Столб приближался медленно, потом его повело в сторону. Рус ощутил, что поднимается с колен. Видимо, на какой-то миг потерял сознание. В ушах звенело сильнее, кровь все еще текла, и если не успеет к столбу сейчас…
Со стонами, почти плача от бессилия, он брел и брел, наконец столб оказался перед ним. Рус ухватился за него обеими руками, мгновение постоял, но слабость охватила с такой сладостной мощью, что он ясно понял: сейчас умрет. Почти не понимая, что делает, он нагнулся, пальцы зацепили чей-то топор, но в глазах было темно, и он не понимал, кто из убитых иудей, а кто рус. У всех лица одинаково в крови и грязи, все с перекошенными лицами, все погибли в бою честно…
Потом он рубил, поднимал обеими руками, по лицу текло горячее, наконец разверзлась тьма. Он расправил крылья и с облегчением полетел в небытие.
Глава 13
Соломон не повернулся на стук шагов. По шаркающему шагу узнал первосвященника, а с ним говорить не хотелось вовсе. На сердце были ядовитая горечь и странное смятение, которое вот-вот должно было оформиться в слова.
Лицо Аарона светилось свирепым восторгом. Уже умирающий, он сумел подняться со смертного одра, когда узнал подробности лютого боя.
– Мы победили, – сказал он сдавленным голосом, и Соломон видел, что престарелый первосвященник едва сдерживается от наплыва лютой радости, столь свойственной скифам. Его сыновья и внуки отомщены, отомщены… – Мы победили!..
Соломон покачал головой:
– Разве?
– Еще как! Сто иудеев на равных дрались со ста скифами. К следующей битве подготовимся еще лучше. К тому же нас больше. При таком соотношении потерь они полягут все, а у нас меньше трети! Да, и мне каждый человек дорог, но речь идет о полном истреблении страшного племени Гога и Магога!
Соломон промолвил устало:
– Разве мы можем нарушить слово?.. Хотя нет, я говорю не о том. Конечно, можем. Но и не можем.
– Опять выкрутасы фарисеев?
– А ты предпочитаешь самоубийственные интриги саддукеев?
Аарон перевел дух, лицо было желтое, сказал сорванным старческим голосом:
– Но ты не сможешь отрицать, что это наша победа.
Соломон сказал мертвым голосом:
– Подождем, что скажет Совет.
Аарон всхрапнул. Соломон смотрел в сторону стана скифов, но все еще видел лицо первосвященника. Странным образом оно было похожим на лица скифов. Все воины, подумал он невесело, похожи как колья в частоколе, а все мудрецы разнятся, даже если родные братья. И все потому, что в ночи мы все одинаковы, наши желания просты и понятны. Чем люди глупее, тем проще сходятся друг с другом, а чем выше, тем труднее их понимают даже близкие.
– Ты воин, – сказал он вслух. – Аарон, ты ведь воин с головы до ног.
– Да, – ответил Аарон твердо. – А разве ты не воин за наши цели? За наш путь?
– Воин, – ответил Соломон невесело, – но для меня это не битва мечей.
– Думаешь, скифы понимают что-то иное?
– Нет.
– Тогда что же?
– Не знаю, – ответил Соломон убито. – Все еще не знаю.
– Опомнись, Соломон! Разве не ты твердил о необходимости крепить стены, ковать оружие… или хотя бы не перековывать старые мечи на новые орала, не ты ли твердил, вызывая всеобщее раздражение, о необходимости быть готовыми к приходу других народов? И вот теперь мы все думаем так, как ты. Чего же ты еще хочешь?
Соломон устало развел руками:
– Если все думают, как я… то я, значит, уже не прав. Или слишком застоялся на месте. Я должен быть впереди хотя бы на шаг. Должен заглядывать в день завтрашний, предвидеть… а я не могу. Только чувствую смутную тревогу. И это наполняет мою душу горечью. Я вижу порочность того, что мы делаем, но я не вижу выхода. И сердце мое истекает кровью.
Аарон несколько мгновений пристально смотрел на старого ребе. Соломону показалось, что в глазах первосвященника промелькнула тень понимания, но тут же взгляд Аарона стал ясным, как у скифа перед боем, а голос возрос:
– Думаешь, на Совете опять встанут на твою сторону? Не-е-ет… После этой победы, а это победа, все болото будет на моей стороне. Мы истребим скифов. Мы навсегда избавим народ Израиля от страшной угрозы со стороны Гога!
Чувства, думал Соломон с горечью. Чувства захлестывают даже старых и мудрых. Аарон призывает к чувствам, и за ним идут, ибо чувства проще, понятнее, доступнее каждому. У каждого или почти у каждого в сожженных весях погибли родственники. Их кровь взывает к отмщению. Так все говорят. Месть отличает человека от животного, тоже так говорят.
Но на этом стоят и скифы!
Сначала он услышал голоса, но был настолько слаб, что тут же снова провалился во тьму. Затем ощутил, как ему раздвигают губы и льют что-то горячее. Он непроизвольно глотнул, еще и еще, поперхнулся. Голоса стали громче. Он с неимоверным усилием поднял тяжелые, как валуны, веки.
Над ним склонилось широкое лицо Моряны. Щеки богатырки стали бледными, под глазами повисли темные мешки, похожие на сети с рыбой. В недобрых глазах блестела влага.
Он хотел спросить, но только шевельнул губами. В ее глазах странное недоброжелательство боролось с радостью:
– Рус?.. Ты возвращаешься?
Он снова пошевелил губами:
– Как…
На этот раз прохрипел нечто нечленораздельное, но Моряна поняла или догадалась.
– Как кончилось?.. Ты успел насадить голову… на кол, а потом упал. Победа за твоим… за нашим племенем.
Он прошептал:
– А что… они?
– У них тихо. Пока только собирают убитых с поля, грузят на телеги. Но они ликуют, Рус. Ликуют!
– Да, – прошептал он, – им есть почему ликовать.
– Но разве победили не мы?
Тяжесть на сердце стала весомее, а тревога стиснула грудь. Иудеи могут подумать иначе. Они – народ без чести. Сегодня скифы всему миру явили свою слабость.
– Их нельзя оставлять живыми, – прошептал он, сознание медленно меркло, он почти не слышал своих слов. – Их надо истребить до последнего младенца… дабы никто не мог говорить о нашем великом позоре…
Когда очнулся, его ноги волоклись по земле, цеплялись, в сапогах хлюпало. Плач и стенания раздавались уже со всех сторон. С трудом открыл глаза. Его тащили через поле под руки Бугай и Моряна, а Корнило суетливо то появлялся в поле зрения, то исчезал. Во рту пекло, чувствовалась горечь полыни. Дышать было трудно, повязки сдавили грудь, ребра, даже шею. Иудеи бродили по бранному полю, как и русы, собирали убитых.
На краю поля воины разложили два десятка свежесрубленных носилок. Рус стиснул зубы, простонал в ярости и бессильном отчаянии. Все полегли, все. Не осталось даже раненых. Дрались с таким ожесточением, что умирали раньше, чем падали на землю. Если кому и нужны носилки, то лишь ему, который похвалялся, что иудеев закидают рукавицами. Да и то, ежели не помрет раньше, чем донесут до стана…
Он видел бледные лица, расширенные глаза. На него смотрели со страхом и недоумением. Он не чувствовал боли от ран, хотя от них наверняка умрет, душу выжигала память о хвастовстве и последующем позоре. Победа досталась великой ценой, неимоверным усилием.
Он услышал крик. Через граничные камни перепрыгнула Заринка, неслась навстречу, едва касаясь земли. В ее лице не было ни кровинки. Глаза округлились, блестели как слюда, а пещеры глаз потемнели как ночь.
– Что с… Борухом?
Он скрипнул зубами:
– Все убиты.
– И Борух? – допытывалась она. – Ты убил его?
Он кивнул, чувствуя, как даже от такого простого движения кровь как волна ударила в череп, едва не взломала, боль была дикой. Заринка отшатнулась. В ее глазах были боль и отвращение. Кулаки прижала к груди, глаза заблестели. Слезы побежали частые, крупные.
– Брат мой! – вскричала она страшно. – Где Борух?..
Он с трудом вскинул руки, тяжелые как горы. Лицу было больно, но он сумел улыбнуться:
– Мы победили!.. Эта страна отныне наша.
Народ ответил угрюмо-радостными воплями, но, перекрывая их кличи, как острый нож вонзился в его измученное сердце дикий крик Заринки:
– Ты убил его?.. Ты убил?
– Мы победили! – прошептал он. – Наше племя будет жить! Мы победили, сестренка!
Она закричала, глаза ее с ненавистью уперлись в кровоточащие раны на его груди:
– Ты убил его, твои руки в его крови!.. Я никогда не сниму черный платок!
Дикая ярость вошла в его тело с такой мощью, что он пошатнулся. Зубы стиснулись, желваки едва не прорвали кожу. Как будто со стороны он услышал свой яростный голос:
– Ты его и не наденешь!
Его меч выскользнул из ножен со скоростью мокрой молнии. Она бесстрашно смотрела в его искаженное лицо. Глаза ее были полны ненависти.
– Убийца!
– Это был честный бой, – прохрипел он. – Твой Борух бы подтвердил. А ты, предавшая свой народ…
Острие иззубренного меча, больше похожего на пилу, ударило ее под ребро. Заринка вздрогнула, ухватилась обеими руками за кисть руки брата. Их глаза встретились. Она продолжала сжимать его стиснутые пальцы, и непонятно было, то ли старается удержать карающую руку брата, то ли помогает погрузить смертельное лезвие глубже.
Рус отступил, давая сестре повалиться на землю. Алая струя крови залила ее одежду, а теперь ширилась красной лужей по земле.
– Она не радовалась победе, – прошептал он с горечью, что разъедала внутренности. – А как можно… как это можно…
Повесив голову, он медленно потащился к шатру. Моряна и Бугай шли рядом и чуть поотстав, готовые подхватить его в любой миг. Его шатало, все видели, как изранен и избит князь, но никто не осмелился подать руку, пока он не ввалился в шатер. Там упал на ложе, только тогда в несколько рук начали освобождать от тяжелого пояса, стащили наполненные кровью сапоги, разрезали и сняли тяжелые от впитавшейся в них крови портки.
Ис заплакала, увидев страшно избитое тело. Один сплошной кровоподтек, а сломанные ребра в одном месте проткнули бок, белые кости торчали жутко, кровь почти не текла, лишь слабо струилась сукровица.
С его губ сорвалось непреклонное:
– Ее тело… земле… не предавать…
Ис бережно накладывала ему на грудь мазь, Корнило уже суетился рядом. Вместе туго перевязывали раненый бок. Шепот почти не уловила, спросила встревоженно:
– Ты что-то сказал?
– Тело моей сестры… оставить, – шепнул он. – Пусть все зрят…
Ее пальцы все так же быстро врачевали, но в голосе была тревога:
– Рус, ты видишь меня?..
– Вижу…
– Тогда я не понимаю. Ты говоришь о Заринке?
Он сделал усилие, чтобы удержаться в сознании. Сдерживая боль, сказал непреклонно страшным хриплым голосом:
– Перед лицом народа нет ни сестер, ни братьев! Все отвечают перед Поконом.
Она покачала головой. Спохватившись, что он не видит, сказала негромко:
– Ты ее уже убил. Что же еще?
– Что смерть, – ответил он слабо. – Все умрем. Смерть – это не наказание. Наказание – бесчестье.
Она бережно прикасалась к избитому, израненному телу, от ее прохладных пальцев и холодной мази боль стихала, пряталась в глубину тела. Голос Ис был тревожный.
– Тебе сейчас больно, Рус. Телу больно, а душе – во сто крат. Ты сейчас не должен ничего приказывать.
Он сказал глухо:
– Ис, ты не понимаешь… Она совершила тягчайший грех. Высшее преступление!
Он умолк, стиснул зубы, пережидая боль. Лицо побледнело, на лбу выступили крупные капли пота. Ис сама сжалась, словно боль прошла и через ее тело. В глазах закипели слезы. Она сглотнула комок, почти прошептала:
– Преступление? Какое преступление?
Он прошептал едва слышно, но это прозвучало как удар грома неслыханной силы, как падение огромного небесного камня на скалу:
– Она горевала по врагу… и не радовалась нашей победе.
В его шепоте была крепость небесного свода, что тысячи лет держит несметные водные хляби. Тело напряглось, окаменело. Ис поняла, что в эти мгновения он не чувствует даже боли, в нем живет дух всего племени, воля к выживанию… и жестокие законы для выживания.
Да, подумала потерянно, законы выживания народа – высшие законы. Разве не так же у ее народа?
Полдня Заринка лежала в застывшей луже крови среди стана. Кровь свернулась комочками, стала коричневой, налетели мухи. Мужчины смотрели хмуро, князь-де прав, женщины жалели, поплатилась за любовь, но тоже говорили, что молодой князь хоть и жесток, но сделал то, что должен был делать. Лишь дети приставали к родителям, спрашивали, боязливо ходили вокруг, присаживались на корточки, заглядывали в лицо убитой. Глаза Заринки были широко открыты, мухи ползали по застывшим белкам, чесали лапы, выискивали, куда отложить яйца на зиму.
Наконец Корнило с молчаливого разрешения князя погрузил тело его сестры на повозку, отвез за пределы стана и вывалил на землю, стараясь не прикасаться к преступившей самый главный закон народа.
Там Заринка пролежала остаток дня. За ночь мелкие зверьки выгрызли ей внутренности, отъели нос и уши. Днем к ней присматривались бродячие собаки, но стражи от ближайшего костра швыряли в них камнями.
А утром второго дня обнаружилось, что тело исчезло. Рус, услышав лишь к полудню, пришел в ярость. Поднялся, упал с ложа, из раны на голове пошла кровь. Ис, что задремала было у его постели, очнулась, кинулась поднимать его грузное, как у боевого коня, тело.
– Предатели, – рычал он. – Одни предатели… Буська! Зови Сову. Ах да. Совы нет больше… Зови Корнилу. Нужно отыскать, куда делось тело. Если спрятал кто-то из нашего племени, то привезти! Велю казнить лютой смертью.
Буська метнулся к выходу. Ис сказала вдогонку мертвым голосом:
– Стой.
Буська невольно остановился, оглянулся через плечо. Ис сказала негромко:
– Люди устали, не будоражь стан. Это сделала я.
Рус отшатнулся:
– Ты?
– Да.
– Зачем?
– По законам скифов, из которых ты вышел, негоже оставлять тело непогребенным. Душа не найдет покоя.
Рус сказал с ужасом, еще не веря или не желая верить:
– Ты?.. Этого не может быть!
– Я, – ответила Ис тихо. – Это сделала я.
– Но ты знаешь, что тебя… что тебя ждет?
Он чувствовал, как на голову и плечи обрушилось небо. В глазах потемнело, тяжесть в сердце разрослась и залила как свинцом все тело. В обреченной безнадежности слышал ее усталый голос, что звучал откуда-то издалека, слабо и бесцветно:
– Знаю, Рус. Но я нарушила всего лишь твои законы… Прости, законы твоего племени.
Он чувствовал, как его губы шелохнулись, сам не услышал своих слов, но Ис, похоже, поняла или услышала, в черноте прозвучал ее голос:
– Есть и выше законы… Законы твоих богов!
Он чувствовал, как дергается его лицо, потом затряслось все тело. За плечи ухватили тонкие цепкие пальцы. Насмерть перепуганный голос самой любимой женщины закричал прямо в лицо:
– Что с тобой? Держись! У тебя – племя!
– Не могу, – прошептал он. – Больше не могу, тяжко.
– Тебе не дано право умереть, – сказал ее голос прямо в уши. – Ты отвечаешь за всех.
Чернота пошла яркими блестками, они разрослись, вытеснили тьму. Он лежал лицом вверх на ложе, сверху нависло насмерть перепуганное лицо Ис. В черных расширенных глазах был ужас.
Рус повернул голову. На губах было мокро. Он слабо махнул дрожащими пальцами, увидел клочья быстро тающей пены.
– Рус, – сказала она настойчиво, но теперь он уловил в ее требовательном голосе и глубокое сочувствие. – Ты должен выстоять. На твоих плечах очень много… слишком много!
Очень медленно его глаза открылись. Лицо оставалось страшным, постарело, но в глазах появилось осмысленное выражение. Однако в них оставался и блеск хищного зверя. Челюсти стиснулись, как капкан на медведя. В тиши скрипнули зубы. Нет уз святее племенных. Нет законов выше, чем законы племени. Многое можно понять и простить, но только не нарушителя священных законов племени.
Очень тихо велел:
– Вызвать стражу. В веси остались подвалы? Бросить в такой сруб. На закате солнца – казнить.
Буська ахнул от выхода. Выпученными, как у совенка, глазами смотрел на бледного князя.
– Княже… Это твоя жена.
– Выполняй.
– Ее все любят, – упрямо сказал Буська. – Уже все.
– Выполняй!!!
Он крикнул так страшно, что жилы вздулись на шее и на лбу. Раны открылись разом, по всему телу. Он побледнел еще больше, закусил губу, борясь с болью. Потом побледнел, грохнулся вниз лицом.
Буська и Ис мгновенно оказались рядом. Перевернули, Ис пощупала жилку на шее, та трепыхалась неровно, едва-едва. Глазами показала Буське на ковшик. Тот метнулся к братине с зельем, сам бледный как смерть, зачерпнул трясущимися руками. Когда князь начал медленно приходить в себя, Ис шепнула:
– Оставайся с ним. Я сама пойду в сруб…
– Но…
– Его нельзя оставлять одного, – сказала она строго. – А сруб я найду.
– Я не о том, – сказал он тоскливо. – Заринку жалко. Ты хорошо сделала. Но ты нарушила закон.
– Законы богов выше человечьих, – ответила она совсем тихо. – Есть непреложные законы, их нарушать нельзя. Поймешь… если доживешь до взрослости.
Она была уже у выхода, когда Буська сказал жалобно:
– Ис… а что-то сделать нельзя?
Она покачала головой. Лицо было бледным, под глазами темнели черные круги.
– Нельзя. Да и, честно говоря, мне жить уже не хочется.
Она неслышно выскользнула за полог. Рус дернулся, открыл глаза. Темное зелье пузырилось на губах. Голос был хриплым, как после долгой и страшной болезни:
– А где… где…
– Кто? – переспросил Буська. Он огляделся по сторонам. – Кто?
– Я слышал ее голос.
– Почудилось, – ответил Буська. Добавил по-взрослому: – Краденое порося в ушах пищит.
– Ее отвели в сруб?
– Она никуда не убежит, – хмуро сообщил Буська. Он смотрел исподлобья. – Сам знаешь, не убежит.
Рус опустил веки. Там блеснуло, и Буська потрясенно понял, что из глаз сурового князя выкатились слезы. Он поспешно отвернулся. Князь знает, что она не уйдет. Может быть, он даже хотел бы, чтобы ушла к своим. Может быть, даже очень хотел бы!
Но она не уйдет. И вечером ее казнят. Такой же позорной казнью.