— Вот зараза. Ну хорошо, — сказал Эдуард. — Спасибо.
— Я тебе одолжение сделала, — напомнила Надежда. — Большое одолжение. Ты передо мной в долгу, рейнджер.
— Понятное дело, — откликнулся Эдуард. — Только почему именно на Садовую нужно было меня вызывать? Могла и в обычное место. Я в отпуске со вчерашнего дня, чего мне мотаться туда-сюда. А ты при делах, вот и прокатилась бы за счет рабочего времени. Подумаешь — таинственность какая, неожиданные решения. Не Надежда, а легендарный Шелест.
— Не ворчи.
— Так, стало быть, колосс за тобой в комнату пошел?
— Представь себе. Дикость.
— И не хотел выходить?
— Не хотел.
— А почему же все-таки вышел?
— Я ему объяснила, что хочу побыть десять минут одна. Попрощаться с домом, ставшим мне родным.
— И он понял?
— Понял. Но не вышел.
— А когда вышел?
— Когда я пообещала ему отдаться. Прямо в моей комнате. После того, как побуду одна.
— И он согласился?
— А как ты думаешь?
— Ты со всеми нынче туда идешь?
— Да.
Эдуард покачал головой, улыбаясь.
— Да, не сдобровать колоссу. Представляю, что ты с ним сделаешь. Бедный парень.
— Ничего, жить будет. Так ты понял, что мне должен?
— Понял.
— Поскольку это все я сделала по твоей же просьбе.
— Да понял я, понял! Не наваливайся так на человека! И будешь ты царицей мира. Так, стало быть, сегодня вечером Тепедия прекращает существование?
— Ну, это не сразу. Волокита, бюрократия. Ты сам в отпуск напросился, или тебя главный надоумил? Чтобы, стало быть, не быть причастным?
— Сам. Но я думаю, он понял. И не возразил.
— Да. Ну, все, я поскакала.
Джинсы, сапожки, короткая куртка, густой макияж — Надежда любила этот образ, полу-студенческий, полу-богемный. Эдуард постоял еще некоторое время на углу, а затем перешел улицу и потопал мерным шагом к Думе. Там он еще некоторое время постоял, надвинув кепку на самые глаза.
Таксист попался неразговорчивый, и это было хорошо. Разговаривать Эдуарду не хотелось. Скрипнули тормоза. Эдуард показал таксисту удостоверение.
— Вот что, — сказал он веско. — Сейчас ты вылезешь и пойдешь обратно к Невскому пешком. Вот тебе несколько дукатов, но не вздумай напиться. Машину я оставлю… хмм… ну, скажем, на углу Загородного и Звенигородской. Через два часа. Ключи в булочной, там рядом, у Витьки, спросишь.
— Вы что же… — напуганный таксист широко открыл глаза. — Вы…
— Парень, мне некогда. Но даю тебе слово, что машина именно там и будет, и ключи тоже. Через два часа. Все, иди. Я при исполнении. Да иди же!
Аделина опоздала на пятьдесят секунд. К счастью, такси, в которое она могла ошибочно сесть, проехало мимо ее дома на десять секунд раньше. Эдуард, рискуя, мигнул фарами. Аделина не подняла руку — дура. Он затормозил, и она села на заднее сидение.
— Разъезжая… — сказала она, прокашлялась, и снова сказала, — Разъезжая, номер…
Так и знал. Именно к Стеньке. На стрежен. Не зря Надежда старалась, не зря я старался — именно к Стеньке она и бежит. Ну, что ж. Стенька так Стенька.
Просто из принципа Эдуард вырулил сперва на Невский, и доехал до Литейного, и свернул направо.
— Можешь говорить, — сказал он.
— Что происходит? — спросила она. — В чем дело?
— Дело в том, что отца твоего сегодня вечером арестуют. Не волнуйся, ничего страшного. Отпустят, но не сразу. Но отпустят. А вот если бы тебя нашли у него в доме после ареста, то…
— То — что?
— Многое могло бы произойти. Понятно?
— Эдька…
— Да?
— Это похоже на мистификацию.
— Такие вещи всегда похожи на мистификацию.
— Ты не придумал ли это все? Ирка — она знакомая твоя?
— А тебе не показалось поведение твоего отца странным?
— Показалось.
— Ну вот видишь.
— У меня завтра репетиция.
— Мне очень жаль.
— Мне необходимо там быть.
— Сколько тебе лет, а, Линка?
— Что?
— Сколько тебе лет?
— Ты прекрасно знаешь, сколько мне лет.
— Знаю. Сорок три.
— Дурак.
— Двадцать семь. А мне сколько, как ты думаешь?
— Эдька, перестань!
— Сколько? Скажи.
— Ну, двадцать пять. Дальше что?
— А Стеньке сколько?
— Ну ты и подонок!
— Нет, сколько лет Стеньке?
— Подлец.
— Двадцать два или двадцать три. Забавно, а?
— Ты…
— Нет, это я просто разговор поддерживаю.
Они слегка поскандалили.
Он подождал, пока она войдет в неоклассический известняк, четырехэтажное здание, не из самых приятных.
Машину он честно оставил где обещал. Он вообще ценил в себе это — верность слову. Сказал — значит сделает. И пешком пошел к Балтийскому Вокзалу.
Времени оставалось — минут сорок.
Сразу несколько женщин разных возрастов с вожделением посмотрели на красивого, крепко сложенного, хорошо одетого молодого шатена, по-хозяйски непринужденно садящегося в новый внедорожник. Эдуард захлопнул дверь, завел мотор, и уже направился было к Нарвским Воротам, но вдруг, сжав зубы, круто свернул вправо и полетел по Загородному на северо-восток. Никуда это не годится, думал он, что-то я не то делаю, как-то все это… Что скажет Ольшевский? Уволит к свиньям. Только этого не хватало. Как меня можно уволить? Разве что ногами вперед. Эх. Отодвинься к поребрику, дура толстая… би-би!.. ну вот, теперь еще трамвай тут встал.
Пристроив внедорожник у самой парадной, он выскочил, оправил пиджак, и толкнул дверь. Интерком есть, замка нет — замечательный дом, люблю такие дома. Только один такой и остался в квартале.
Взбежав на третий этаж, он стукнул в дверь четыре раза — требовательно.
Открыл сам Стенька, растрепанный, заспанный, в одних трусах. Тощий. Нательный крестик частично скрывали неопрятные волосы на груди. От Стеньки несло потом.
— Здравствуй, солнце ясное, — сказал Эдуард, покривившись. — Где Аделина? Есть очень срочный разговор.
— Аделина? Не заходила сегодня, — сонно ворочая языком доложил Стенька.
— Что ты врешь, парень, — раздраженно заметил Эдуард. — Мне не до шуток.
— Нет ее.
Эдуард отстранил Стеньку левой рукой и вошел в квартиру. В лицо ударил запах грязной одежды, затхлого табачного дыма, какой-то дешевой еды, кошачьей мочи, и прочая, и прочая. Квартиру населяли, помимо Стеньки, суровый среднего возраста гитарист из Перми, тощая художница, и, кажется, школьный учитель, а может быть, продавец наркотиков, маскирующийся под школьного учителя. Эдуард решительным шагом прошел в комнату Стеньки. Одежда на полу, на комоде, на стульях. Книги на всех горизонтальных поверхностях. Пылища. Окурки — не стенькины, Стенька не курит. Пыльный телевизор. На стене плохая фотография церкви в Кижах. Грязные оконные стекла. Пусто. Эдуард заглянул в ванную, за затем по очереди — в комнаты учителя (никого), гитариста (спит на полу рядом с матрацем, ноги босые и грязные), художницы (сидит в одной майке, выставив тощие щиколотки, чего-то малюет цветными карандашами, вскинула брови, криво улыбнулась).
— Вы бы, э… — сказал Стенька, возникший за спиной Эдуарда.
— Ничего не понимаю, — сказал Эдуард. — Где же она?
В этот момент телефон у него в кармане затрезвонил мелодию из оперы французского композитора Жоржа Бизе «Кармен». Эдуард выхватил телефон, как выхватывают из связки ручную гранату. Стенька отскочил в сторону.
— Да?
— Как проходит отпуск, господин Чехов?
— Хорошо проходит, господин Ольшевский.
— Сегодня, говорят, дождь будет. А завтра хорошая погода. На рыбалку поедете?
— Да, наверное.
— Ну, желаю приятно провести время.
— До свидания, господин Ольшевский.
Сунув телефон в карман, Эдуард вздохнул слегка, с облегчением. Отсрочка на день. Он повернулся к Стеньке.
— Мальчики, хотите, я вас нарисую? — предложила художница.
— Рисовать надо уметь, — заметил Эдуард, делая Стеньке знак — выйдем.
Они прошли в стенькину комнату.
— Прибрал бы ты, что ли.
— Приберу, — откликнулся Стенька, зевая нервно.
— Она тебе не говорила, куда пойдет?
— Кто?
— Аделина.
— Когда?
— Давеча. Вот только что. Она здесь была.
— Да не было ее здесь!
Нет, не врет Стенька. То бишь — зашла в парадное, подождала, пока он, Эдуард, уедет, и снова вышла. Но зачем? Вроде бы достаточно напугали ее. Или нет? И где ее теперь искать? По подругам ездить? Или звонить? Звонить нельзя!
— Слушай, Стенька, а позвони-ка ей.
— Кому?
— Аделине.
— Она не любит. Ну да ладно. Давайте телефон.
— А, да, я забыл, у тебя нет мобильника. Ладно, одевайся, выйдем, на улице позвонишь.
— Мне нужно идти.
— Позвонишь и пойдешь. Я тебя не держу.
Из-за матраса выскочила радостная кошка, неся за хвост обезумевшую от страха мышь, и побежала в коридор — играть. Стенька, вздохнув, поднял с пола штаны.
Из-за матраса выскочила радостная кошка, неся за хвост обезумевшую от страха мышь, и побежала в коридор — играть. Стенька, вздохнув, поднял с пола штаны.
— Помылся бы, что ли, — заметил Эдуард.
— Воды нет.
* * *— А скажите-ка мне, Бертольд Абрамович, — спросил на следующее утро директор театра Морис Будрайтис, переплетя пальцы рук и положа руки на письменный стол веско, — что происходит, собственно, там у вас?
— Всё хорошо, а что? — нервно ответил, и спросил, Бертольд Абрамович.
— Всё хорошо?
— Ну да. А что?
— Да так. Мне тут сказали только что… по телефону… что не совсем хорошо.
— А кто сказал? — возмущенно осведомился Бертольд Абрамович.
— Ну уж это-то как раз не очень важно, — заметил наставительно Будрайтис.
— Нет, это очень даже важно! — снова возмутился Бертольд Абрамович. — Если у кого-то в нашем театре есть время заниматься доносительством, значит, он недостаточно загружен работой и является бездельником. Вот, например, у меня такого времени нет, я все время занят исключительно работой. И я не люблю, когда бездельники мешают нам работать — и мне, и вам, и всем.
— Не сердитесь, Бертольд Абрамович. Насколько я понимаю, вы смотрели сегодня новости утром. По телевизору. А если не смотрели, то вам наверняка о новостях этих уже сообщили коллеги.
— Да что там коллеги… да и новости…
— Нет, не скажите. Иногда очень интересные вещи показывают. Так значит, всё в порядке, всё-всё?
— А что я могу сделать? Выгнать? Так ведь, во-первых, замены в данный момент нет. До премьеры три недели…
— Нет, о том, что она будет петь на премьере, мы с вами даже и говорить не будем, Бертольд Абрамович, поскольку говорить не о чем. Это глупо. Меня интересует, как вы относитесь к тому, что она присутствует на репетиции?
— Ну так что же, выгнать ее? Выгнать, Морис Арнольдович?
Будрайтис расцепил руки, провел ладонью по лбу, поправил пиджак, и задумчиво посмотрел на окно. За окном синело небо. Хороший день. Погулять бы по парку, ни о чем не думая. Зайти бы в мороженицу — Будрайтис любил мороженое.
— Да, неприятно, — признался он. — Действительно, очень неприятно. А она хорошо поет?
Бертольд Абрамович пожал плечами.
— Очень неприятно, — продолжал Будрайтис. — Вот прямо таки сама пришла, утром, как ни в чем не бывало? — быстро спросил он, понизив голос.
— Да! — с отчаянием в голосе откликнулся Бертольд Абрамович. — Пришла вот, и поздоровалась со всеми. Волосы назад зачесала. И теперь они репетируют. Литовцев возбужден, контрабасистам улыбается.
— И вы с ней не пытались поговорить?
— О чем?
— Ну, как же.
Бертольд Абрамович промолчал.
— Уволю я вас, Бертольд Абрамович, — с тоской сказал Будрайтис. — Честное слово. Возьму вот и уволю. Вернется Валериан — что мне ему сказать?
— За что меня увольнять? Что я такого сделал? Это что же, благодарность ваша за многие годы работы? Я этому театру жизнь свою отдал, всю свою жизнь! Я буду жаловаться! Я напишу в газету. У меня есть знакомый редактор. Он у меня собаку недавно купил.
— Какой породы?
— Фокстерьера.
— Умная собака?
Бертольд Абрамович долго хмурился и молчал, насупившись, и вдруг улыбнулся.
— До чего умная, не передать, Морис Арнольдович. Все понимает, тактичная, хозяев любит. Что не скажи — слушает. И в глаза смотрит, грустно так.
— В глаза смотрит?
— Все время. Доверчиво так.
— Я давеча свою собаку усыпил, — сокрушенно сообщил Будрайтис. — Такое горе, Бертольд Абрамович. Собака — она существо преданное. Всегда тебе рада, всегда. А на рыбалку с собакой ездить — вот, не поверите — такое блаженство… сидит рядом, не долдонит, не жалуется, ласковая… А что, если?…
— Да?
— Давайте рассуждать логически, — сказал Будрайтис, оглядываясь, хотя в кабинете кроме него и Бертольда Абрамовича никого не было. — Мы ведь частично коммерческое заведение, не так ли. Так?
— Ну…
— На коммерческой частично основе. И, предположим, премьера новой постановки. Открытие сезона. А телевизор-то все смотрят. И вот все узнали, что у нас… поет… дочь. Понимаете? Народ ведь сразу повалит валом. Полный зал каждый раз. Сейчас ведь не прежние времена, Бертольд Абрамович. Сейчас деньги — первое дело. На это и сошлемся.
— Да, но Валериан…
— А что Валериан? Валериан по миру рыскает — зачем? Чтобы деньги зарабатывать.
Помолчали.
— Да, но вот ведь репортеры… не наши, разумеется, а иностранные… — напомнил Бертольд Абрамович. — Они ведь будут освещать.
— Да… — протянул Будрайтис. — Освещать будут. И ведь неудобно-то как! Знаете, давеча звонила Мишура.
— Сама?
— Да. И сказала, что в принципе согласна. Ну, некоторые условия только обсудить. Что-то у нее не заладилось… с Ковент-Гарденом, что ли… И она готова. Черт знает, что такое! С другой стороны, если… — он снова оглянулся, — … если отца оправдают… А? Ведь он, узнав, что дочь его выгнали, обязательно что-нибудь такое… сделает. Ведь сделает? Злопамятный, небось?
Бертольд Абрамович потрогал пуговицу на пиджаке, скосил глаза, откашлялся, и поерзал в кресле.
— А как долго вы… с Мишурой… будете переговоры вести?
— Да ее хоть завтра можно на репетицию. Уж обломаю ее, не беспокойтесь, — заверил Будрайтис.
— Ну вот и выход. Пусть Полоцкая сегодня отрепетирует, а завтра приходит Мишура, и Полоцкая занимает свое место в партере, и слушает, как репетирует Мишура. А там — пусть ее забирают хоть во время репетиции.
— Тише, тише. Будьте осторожны в выражениях, Бертольд Абрамович.
* * *По окончании репетиции, Аделина ушла из театра первой, ни с кем не попрощавшись, накинув на плечи пальто, купленное давеча у Свиридова — как, впрочем, и все остальное, что было теперь на ней — черные чулки, короткие сапожки, узкую (слишком, на ее вкус) юбку, блузку, жилет, берет. Раньше в магазин Свиридова ей бы и в голову не пришло зайти, а нынче выхода не было. Никакого кредита — все куплено за чистоган. К счастью, девушки-комми не знали ее в лицо. По телевизору, висящему над прилавком, ее показали через десять минут после ее ухода.
Литовцев, придя в себя после неожиданно бешенного темпа репетиции, отрешенно стоял за пультом, качая головой. Такая работа — и вдруг все сорвется. Даже Абдул стал меньше руками размахивать. На сцене возились осветители. Димка Пятаков вышел к рампе и зычно пропел на низких нотах:
— Эх, вдоль по Питерской!..
— А ну пошел отсюда! — визгливо рявкнул Литовцев, и Димка отскочил испуганно. — Убийцы, сволочи! — Литовцев соскочил вниз, налетел на стул первой скрипки, упал, повалив десяток стульев, поднялся, и раздраженно пнул стул кларнетиста. Арфистка, задержавшаяся в яме, с удивлением посмотрела на него сквозь сильные очки.
— Алексей Борисович, что с вами?
— Ничего, — раздраженно откликнулся Литовцев и, проходя мимо нее, добавил, — Худеть вам надо, дорогая. А то скоро Вагнера будем репетировать, у него шесть арф, а вы одна три места занимаете.
И вышел. Арфистка пораженно села на стул массивным задом, несколько раз мигнула, и зарыдала патетически. Неуемный бесчувственный Димка Пятаков глянул в яму, усмехнулся, и пропел:
— Спарафучиль зовут меня…
Арфистка посмотрела на него из ямы и зарыдала громче.
* * *День выдался солнечный. Аделина погуляла по улицам, пообедала в кафе, и решила, что просто пойдет домой. И будь что будет.
Уже подходя к арке, увидела она двоих, одетых в дорогие костюмы. На мгновение она замерла.
Первый порыв — бежать. Затем она решила, что к ней это не относится. Ее просто напугали давеча. Эти двое — вовсе не ее ждут.
И действительно, они даже не посмотрели на нее, когда она прошла мимо и свернула под арку. Эхо шагов звучало — совершенно не похоже на литавры. Аделина вошла во двор и направилась ко входу в дом. Стала подниматься по лестнице. И услышала, как снова открылась, и закрылась, парадная дверь. Ее догнали на втором пролете.
— Поговорить надо, — сказал один из двоих, беря ее за руку.
— Что вам нужно! — громко возмутилась Аделина, пытаясь освободить руку.
— Узнаешь. Поехали с нами, машина во дворе. Не кричи только. А то ведь можем придушить ненароком.
От них густо несло одеколоном. Они поволокли ее вниз. У Аделины потемнело в глазах. Уже не отдавая себе отчета в том, что делает, она стала вырываться. Один из двоих замахнулся коротко, чтобы дать ей пощечину. В этот момент, прыгнув через перила сверху и приземлившись на ступени вплотную к группе, Эдуард въехал ему прямым ударом в глаз. Замахнувшийся, сделав быстрый полуоборот, упал и покатился вниз по ступеням. Второй преследователь оттолкнул Аделину и сделал шаг назад, вниз, давая себе время выхватить пистолет. Не успел. Эдуард пнул его ногой в голову.