реки, а женщины и дети уже заняли брошенные дома. Ближайшая родня Руса, или его самые близкие сторонники, присмотрели шесть домов ближе к лесу, и Вениамин, когда ездил к дому Алого Цветка, всегда проезжал под прицелом множества недобрых взоров. Спина его всякий раз напрягалась, от напряжения выступал пот на шее, он уже чувствовал, как вонзаются острые стрелы, рвут его плоть, разбивают хрящи, разбрызгивают кровь…
Только бы никакой дурак не спустил тетиву, подумал он обреченно. Мать прокляла, ему уже не жить… Теперь обречен, а от скифов всегда можно ожидать меткой стрелы – просто так, для забавы! – могут метнуть нож или топор, и то и другое швыряют с невиданной силой и точностью… Он обречен, но только бы добраться до Алого Цветка, только бы увидеть ее и обнять ее сильное горячее тело. Мать не права, он был обречен еще с того дня, когда впервые увидел эту золотоволосую девушку, услышал ее звонкий смех, коснулся ее руки!
Конь всхрапнул, пошел осторожнее. Земля размокла от ливня, копыта скользили, ноги проваливались по бабки. Когда спустились по берегу, у Вениамина побежала дрожь от недоброго предчувствия. Река стала вдвое шире, волны мчались крупные, черные, по реке плыли стволы деревьев, раздутые трупы диких коней, оленей, выдранные с корнями прибрежные кусты… От реки веяло смертью.
– Ну же, сивый, – сказал он громко, стараясь перебороть страх, – что задумался?.. Ах ты, волчья сыть… Э-э… травяной мешок… как говорят скифы… Надо плыть! Нас ждут.
В воду конь вошел дрожа как осиновый лист. Глаза были пугливые, огромные. Над головой страшно громыхало, тяжелые тучи сминали звезды. Молния блистала вдалеке, но грозные раскаты сотрясали землю с такой силой, что конь шатался и пошире расставлял ноги.
Вениамин видел, с какой неохотой он вошел в черный бурлящий поток. Вода сразу заклокотала вокруг ног. Конь задрожал, мышцы напряглись, он уже боролся с потоком, хотя вода еще не достигла коленей.
– Надо, – шепнул он, в горле был комок, – любимая… Я иду к тебе! Я все равно иду.
Конь упирался, Вениамин заставил идти глубже, конь дрожал, дико всхрапывал. Прямо на них быстро несло куст со страшно растопыренными корнями, блестящими, как слизни, с налипшими водяными травами и тиной. Вениамин с силой ударил коня плетью, тот взвизгнул и прыгнул вперед. Вода с шумом взлетела выше головы. Вениамин ощутил, как их подхватило и понесло. Конь неистово бил копытами, вздымал горы брызг, но их упорно уносило вниз по течению. Он поспешно соскользнул с седла, ледяная вода ударила с такой мощью, что у него на миг остановилось сердце. Немеющими пальцами ухватился за седло, прошептал, чувствуя, как сразу задубели губы:
– Ну, милый… вывози… Мы погибнем оба…
Конь рвался вперед, изнемогал, Вениамин дрожал от лютого холода и страха. Над головой качалось черное равнодушное небо с холодными как льдинки звездами. Вода проникла под кожу, наполняла мертвящим холодом. Волны захлестывали с головой, он дрожал и молился, пальцы стиснулись на седле так, что стали похожи на побелевшие от старости корни дерева.
Когда волна ударила с такой силой, что едва не оторвала от коня и не унесла в черноту, он вскрикнул с мукой:
– Ты гневаешься, река?.. Да, никто не смеет перечить, когда ты в гневе… Но возьми мою жизнь, если уж так хочешь, но только когда вернусь! А сейчас пропусти…
Луна снова скрылась, он плыл с конем через ледяной ужас в кромешной тьме, тело пронизывал холод, в груди возникла острая боль, стало трудно дышать. В лицо плескали ледяные брызги, он чувствовал, как сотрясают судороги, а из глаз брызнули слезы.
– Еще немного, – шептали его губы, – еще…
Что-то холодное и страшное с силой ткнулось в шею. Он дернулся, выглянула луна, и он понял, что течение понесло дальше труп волка. Впереди ночь делилась на звездное небо и черную, как грех, полосу, что медленно приближалась. Вениамин стиснул зубы, чувствуя страх, безнадежность, но в глубине души не угасала искорка протеста, и он греб, понукал коня, отплевывал воду, черная полоса берега росла, и вдруг седло под его рукой дернулось и медленно пошло вверх.
Дважды конь терял дно, их сносило еще, но упорно двигались в ночь, копыта поймали песчаное дно и уже не отпускали, пока конь не вытащил обессилевшего человека на берег.
Вениамин дрожал, холодный ветер пронизывал уже до мозга костей. Едва двигаясь, заледенелый, он ухватил узду и повлек коня наверх по пологому берегу. Конь шел споро, Вениамин заставил его бежать, сам побежал сперва на негнущихся ногах, медленно разогревался, в груди начались хрипы, но озноб перестал сотрясать худое тело, в горле запершило.
Они выбежали на ровное место, в трех полетах стрелы ровно горели костры. Вениамин разглядел даже человеческие фигуры в красноватом свете, когда совсем рядом из темноты раздался страшный возглас на чужом языке. Вениамин не знал слов, догадался лишь, что незримый страж скифов его заметил и что в руке скифа сейчас появились меч или копье.
– Я… оттуда… – пролепетал он обреченно, понимая, что скифы не понимают его языка, – я пришел… мне очень нужно… просто пришел…
Он ощутил смерть, слова звучали глупо, да и кто с добрыми намерениями будет переправляться ночью через бурную реку? Он слышал, как в тишине звякнул металл, даже успел увидеть слабый лунный блеск на обнаженном лезвии. Он сжался и стиснул зубы, чтобы встретить удар без крика и перетерпеть жуткую боль, что кончится быстро, кончится вместе с жизнью, нужно только перетерпеть один миг…
Конь под ним нетерпеливо дернулся. Вениамин раскрыл глаза. Он стоял в темноте, костры полыхали на прежнем месте, а ощущение близкой смерти исчезло. Он нерешительно шевельнулся, шагнул, конь пошел вперед, натягивая повод, и Вениамин, еще не веря себе, ускорил шаг, потом побежал.
Под ногами хлюпала ледяная грязь, но луна выбралась из туч, он видел темные крыши домов, почти в каждом еще горели огоньки. Скифы ложились поздно, если ложились вообще. Светились окна и в доме, который он отыскал бы на ощупь в любой мгле.
Чувствуя себя снова живым, как это восхитительно, он добежал, все убыстряя шаг, до знакомых ворот. Заостренные колья торчали голо и страшно, но Вениамин с облегчением перевел дух. Еще вчера на кольях забора были нанизаны отрубленные головы. Алый Цветок удивилась, что Вениамин едва не терял сознание от ужаса и отвращения, и сегодня, похоже, она сама сняла и закопала страшные трофеи.
Он накинул повод на крюк, ноги сами понесли во двор. Раньше здесь был злой пес, но скифы перебили всех собак, и Вениамин без препятствий пробрался к заветному окошку. Наглухо закрыто толстыми ставнями, но в щели пробивается слабый, трепещущий свет. На миг мелькнул силуэт, сердце Вениамина забилось счастливо, кровь разогрелась, он снова ощутил себя живым и настолько сильным, что, наткнись сейчас на цепь, соединяющую небо с землей, – ухватил бы и притянул бы небо к земле, дабы все люди могли пройти в небеса!
Осторожно встал у окошка, страшась спугнуть своим дыханием странное очарование. В сердце разливалась сладкая радость, смешанная с такой же сладкой болью. Тихохонько поскреб ногтями наличник, прислушался. По ту сторону ставен слегка шелестнуло. Ему почудились легкие шаги, в ответ сладко екнуло сердце.
– Алый Цвет, – прошептал он едва слышно, – Алый Цветок… Жизнь моя! Это я, Вениамин!
За ставнями погас свет. В щель донесся тихий, приглушенный голос:
– Ты переплыл реку?..
– Да, – шепнул он одними губами.
– Уходи, – донесся голос, – нам нельзя сегодня видеться. Князь озверел почему-то, велел всех иудеев ловить и казнить люто.
Сердце его, взлетевшее было к небесам, упало в черную холодную пропасть. Через силу спросил:
– Что случилось?
– Не знаю. Уходи как можно скорее! И лучше всего не приходи больше. Это грозит смертью нам обоим.
Чернота нахлынула на него, он стиснул зубы, борясь со слабостью. Тело пробрала дрожь. Он ощутил, что стоит в мокрой одежде, с него еще течет, вода ледяная, а осенний ветер снова пронизывает до костей.
– Любимая, – прошептал он, – будь что будет. Я не могу без тебя. Отвори, я войду.
По ту сторону в голосе послышался испуг:
– Нет, ни за что! Ты должен уйти. Нас не должны больше видеть вместе.
– Мы будем таиться, – пообещал он.
На этот раз в ее голосе прозвучала твердость:
– Нет. Мы больше не должны встречаться. Возвращайся!
Судорога скрутила его мышцы с такой силой, что сухожилия натянулись до боли, едва не прорывая кожу. Он проговорил, стуча зубами:
– Не смогу… Открой хотя бы чулан. Я пережду до утра. А утром, если князь захочет меня казнить, пусть казнит. Мне будет все равно.
– Нет, – донесся ответ, в котором он уловил жалость и сочувствие. – Я не смогу открыть чулан. К отцу заехали гости. Их пятеро, они спят в чулане вповалку.
Он взмолился:
– Ну тогда хотя бы в конюшню!
И снова вместе с жалостью в ее голосе прозвучала непреклонность, так свойственная скифам, даже их женщинам:
– Нет. Они охраняют своих коней лучше, чем собственные жизни.
Ветер выл, взревывал зло и торжествующе, и в его реве ясно прозвучали слова «Да будешь ты проклят!». Дрожь сотрясала его непрерывно, ветер трепал мокрые волосы, дождь усилился, с темного неба хлынули плотные холодные струи. По лицу бежала вода, он так застыл, что почти не чувствовал холода. Губы прошептали: