Сегодня утром, когда она в очередной раз устала и выставила его из своей спальни, он готов был уйти насовсем. Вот как взяло в когти сердце, как защемило обидой, что даже за чемодан схватился в своей комнате. Мать, спасибо, остановила. Вошла, дверь прикрыла, привалилась к ней спиной, глянула на него с усталой жалостью, как на маленького, и попросила:
– Остановись, сынок.
– Ма, я так больше не могу! – прошептал Стас с надрывом, падая в кресло. – Я так больше не могу! Несколько дней назад она ведь совсем другая была, совершенно другая! И вдруг снова, будто обрезало все. Это ведь не из-за здоровья, нет?
– Думаю, нет, – мать опасливо глянула себе за спину и тоже понизила голос до шепота. – Думаю, причина в другом.
– В чем?!
– Несколько дней назад Светочке звонили, – после легкой заминки призналась мать.
– И что?
Известие не особенно настораживало, поскольку Светлане постоянно звонили с фирмы, он знал об этом, еще звонили родители, и из общества цветоводов тоже звонили. И все хором справлялись о здоровье, желали скорейшего выздоровления и счастья, разумеется. У нее трубка постоянно под подушкой лежала, чтобы матери лишний раз не метаться из кухни в комнату и обратно.
– Вот после этого звонка все и случилось.
– Ма, что все?! Что все?! Ты можешь говорить конкретнее?! – разозлился он ее стариковской бестолковости.
– Она была веселенькой такой, покушала хорошо. С медсестрой позанималась, все как обычно. Улыбалась и тебя ждала к обеду. А потом позвонили… – мать глянула виновато. – Я из кухни сам звонок не слышала, просто подошла к двери в спальню, а Светочка с кем-то говорит.
Спрашивать – с кем именно – бесполезно. Мать никогда чужих разговоров не подслушивала и в чужие секреты не лезла, в таком духе и его воспитала.
– Долго говорила?
– Да минут пять, а то и больше. Резко так, я еще внимание обратила.
– Ругалась? Спорила? Ну что, ма?!
– Я не могу точно определить, но… Это было так непривычно, слышать от нее грубость. И понять нельзя, кому она так: мужчине или женщине. Безликий был разговор. Я в том смысле говорю, что она ни к кому не обращалась по имени. А когда он закончился и я вошла, то Светочку не узнала. Она после операции так не выглядела, сынок. На ней просто лица не было!
– По мобильному говорила или по домашнему?
– А… а я не знаю, сын, – мать снова глянула виновато. – У нее же оба телефона рядышком лежат. Когда я вошла, они так и лежали, как всегда.
Вот потому-то он сегодня и метнулся снова в милицию. Хотел там расшевелить кое-кого, чтобы поработали они окостеневшим мозгом своим и сделали ну хоть что-нибудь. Не может же это продолжаться вечно!
Но там его видеть не пожелали и помогать, соответственно, тоже. Вот по этой самой причине он и решил сегодня с неприятной просьбой обратиться к своему старому знакомому Николаю, заведомо зная, что тот начнет непристойно острить и строить всякие отвратительные догадки. Но он и это перетерпит и уже максимум через три дня будет точно знать, что за сволочь звонила Светлане. И не эта ли самая сволочь вызвала его жену в день трагедии из дома? Не сама же она, господи ты боже мой, выскочила из дома на улицу, когда время клонилось к полуночи…
Так куда ехать-то?
Супрунюк опустил стекло в машине и выглянул наружу.
Лицо обдало свежестью. Погода была славной. Настоящей, зимней. Морозило слегка, третий день снег подсыпал. Вроде и не вьюжило, и не сказать, что снегопад, а сугробы подрастали. У них во дворе детвора уже горку накатала. Народ метался между супермаркетами и рынками, обвешиваясь пузатыми пакетами с мандаринами, шампанским и копченой колбасой. Распахнутые багажники автомобилей щетинились еловыми макушками. Он вот тоже елку хотел в дом привезти. Уже и договорился, ему в лесничестве должны были выбрать, огромную, пушистую, чтобы ствол едва сквозь крону колючую угадывался.
Так Светлана запретила. И запрет свой опять же через мать передала. В его-то присутствии она либо засыпала, либо уставала.
Черт бы побрал все на свете, а! Почему все так?! Почему он должен в новогоднюю ночь пялиться в потолок в своей комнате и считать овец, которые непременно должны его усыпить, вместо того чтобы сидеть за праздничным столом и ждать боя курантов? Он хочет праздничного застолья, очень хочет! Традиционной белой скатерти с хрустящими салфетками, запеченного гуся в центре стола, отпотевших бутылок, звона посуды.
Почему он не может поставить в гостиной огромную двухметровую ель, обмотать ее гирляндами и мишурой, нацепить на макушку любимого Светкой стеклянного ангела? Почему не может ровно в двадцать четыре ноль-ноль загадать одно-единственное желание, которое уже выучил наизусть, и смотреть при этом в любимые глаза? Почему он должен быть один? Она же жива, она рядом! Он может обнять ее, целовать, может носить ее на руках и мечтать о чем-нибудь славном, и говорить только хорошее. Так может или нет?! Если нет, то почему?!
– Потому что она ничего не хочет, сынок, – растерянно объяснила мать, хотя сама тоже, наверное, не понимала причины. – Сказала, что должна придерживаться жесточайшего режима и ей в это время надлежит спать.
Но он-то не уснет. Он будет метаться из комнаты в комнату, будет стоять у окон, смотреть на то, как содрогается небо от сотен петард, слушать чужой смех. Наблюдать чужое счастье и втайне злиться, потому что у него все не так. И будет ему очень худо, об этом он тоже знал. И не от одиночества ему худо будет, вот в чем загвоздка. Об этом Стас подозревал, но не очень уверенно как-то, с опасением. От чего же тогда? От сожаления? Или, быть может, от сознания того, что когда-то он сделал что-то не так. Ошибся, да? Когда, когда ошибся?
Стас загнал машину в тупик, спугнув бампером жирных голубей, сортирующих семечную шелуху. Выбрался на улицу, запахнул плотнее расстегнутое пальто и медленно побрел к скверу. Конечно, тут же начерпал полные ботинки снегу, ныряя в сугробах в поисках самой дальней, самой одинокой скамейки. Но не заметил ни холода, ни того, что молодые мамаши с колясками наблюдали за ним с соседней дорожки. И того, что на волосы тут же нахлобучилась снеговая шапка, не заметил тоже. Он искал уединения, чтобы додумать очень важную и тревожную мысль. Ту самую, которую отчаянно гнал от себя, прикрываясь, как щитом, гневом и подозрениями.
А теперь вдруг понял, что додумать придется, иначе ему уже никогда не разобраться будет. А путаться в самом себе он жутко не любил. Всегда знал, чего хочет, всегда. А тут мешанина какая-то, душу бередит и спать мешает.
Итак…
Он тяжело опустился на скамейку в самом дальнем углу сквера, даже не тронув снег. Откинулся спиной на гнутую дощатую спинку с затейливым чугунным креплением, поднял лицо к небу и зажмурил глаза.
Что с ним происходит сейчас? Что?!
Надо начинать по порядку. Прямо с того самого дня, как со Светой случилось несчастье. Он ведь тогда очень перепугался за нее, так? Несомненно! И молил всех, кого можно, чтобы она осталась жива. Она выжила. Он дико обрадовался. И что потом?
А потом скучный доктор с виноватым лицом зачитал им неутешительный приговор, и Стас…
А вот что он тогда почувствовал? Только честно! Страх? Сожаление? Облегчение? Или разочарование, быть может?
Нет, ничего этого не было. Ничего, кроме гнева. Он был в ярости, в такой дикой ярости, что все пошло не так, как загадывалось, что все перекосилось, перекроилось в их счастливой жизни, и готов был убить любого, кто хоть косвенно оказался к этому причастен.
Кого он выбрал тогда самым главным виновником их семейной трагедии? Ольгу? Да, ее. А почему, почему сразу ее-то? Не потому ли, что…
Стас резко выпрямился, будто кто ударил его, больно ударил. Потом согнул спину, уткнул локти в колени и уронил в ладони лицо.
А ведь верно, верно! Чего душой-то кривить? Перед кем?! Он ведь сам себя теперь судит, без свидетелей, обвинителя и адвоката. Так что может быть перед самим собой предельно откровенным и честным.
Итак.
Он обвинил во всем и возненавидел Ольгу в тот момент за то, что… бросил ее когда-то. За то, что перечеркнул милую, стабильную жизнь, выбрал совсем не ее чувства, а чужие, показавшиеся ему на тот момент совершенно другими, новыми и неизведанными, что ли.
Со Светой все было не так, как с Ольгой, но это ведь совсем не значило, что было лучше, идиот!
Да, убеждал себя все эти недели, дни и месяцы, да, не пытался раскаиваться, да, старался об Ольге не думать с сожалением, но это ведь совсем не значило, что он ее забыл!!!
Он все помнил, как вчера! Все! И утра их суматошные, когда летели в ванную наперегонки, теряя тапки и сшибая углы. И вечера, уютные, длинные, когда он сидел с бумагами на диване, а она, пристроив ему голову на коленки, читала что-нибудь. Или конфеты грызла. И выходные помнил, и праздники. С их томной ленью и валянием в постели до обеда. И как ставили варить спагетти и забывали про них, зацеловавшись до обморока, и потом приходилось вываливать в ведро слипшийся комок.
Он не вспоминал об этом никогда, но никогда и не забывал. Не думал, чтобы больно не было, так ведь? Или, может, не думал, чтобы себя мерзавцем не чувствовать, а?
Ведь все со Светой произошло слишком быстро. А потом помчалось по накатанной без тормозов, и вернуться назад, к отправной точке, оказалось невозможно. И Оля, тоже хороша, постоянно напоминала о себе, но совсем не так, как должна была. То звонила и говорила гадости, то являлась без приглашения в гости и вела себя дико и вздорно. И казалось, что она никуда и не уходила из его жизни, продолжая тормошить и мешаться. И что так будет всегда, она никуда от него не денется со своей бестолковостью, от которой он и сбежал.
Но ведь все было не так, и только теперь он это понял.
Ей было больно! И она боролась, как могла, с этой своей болью. И эти ее глупые анекдоты на ночь по телефону, и неурочные визиты, и истеричный хохот, и злобные выпады – все это было преодолением. Честным преодолением, между прочим. Ей было больно, скверно, и она этого не скрывала, в отличие от него. И пыталась дать ему прочувствовать, пыталась заставить, а он…
Он не только не обвинял себя ни в чем, не только не пытался разобраться, он ведь даже думать об этом трусил. Гнал и гнал от себя мысли о ней и о том, как ей теперь живется. Жил, ел, пил, спал со Светой. Удобно было, комфортно, необременительно. Зачем засорять сознание мыслями о том пепелище, которое он оставил после себя?
– Какая же я мразь, – прошептал Стас с отвращением, уронил руку с колена, зацепил пятерней комок снега и ткнул его себе в лицо, замычав. – И что теперь?! Что теперь-то делать?!
Что теперь ему хотелось сделать, он знал, но прав на это у него не было никаких. И вряд ли появятся.
– Дядя, с Новым годом!
К скамейке по снеговой тропинке, пробитой Стасом, пробрался краснощекий карапуз в красном комбинезоне и, помахивая прутиком, с вызовом поглядывал то на настигающую его мать, то на Стаса.
– Что за ребенок, я не знаю, – пыхтела мамаша, с трудом пробираясь по снегу на высоких тонких каблуках. – Отстань ты от человека, иди сюда, Витя!
– Дядя, ты плачешь? – Голубые глаза ребенка пытливо ощупали лицо незнакомца. – У тебя щеки сырые. Ты или плачешь, или они отпотели! У меня так коньки всегда потеют дома… Нет, ты плачешь. Тебе плохо?
– Мне? – Супрунюк кивнул, не желая противиться детской проницательности. – Мне очень плохо!
– А почему? – Мальчик Витя подошел, шурша ярким комбинезоном, поближе к скамейке, на которой сидел Стас. – Тебя обидели?
– Нет, я обидел. Сильно обидел… Тебя мама ждет. – Стас кивнул с вымученной улыбкой молодой женщине, застывшей метрах в пяти от них.
– А ты попроси прощения, если обидел. Я всегда так делаю, – посоветовал Витя, не обращая внимания на мамашино нетерпение.
– Прощения? – Стас вздохнул. – Это не всегда помогает, поверь мне. И… прощают не всегда.
– Сильно обидел? – догадался Витя и задумался, рассматривая варежки в снеговых катышках. – Тогда нужен подарок.
– Не поможет. – Стас встал и потянул за руку мальчика к матери. – Идем, а то она будет сердиться.
Тот медленно побрел за Стасом, стараясь наступать на его следы в снегу. Добрался до матери, уткнулся лицом в ее колени и что-то забормотал, забормотал. А потом вдруг громко крикнул в спину уходящему Стасу:
– А ты сто раз попроси прощения, дядя. Моя мама так всегда говорит папе, когда он сто раз прощения просит: тебя устанешь слушать и простишь…
Мама папу, может, и простит, а вот Ольга его – никогда. Он мало того что ей изменил с ее лучшей подругой и ушел потом к той, так еще и обвинил потом во всех смертных грехах. И милиции покоя не давал, чтобы они по следу ее шли охотничьими псами.
А она ведь не могла этого совершить, так? Она ведь не настолько глупа, чтобы убивать соперницу возле собственного подъезда! Ему об этом и Ростов пытался сказать, и Галка, и еще кто-то из друзей, да разве он слышал. Все орал и бесновался, и все пытался страшное происшествие со Светой на Ольгу свалить.
А Света теперь молчит, и видеть его не хочет, и говорит с кем-то по телефону грубо и неприязненно. И вспоминать события той трагической ночи отказывается, а ведь помнит! Он уверен, что помнит!
Кого она покрывает? Ольгу бы не стала. Не так уж сильна любовь к подруге, которую сама же и обманывала. Так кого?! Не мама же с папой на нее с ножом бросились, чтобы она их от тюрьмы своим молчанием спасала. Нет, конечно!
Так кого спасает его жена, превратившаяся вдруг в чужого, холодного человека? Кто ей настолько дорог или страшен, что она молчит?
Тут еще Новый год так некстати…
Стас открыл машину, обстучал ботинки от снега, потюкав нога об ногу, влез в салон и поежился. Не заметил, как промерз. Долго, наверное, на скамейке просидел, терзаясь мыслями о собственной подлости.
Так несвоевременно все, так запоздало!
Задумайся он об этом раньше, все еще можно было изменить. Попытаться хотя бы стоило. И Ольга, возможно, простила бы. И Света, вероятно, поняла. А теперь что?!
А теперь, что бы он ни предпринял, он все равно кругом виноватым окажется. Вернись он к Ольге – это если она его простить способна – подлец, потому что больную жену бросил.
Останься со Светой…
В этом случае он уже давно состоялся как подлец. Так теперь плюс к застарелой подлости еще теперешнее рвение добиться справедливости все усугубило.
А вдруг Ростов и впрямь развернет бурную деятельность и в качестве зацепки тот самый фоторобот применит, а? Вдруг тот человек, что встречался с Ольгой в ресторане, и впрямь преступник, что тогда?
Она-то ни при чем, он теперь уверен, да кто разбираться станет?
Так что делать господину идиоту – ему то есть? Спасать теперь всех, кого погубить хотел?
Получается, что так. Получается…
Стас немного повеселел. Пускай сделать пока ничего нельзя и изменить невозможно, но хотя бы причина собственного гнева обнаружилась.
Найти бы теперь причину Светкиного безмолвия, и во многих местах можно было бы расставить точки…
Глава 11
Дура, дура, дура…
Хрустел снег под подошвами, когда она мчалась к автобусной остановке, спасаясь бегством от Ивана Ивановича.
Нет, конечно, он ее не преследовал. Не бежал за ней с пистолетом или ножом. Просто он должен был вот-вот прибыть к условленному времени, а ей едва удалось улизнуть пораньше. Проспала! И будильник заводила, но почему-то не услышала. И на мобильном будильник поставила, на пять минут позже, это на тот случай, если после первого звонка не проснется. Или проснется, решит подремать пару минут и отключится. Мобильник разрядился ночью, приспичило вдруг, да?
Вот и выскочила из квартиры минут за пять-десять до прихода цветовода, у которого имя, по странному стечению обстоятельств, было точно таким же, как у киллера, которого ей надлежало найти.
То, что это задание с нее никто не снимал и не снимет, она теперь снова уверовала. Это Иван Иванович складно говорил и долго рассуждал и про нелепость ситуации, и про ее наивность, заставившую поверить первому встречному. Она-то потом под Галкину диктовку долго думала и поняла, что первый, кому ей не следовало доверять, – как раз сам Иван Иванович.
Посудите сами, с какой стати ему вдруг помогать женщине, пускай даже и красивой, вляпавшейся в такую чудовищную историю? Почему не принять сторону пострадавшей, которую знал не один год, с которой не одну клумбу прополол и не один пуд удобрений…
А, да ладно, бог с ними, с удобрениями. Дело не в них. Дело в долгих приятельских отношениях, сложившихся в их цветочном социуме, которые им вдруг преданы забвению.
Во имя чего?..
С какой стати ему не посочувствовать Светке, а начать помогать Ольге? Все ведь против нее, все!
Ее заключали под стражу – раз. Ей вручили подписку о невыезде – два. Ее подозревает бывший возлюбленный и проклинает на чем свет стоит – три, а может, это даже и есть «раз»! К ней за ресторанный столик подсаживается представитель бандитской группировки их города и диктует условия, после которых ни один здравомыслящий человек не станет с ней поддерживать отношений. И тем более малознакомый. И тем более изнеженный, всю свою жизнь проживший под сенью маминой и бабушкиной любви – если не врет, конечно же, – и не нашедший себе лучшего занятия, кроме как стать предводителем кучки пенсионеров и старых дев, занимающихся выращиванием цветов.
Вот что отдавало лажей! Вот что резало слух и глаз! Как же она об этом сразу не догадалась? Почему вдруг доверилась? От безысходности или глупости непроходимой? Наверное, причина и в том и в другом.
Теперь вот летит на остановку как сумасшедшая, бросив машину на стоянке возле дома. Машину, кстати, специально не взяла. Подойдет Иван Иванович к дому, машина на месте, стало быть, причина войти в подъезд и подняться к ней на этаж имеется вполне объективная. На все это у него уйдет минут пять, еще лучше – если десять. У нее, опять же, запас времени, и она за это время успеет…