Театральный народ жил весело, бедно и дружно. Более или менее значительные доходы имели только ведущий трагик Агронский и исполнительница первых женских ролей Мария Мерцалова, красавица лет двадцати пяти, темной, степной и смуглой прелести, с черными, влажными глазами и великолепным контральто. В трагических ролях Катерины Кабановой, леди Макбет или Гертруды ей не было равных. Остальные же получали крошечное жалованье, едва сводили концы с концами, кое-как умудрялись платить за квартиру, питались чаем с вареньем (дамы) и водкой с солеными огурцами (мужчины) и щедро делились друг с другом всем, что имели. Владимиру эта жизнь нравилась; тем более что опасения его не сбылись и никто, даже желающие знать все и обо всех молоденькие статистки, не задавал ему вопросов о его прошлом. Здесь это было не принято.
Иногда по вечерам в их маленькую комнатку набивалось довольно большое общество. Сидели, ели, пили, смеялись, спорили об искусстве и расходились порой далеко за полночь. Именно тогда Владимир прочел Агронскому несколько отрывков из своих записей. Тот выслушал внимательно, посмеялся, одобрил и, сказав, что записки эти «весьма занимательны», посоветовал отнести их в газету. Владимиру такая мысль в голову не приходила, но деньги им с Северьяном были нужны. Он последовал совету трагика, и три очерка о крымских босяках и войне, к его удивлению, напечатали в местных «Ведомостях».
Вторым потрясением костромской жизни Владимира было неприкрытое внимание к нему ведущей актрисы театра Мерцаловой. Владимир, искренне восхищаясь яркой красотой и несомненным талантом молодой женщины, все же не был влюблен, но благосклонность актрисы к нему была настолько явной, что о ней уже говорил весь театр. Северьян даже заметил, что «грех такую даму невниманием обижать». Владимир тоже не видел смысла бегать от красивой женщины, и вскоре они с Мерцаловой начали встречаться в дешевой городской гостинице. Вскоре актриса намекнула ему, что они могли бы жить вместе как муж и жена, но Владимир под каким-то предлогом отказался, и второй раз начинать этот разговор Мерцалова не стала.
В репетициях, спектаклях, бенефисах и дивертисментах прошла зима, началась весна с шумным ледоходом на Волге, почернел и осел снег на тротуарах, влажные ветви деревьев покрылись нежными зеленоватыми почками. Северьян уже начал тянуть носом воздух и уверять, что в Крыму теперь «сущий рай начинается», подбивая барина к отправлению в путь. Но Владимир медлил. Во-первых, летом театр отправлялся на гастроли, и Чаев слезно уговаривал их с Северьяном ехать тоже, обещая выход даже последнему: статистов на мужские роли не хватало. Во-вторых, не хотелось оставлять Марию, которой, кажется, и в голову не приходило, что любовник готовится в свою обычную весеннюю дорогу. В-третьих… В-третьих, Владимиру тут просто нравилось. Нравилась дружная жизнь театральных людей, нравились роли, нравился восторженный рев публики по вечерам и для него до сих пор неожиданные крики: «Черменский, браво, браво!» Возможно, он так и остался бы в труппе Чаева и с удовольствием поехал бы с ней на гастроли по провинциальным городам; возможно, он даже женился бы наконец на Мерцаловой – тем более что ее кандидатуру полностью одобрял Северьян.
– Тоща больно… зато глазищи какие жгушшие! Кухарить умеет, я сам видал. Женитесь, барин! Вот мое вам слово – не прогадаете!
– Денег нет у нас с тобой на женитьбу, – смеясь, отмахивался Владимир. Откуда ему было знать, чем в конце концов обернутся эти шутки?.. Но в один из теплых майских дней, когда должны были играть последний в этом сезоне спектакль «Разбойники», все внезапно перевернулось с ног на голову.
Театр уже был полон. На спектакль съехалась вся городская знать, ложи сверкали бриллиантами дам и лорнетами мужчин, галерка гудела, оркестр настраивался, Агронский облачался в костюм Карла, исполнительница главной женской роли Галевицкая-Сумская в своей уборной лежала с головной болью, стонала и клялась, что не может выйти на сцену, Чаев глотал лавровишневые капли, статистки бегали в прозрачных туниках – в общем, все было как обычно. Владимир в уборной, которую делил с трагиком Семеновым, игравшим Роллера (сам Владимир должен был быть Раулем), пудрил лицо и примерял длинный балахон с широким поясом. За спиной раздался громкий, нервный стук в дверь, которая распахнулась, не успел Владимир крикнуть «войдите!».
– Федор? – удивился он, увидев запыхавшегося театрального сторожа, который обычно никогда не появлялся в уборных. – Что стряслось? Горим?
– Беда, Владимир Дмитрич, – сиплым шепотом сообщил Федор, стоя в дверях. – Северьяна твоего в доме купца Мартемьянова накрыли. В конюшне прямо!
– В участок отвели? – одними губами спросил Владимир, поднимаясь и не замечая, что коробка с пудрой падает на пол и белый порошок разлетается по дощатому полу.
– Нет, кажись, пока. Сами разбираются. Беги, Владимир Дмитрич, убьют ведь его. Мартемьянов в участок не пойдет, он у себя сам царь и бог, в запрошлом годе…
Но Владимир уже не слушал: он вылетел за дверь, оттолкнув Федора и на ходу сорвав с себя плащ Рауля. Вслед ему полетели растерянные вопросы, но он даже не замедлил бега. К счастью, около театра толпилось множество извозчичьих экипажей; вскочив в один из них, Владимир заорал: «Трогай!» – пролетка качнулась, взвизгнула и полетела.
Дом купца Мартемьянова, двухэтажный, огромный, сумрачный, весь облепленный галереями и пристройками, по размерам уступающий лишь губернаторскому, стоял в конце улицы Базарной, похожий на огромную, хохлатую черную курицу. Федора Мартемьянова знала вся Кострома: это был богатейший купец-пароходник, суда которого делали рейсы вниз и вверх по Волге, перевозя зерно, кожи, солонину, бревна и топленое сало в бочках. У Мартемьянова, помимо пароходов, были лучшие в городе кони: посмотреть на его тройку снежно-белых, проносящихся по зимним улицам жеребцов сбегались толпы народу, араб Султан и дончак Арес неизменно брали первые призы на ипподроме, на ярмарку в Макарьеве Мартемьянов ежегодно пригонял двух-трех великолепных молодых лошадок и возвращался с еще более роскошными, которых пускал в свой разрастающийся год от года табун «на племя». Все окрестные конокрады облизывались на мартемьяновских лошадей, но никто не рисковал хозяйничать у него в конюшне: во дворе у Мартемьянова бродили без привязи огромные страшные псы, вывезенные хозяином с Кавказа; с ними бродили такие же огромные и страшные сторожа, которых купец, по слухам, набирал из бывших каторжан и которые не боялись ни бога, ни черта. Рассказывали, что двух цыган-барышников, решившихся несколько лет назад пробраться в конюшню Мартемьянова, сторожа попросту связали и спустили под лед Волги. Правда это была или нет, никто доподлинно не знал, но цыган так и не обнаружили, хотя их жены с воем и криком пробились даже на прием к губернатору. В городе Мартемьянов был полновластным хозяином, все кругом были ему должны, и сам Федор Пантелеевич даже шутил, что пожелай он жениться на губернаторской дочке – отказу бы не было. При этом Мартемьянов был молод – ему едва исполнилось тридцать, – и огромное дело, пароходы, лошади и магазины по всему городу достались ему в наследство после смерти старика-отца. Почти одновременно с отцом, отравившись грибной лапшой, отправились на тот свет двое старших братьев Мартемьяновых, которые, собственно, и должны были все наследовать, а мать их незамедлительно приняла постриг в дальнем монастыре и через месяц после этого тихо лишилась рассудка. Об этой истории по Костроме ходили упорные и темные слухи; поговаривали, что и внезапная смерть отца, и отравление старших братьев, и неожиданный постриг матери семейства были устроены Федором. Но доказательств этому шекспировскому злодейству, разумеется, не было никаких, люди Мартемьянова держали рты на замке даже во хмелю, полицейское управление ни во что не желало вмешиваться, и Федор Мартемьянов вступил в полновластное владение наследством. У него была целая банда приказных самого разбойничьего вида, но Мартемьянов, никому не доверяя полностью, сам ведал всеми делами, с утра до ночи пропадал то в магазинах, то в конюшнях, то на пристани. Обычным купеческим забавам вроде поездок в ресторации, к цыганкам или в недавно открывшийся кафешантан он не предавался, держал для приличия содержанку – красивую, кареглазую, до смерти боявшуюся его опереточную актрису, и любил только карточную игру, но и той не увлекался до самозабвения. Два или три раза Владимир видал его в театре, где у Мартемьянова была своя ложа, почти всегда пустовавшая, но занимать которую не рисковал никто. Владимир хорошо запомнил некрасивое, словно наспех вырезанное из сосновой чурки, очень темное, сумрачное лицо, сросшиеся брови, напряженный взгляд, которым Мартемьянов смотрел на сцену, его тяжелые кулаки на краю ложи. Было очевидно, что Мартемьянов не понимает ни слова из того, что произносилось на сцене, – находились храбрецы, уверявшие, что первый городской купец совершенно неграмотен, – но наблюдал за действием он внимательно, хлопал впопад и никогда не уезжал до конца спектакля. И сейчас, летя на извозчике по уже темнеющим улицам на Базарную, Владимир лихорадочно соображал: неужели Северьян сошел с ума и решился сунуться в конюшни Мартемьянова? С какой стати ему приспичило разговеться после стольких лет почти праведной жизни? Что он выдумал, собачий сын, и как теперь его спасать? И удастся ли спасти? Что он будет делать, каким способом вызволять друга, Владимир представить себе не мог, надеясь на то, что придумает что-нибудь прямо на месте.
Но вот остались позади приречные улицы, площадь, притихший к вечеру конный рынок, длинная, вся утопающая в сирени и молодой зелени Базарная, впереди замаячил огромный черный дом за высоким забором, а у Владимира все еще не было в голове ни одной здравой мысли.
– Приехали, Владимир Дмитрич, – сказал знакомый старик-извозчик, опасливо натягивая поводья. – Обождать вас? Я туточки, за углом постоять могу.
– Не надо, – отрывисто сказал Владимир, предчувствуя, что уехать из дома Мартемьянова ему придется не скоро. Подождав, пока извозчичья пролетка скроется за углом, он подошел к калитке, едва заметной в плотном заборе из нетесаных кольев, и несколько раз с силой ударил в нее кулаком. Тут же за забором басисто залились сразу несколько собак, и за этим многоголосым брехом Владимир не мог различить ни шагов, ни человеческого голоса. Ждать ему пришлось довольно долго, даже собаки устали лаять и одна за другой умолкли, а калитка все не открывалась. Владимиру уже надоело стоять без дела, и он всерьез подумывал о том, как бы взобраться на неприступный забор, когда неожиданно тусклый, без интонаций, голос спросил из-за калитки:
– Чего надобно?
– Мартемьянова Федора Пантелеевича, – хрипло ответил Владимир.
– На что тебе?
– Дело важное.
Тяжело загремели щеколды и замки. Массивная калитка отворилась бесшумно, без скрипа. Владимир шагнул внутрь. В сгустившихся весенних сумерках он не мог разглядеть лица открывшего ему – видна была только борода до глаз и низко надвинутый на брови картуз. Несколько лежащих у завалинки собак лениво приподнялись и посмотрели ему вслед, рыжий огромный кобель нехотя брехнул, отвернулся и улегся снова.
Сначала Владимир с молчащим провожатым долго шли по коридорам, сеням и галереям большого дома – темным, запутанным и, казалось, бесконечным. Владимир, сначала пытавшийся запоминать дорогу на тот случай, если придется бежать, вскоре понял, что это бессмысленно, и начал следить за тем, чтобы не подвернуть в темноте ногу. Наконец открылась небольшая дверь во втором этаже, из-за нее блеснул желтый свет, на миг заслоненный спиной шагнувшего в сторону провожатого, – и Владимир, войдя, увидел Мартемьянова.
Первый купец города в полном одиночестве сидел за длинным некрашеным столом. Перед ним лежал разломленный пополам калач, старые счеты с побелевшими костяшками, какие-то бумаги, и стоял стакан дымящегося, дегтярно-черного чаю. Увидев входящих, Мартемьянов, казалось, не удивился. Мельком скользнув взглядом по Владимиру, он уставился черными, ничего не выражающими глазами на мужика в картузе.
– Вот, Федор Пантелеич, к тебе человек просится, – тем же бесцветным голосом доложил тот.
– Просится? – переспросил Мартемьянов, отодвигая счеты и стакан с чаем. – А чего же от меня, грешного, надобно?
В его низком голосе явственно сквозила усмешка. Владимир перевел дух. Как можно спокойнее поклонился, – вежливо, но не в пояс, – сказал:
– Добрый вечер, Федор Пантелеевич. Мне сказали, что у вас в конюшне поймали моего человека.
Черные глаза Мартемьянова сощурились. Он пристально, в упор уставился на Владимира. Чуть погодя недоверчиво рассмеялся:
– Постой-постой, мил-человек… Да ты не актер ли? В тиятре я тебя разве не видал?
– Если бывали, значит, видели. Владимир Дмитриевич Черменский, честь имею.
– Офицерского звания, что ли? – еще более недоверчиво спросил Мартемьянов. Владимир подумал, что терять ему нечего, и ответил:
– Точно так.
Мартемьянов уважительно покачал головой. А затем неожиданно рассмеялся, открыв белые, ровные, близко сидящие один к другому зубы.
– Так это, стало быть, твой цыган был?! А мы-то думаем, откуда такое чудо бешеное взялось…
– Он жив? – неожиданно хриплым голосом спросил Владимир. Внутри, под самым сердцем, что-то холодное сжалось в ожидании ответа.
– Чего ему сделается… – равнодушно махнул рукой Мартемьянов. – Молодцы мои, правда, потрепали его малость, да ведь и он их… Послушай, скажи на милость, откеля он так насобачился людей разбрасывать? Ведь всемером к нему подобраться не могли, час головами об забор летали, пока Степка не примерился его издаля оглоблей уважить. Тогда только и улегся… И где он, разбойничья рожа, нахватался-то такого? Мы спрашивали – молчит…
– Это я его выучил, – неожиданно для самого себя соврал Владимир. – Китайская борьба называется. Если бы не оглобля, вы бы с ним и вдесятером не совладали.
– Ух ты… – с уважением сказал Мартемьянов. – А ты откуда знаешь?
– В добровольческих войсках на Кавказе выучился.
– Стало быть, военный… Что ж тебя в тиятр занесло?
– Значит, судьба такая. – Владимир, ужасаясь про себя собственной наглости, нахмурился. – Федор Пантелеевич, час поздний. У вас время дорого, и я тоже сорвался со спектакля. Скажите, что вы хотите за моего человека? Денег? Меня самого в залог? Чего-нибудь другого?
Минуту-другую Мартемьянов молчал, внимательно разглядывая Владимира и, казалось размышляя, не лишился ли тот рассудка. Владимир прекрасно понимал, как опасна выбранная им манера поведения: ведь и Северьян, и он сам были сейчас в полной власти этого купца с самой темной репутацией, и Владимир мог бы поклясться, что Мартемьянов не будет обращаться в полицейский участок, а произведет суд над конокрадом самостоятельно. И так было невероятным чудом, что Северьян до сих пор жив.
– А что, денег много у тебя? – вдруг задумчиво спросил Мартемьянов.
– Денег нет, – честно ответил Владимир. – Назовите, сколько нужно, и я постараюсь достать.
– Достанешь ты, как же… – откровенно зевнул купец. – Не знаю уж, что ты там за офицер, только по всему видать – такой же беспашпортный, как и жулик твой. И чего мне с вами делать? В разум не возьму…
Владимир молчал: все равно говорить было больше нечего. Мартемьянов, поглядывая на него, не спеша глотнул чаю, отодвинул бумаги, посмотрел зачем-то на счеты, подумал с минуту, сдвинув взъерошенные брови, – и вдруг крикнул:
– Эй, Ванька! Приведите вора давешнего!
«Приведите», – мельком отметил Владимир, чувствуя, как взбежали по спине горячие радостные мурашки. Значит, чертов сын, не только жив, но и на ногах держится… Прошло довольно много времени, Мартемьянов молча пил чай, Владимир все так же стоял у дверей, чувствуя, как от напряженного ожидания бухает, словно забивая невидимые сваи, сердце. Наконец послышался грохот приближающихся шагов из сеней. Дверь, стукнув, распахнулась, и двое мужиков, пыхтя, втащили связанного Северьяна.
Даже при тусклом свете керосиновой лампы было заметно, как сильно он избит. Все лицо было в темных пятнах и полосах засохшей крови, рубаха порвана в лоскутья, губы разбиты, но оба глаза были на месте, – что в первую очередь отметил Владимир. Правда, глаза эти были сплошными сизо-черными синяками, но блестели из-под вздувшихся век знакомым диковатым и по-прежнему непокорным блеском.
– Вот он, красавец, – спокойно сказал Мартемьянов, кивая на приведенного. – Твой, что ли, узнаешь?
– Узнать, конечно, трудно, – в тон ему ответил Владимир. – Но все-таки мой. Что хочешь за него, Федор Пантелеевич?
Северьян исподлобья посмотрел на Владимира. Опустил голову. Мартемьянов, наблюдая за обоими, усмехнулся:
– В участок я своих воров не сдаю (он так и сказал – «своих»), возиться неохота. У меня расправа коротка: мешок на голову – и в Волгу. Этот живой, потому что дрался лихо, люблю таких. Так, говоришь, ты его этим китайским выкрутасам научил?
– Я, – бестрепетно повторил Владимир. Северьян снова искоса взглянул на него, ничего не сказал. Мартемьянов усмехнулся:
– Моих молодцов тому же выучишь – и в расчете с тобой.
– По рукам, – хрипло сказал Владимир. До последней минуты он боялся, что купец шутит или издевается. И поверил в удачу лишь тогда, когда по знаку Мартемьянова хмурый приказчик разрезал веревку, стягивающую запястья Северьяна. Глядя на побелевшее лицо последнего, Владимир понял, что Северьян сейчас упадет, и поспешно подошел ближе, чтобы поддержать его, но тот все же устоял на ногах и лишь, закрыв глаза, прислонился к стене. Мартемьянов встал из-за стола и подошел ближе.
– М-да… Отделали его, конечно, знатно, – озабоченно сказал он, за волосы подняв голову Северьяну и заглянув ему в лицо. Северьян не огрызнулся, как боялся Владимир, и лишь стиснул зубы. – Ну, зубья почти все на месте, кости тоже… Вот что, идите-ка вы в баню, топлена. Чуть попозжей я вам бабку пришлю, посмотрит его. И запомни, Владимир Дмитрич, – у нас с тобой уговорено. Слово я свое сдержу, но уж и ты свое держи. Ежели обманешь – у черта за пазухой найду. Не веришь – в городе про меня поспрошай, расскажут люди добрые.
– Верю. – Владимир взял за плечи Северьяна и повлек его в сени. Впереди пошел уже знакомый приказчик. В дверях Владимир обернулся и заметил, что Мартемьянов стоит у стола и, сощурив глаза, смотрит им вслед. Но что выражал его взгляд, Владимир понять не успел: тяжелая дверь захлопнулась.