— В общем-то да.
— Точно неуверенность.
Я резко вернулась в ванну. Зачерпнула ладошками воды и вылила на него. Четкий звук. Резкий взмах. Чуткая реакция. Редкая сосредоточенность на моменте.
Он сначала попытался отпрыгнуть, но не успел. Потирал руками лицо. Пил игристое лето из запотевшего бокала. На белой жатой рубашке были видны следы брызг.
В секунду, да что там — в секунду, в доли и сотые, а вернее, миллиардные, я ощутила себя невероятно счастливой.
— Спасибо! — по идее, эту фразу собиралась сказать я, а не Макс.
— За что? — испуганно переспросила я, решив, что сейчас меня точно огреют моей же зарплатой и, вместе с орудием уничтожения, закопают в соседнем пролеске.
Макс улыбался.
— Ты мне своими выходками возраст сбавляешь. Того гляди, ровесниками станем!
— Можно я выйду из ванны и мы тогда продолжим?
— Ладно, так уж и быть. Хотя мне нравится смотреть.
— Я в стриптизерши не нанималась.
— Мне не сложно съездить за еще одной бутылкой шампанского.
Он улыбался и посмеивался. Я думала, разрыдаться или продать себя.
Мы напились шампанского и переместились на крыльцо. Я сидела, завернутая в сатиновую простыню ярко-алого цвета.
Даже намека на секс не последовало.
Меня штормило в унисон ветру.
— Ты же не проститутка. И никогда ей не была. Почему тогда ты это делаешь?
— Так надо. Потом, мне очень хочется отработать свою бутылку шампанского.
Мое безумие требовало сиюминутной близости. Душевной или физической — не столь важно. Но тотчас.
— Вот ты будешь смеяться, но я не могу взять и тебя поцеловать, — сказал он достаточно тихо.
Я, конечно, услышала, но вполне могла сделать вид, что не разобрала слов.
— Я думала, что проституток не целуют.
Простыня упала с одного из моих плеч. Ветер раздувал полувысохшие светлые локоны.
— Ты же не проститутка.
— Не важно, кем я была до встречи с тобой и кем я буду, после того как наступит утро. Сейчас я девушка, за ночь с которой ты заплатил.
— Я не платил, я просто угостил тебя бутылкой шампанского.
— Хочешь, я тебя сама поцелую?
— Я хочу, чтобы ты хотела меня поцеловать. Но ведь ты не хочешь.
— Я не знаю.
— Ну что, тогда просто пошли спать? Кто платит, тот и заказывает музыку.
Меня данное предложение удивило. Но спать так спать. Мы забрались в одну кровать, под одно одеяло. Он даже не дотронулся.
Приставать не стал.
Храпеть тоже.
Оба факта вызвали экстренный приступ бессонницы. Данный вид товаров и услуг доставляется крайне быстро. Ибо спрос не велик.
Было безумно холодно и хотелось чихать. Ветер ударил трехочковым ударом по окну, резко и неистово. За рамой, за странной вылазкой в потусторонний, не принадлежащий ни Максу, ни мне мир, было желто-гнойное небо.
Эти странные порывы. Ветра и меня.
Я спряталась в толстое одеяло. Укуталась.
Приятно поежилась холоду.
Высунулась в окно проверить ветер, в какую из сторон света (а главное, внутрь или вовне) дуют те самые воздушные потоки. Облизала собственный палец и подставила ветру.
А то помните всякие «Войны миров». Нужно было проверить, что он дул в нужную сторону, мне было жизненно необходимо знать, здорово ли мое Небо № 7…
Часы тикали, ТВ работал, мозг жужжал.
Да и диспансеризация неба прошла успешно.
От звука «включение» и «выключение» телевизора уже начинающее меня прилично возбуждать мужское тело сделало пару невнятных телодвижений во сне.
Макс проснулся и посмотрел на меня очень сонно и верно, что ли. Не знаю даже, как правильно описать этот взгляд.
— Ты чего не спишь?
— Пытаюсь понять, это просто гроза или нашествие инопланетян!
Он засмеялся и хлопнул рукой по матрасу.
— Давай ложись обратно!
— Я уже не усну. Слишком сильный ветер.
Я села на подоконник. Спальня находилась на третьем этаже дома. Открывался мой любимый вид. Верхушки сосен. Колоннада домов. И вечное небо.
Стаи мыслей вместо птиц, громче и быстрее.
— Знаешь, а мне хочется тебя поцеловать!
— Это минутное? Или продуманное все же?
— Дай мне пару минут подумать. Я спущусь покурить. И если ты вдруг захочешь меня поцеловать, то спускайся на крыльцо.
Дождя еще не было. Но ветер кричал, что скоро наступит. Он рвал мои эмоции и сомнения на клочки. Так яростно!
Я закутала свои сомнения в простыню. На плечо упала первая капля утреннего, но тем не менее сумеречного дождя. Больно и кропотливо.
Макс спустился и встал позади меня.
— Хочешь, я тебя обниму?
— Хочу.
— Сигарету дашь?
Я протянула ему пачку и зажигалку.
— Только тогда покрепче.
— Сигарету или обнять?
— Второе.
Он выполнил мою просьбу.
Не знаю, полностью ли вы ощущали это чувство, когда приятное вам тело противоположного пола прикасается к вам, вы прилипаете друг к другу, стесняетесь (стеснялась конечно же я, а не он) поеживаться или совершать какого-либо рода телодвижения. Когда воздух, который он выдыхает, соприкасается с твоей кожей. И ты утопаешь в бессмысленном газе существования.
Я провела волосами по его груди, не осмеливаясь полностью опрокидывать голову на его грудь.
Он правой рукой осторожно гладил мое левое плечо, подбородком касался ключицы.
Ох уж этот спинной мозг, что вечно твердит помедлить.
На моих часах было полшестого утра. Начался ливень. Я вытянула ноги, так что вся кожа до коленных суставов покрывалась аккуратными каплями первого за месяц дождя.
— Тебе не холодно? — спросил Макс.
— На удивление жарко.
Он отпустил мои плечи и руками провел по спине, каждый мускул его пальцев проминал мои мышцы. Это был не массаж. Это были максимально темпераментные прикосновения.
Я запрокидывала голову назад. Все еще мокрые волосы прилипали к его животу.
Гром с молниями раздирал небо на сотни баннеров. Мы сливались в этом странном утре.
— Хочешь еще выпить? — спросил Макс.
— Мы же допили бутылку.
— Ты меня все время недооцениваешь.
— Да ладно?
Он отпустил мое тело от кончиков своих пальцев. Мне моментально стало его не хватать. Появилась неимоверная жажда.
Макс принес бутылку белого вина.
— Знаешь, ты будешь смеяться, но я не ценитель вин. Обычно я мешаю белое вино, вне зависимости от цены и качества, со спрайтом, ванилью и лаймом. Прекрасно утоляет жажду. Не понимаю я сути в ароматах, осадках и прочей нечисти, — сказала я, пытаясь хоть что-то унюхать в бокале.
— Ты будешь смеяться, но я не встречал ни одну девушку, которая могла бы состязаться с тобой в оригинальности.
— Уверен?
— Даю руку на отсечение.
— Отсекать буду медленно и больно, так что хорошенько подумай. У меня этими руками на отсечение и зубами на выбивалово уже весь холодильник забит.
— А ты на органы продавай!
Лил сильный дождь.
Мы стояли возле крыльца, так, что крыша уже защищала нас от капель, но еще было видно небо.
Макс столкнул меня в дождь. Простыня чуть не упала с моего тела. И оставил меня в этом дожде одну. Второй раз за полчаса. Как будто думал или сомневался.
Я тоже сомневалась. Потому что знала, что не стоит заниматься с человеком сексом, если намереваешься завести с ним отношения. А тем более не стоит спать с человеком, с которым надеешься познакомиться.
— Что ты делаешь?
— Стой и охлаждайся. Как надоест, возвращайся на крыльцо.
Я стояла в холоде начинающегося ливня.
— Зачем ты так? — спросила я обиженно.
— Хочу посмотреть, сколько ты продержишься. Да, и зрелище красивое!
Ледяные капли скользили по моему загоревшему телу. Так просто. И так привычно.
Дождь бил с такой силой, что мы видели друг друга с трудом. Стоя на расстоянии пары метров. Своеобразная сепия природных явлений.
— Так ты хочешь? — кричал он, пытаясь стать громче дождя.
— Хочу чего?
— Поцеловать меня хочешь?
— Я хочу, чтобы ты первым сделал шаг.
Дипломат фигов. Он сделал ровно шаг. Такой шаг, чтобы именно мне пришлось принимать решение, двигаться ли в его сторону. Он сделал свой выбор — и снова перекинул право хода на меня. Следует также заметить, что этот шаг позволял ему оставаться на суше и не покидать порога крыльца.
Я стояла, мокрая и холодная от дождя. Скупая на эмоции. И эмоционально обнаженная. В ступоре, готовая войти в штопор.
Я хотела его каждой частью своего тела.
Но я боялась приблизиться. Все знают этот ступор — когда импульсы неподвластны, когда мышцы перестают сокращаться. И ты замираешь в моменте.
Дождь лил, нанося сотни тысяч единовременных ударов, повторяя эту природную дробь.
Слезы смешивались с дождем. Что делаю я? Что я творю?
Слезы смешивались с дождем. Что делаю я? Что я творю?
Ресницы пили грозу.
— Я хочу, чтобы ты подошел ближе.
— Зачем! Сама не можешь? Я свой выбор сделал, пустив тебя в машину. Теперь ты сделай свой.
Макс улыбался. Он чувствовал каждую мою мысль и знал наперед весь спектр чувств.
— Стесняюсь!
— Первая правда, которую ты мне сказала!
— Хватит на сегодня психоанализа, доктор Фрейд!
— Правда хочешь, чтобы я приблизился? Только смотри — я не остановлюсь!
— Значит, мы с тобой будем на одинаковых скоростях.
Он взял меня за руку и притянул к себе. Сильно и резко.
Поцелуй имел вкус дождя и спадающей ночной жары. Остывшего в морозильнике шампанского, белого вина восемьдесят какого-то года (и как оно не протухает?) и чего-то еще.
Наверное.
Мы касались двадцатью пальцами четырех рук наших тел.
Мы дотрагивались четырьмя губами четырех губ.
Мы тянули четырьмя руками четыре руки.
И сливались в чем-то одном. Чему не хотелось давать названия.
Переползали в дом. Медленно.
Обычно мужчина, дорываясь до тела (хотя что я знаю про мужчин), вонзаются в тебя яро и неистово, понимая, что все — дорвался. Тут было иначе. Он делал все так медленно и постепенно, не то чтобы сосредоточенно — скорее сконцентрированно.
В какой-то момент он резко остановился, сжав безумно сильно мои руки, так что едва ли я могла сделать хоть какое-то телодвижение.
— Открой глаза!
— Зачем?
— Не хочу потакать твоему детскому воображению. Ты вообще с кем занимаешься сексом, со мной?
Это был мой первый мужчина старше двадцати трех. Сказать правду — это был мой первый мужчина. До этого было так — шушера.
— Сколько тебе? — спросил он вдруг.
— Двадцать.
— Правда, что ли?
— Сажают до четырнадцати. Расслабься.
Макс прижал меня к стенке (или это был шкаф) и, хватая пальцами шею, буквально заставлял смотреть на него, когда хотелось отвернуться и уйти в себя, он заставлял смотреть, он заставлял реагировать на каждое прикосновение, он заставлял не стесняться мурашек, которые забежали по моим ногам от практически невесомого касания его мужского символа. И потом он снова отрывался и ждал реакции.
— Я сдаюсь!
Понятное дело, что сдалась я, а не он.
Отныне у нас был один общий вес на двоих.
На перепутье этажей мы забыли, что есть спальня, простыни и другая мишура. И тупо, обыкновенно и привычно для любого жителя Земли отдавались друг другу. У нас было сегодня. А завтра подождет.
Ведь Макса ждет целый мир. А меня хотя бы пара континентов.
Сразу после секса мы собрались и поехали. Не курили, не пили воду, не валялись в обнимку, не молчали, потому что молчание — процесс интимный…
Просто оделись, синхронно. Сели в машину. Поворот ключа.
Гуляй, Вася!
Мы ехали по дороге. Солнце пекло с еще большей силой. Будь проклята эта конденсация (или еще какое-то умное слово, связанное с тропиками, туманами и обманами). Асфальт уже прогрелся, и вокруг чувствовался запах прелости.
Я закрыла окно.
— Надышалась? — спросил меня Макс.
— Там так мерзко.
— Тебе ничего не нравится. Это я уже понял.
— Нет, ну почему — мне домики маленькие деревенские нравятся. И церковь вон та. — Я показала рукой на головку храма.
— Я там ребенка крестил.
Мне стало безумно не по себе. Ревновать человека, которого ты видишь первый и последний раз в жизни, — простое недоразумение. Женат, ребенок, по голосу звучало, что сын.
Я промолчала всю оставшуюся дорогу. Смысла говорить я не находила.
Изучала вывески. За МКАДом в почете психоаналитики, гадалки, а также всевозможные поселки. Один из щитов меня откровенно улыбнул: «Страхую от любви. Дорого». Надо бы мне туда наведаться для перестраховки.
— Чего молчишь? — Макс не выносил моего молчания, ему все время была нужна реакция. — Ребенка — значит сына лучшего друга. Но мне понравилось, как ты испугалась.
— И вовсе я не испугалась, я устала и спать хочу.
— Я тебе отвратителен? Такое иногда случается, что сразу после секса испытываешь безудержное желание помыться, сбежать или даже провалиться.
— Сбегал?
Макс кивнул:
— Как сквозь землю проваливался. А чем ты занимаешься? Учишься? — спросил меня Макс.
— Смеешься? Я собой торгую. Такая профессия. Древнейшая.
— Может, на актерский поступишь? Хотя нет, прокалываешься в образах.
— А ты?
— Я тоже торгую. То тем, то сем.
Мой лучший друг, я его называю Другом из Бронкса, ибо все бурное детство мы ходили в широченных штанах и разукрашивали соседские гаражи некоторым подобием граффити, ненавидит таких людей и моментально вешает на них ярлык торгаша.
— Знаешь, как это называется у нас, простых людей? Барыга.
Не знаю почему, язык требовал нахамить.
— В смысле?
— Ну, человек, который говорит, что он торгует, не любит свою профессию. Ты мог бы сказать: я занимаюсь холодильниками, убрав слово «торгую». Я бы подумала, что ты любишь холодильники…
— То есть тебе проще было б, если б я холодильники любил?
— Вопрос спорный.
— Ты, надо заметить, даже сказав, что торгуешь собой, — себя не любишь.
— Это почему?
— Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину.
— У тебя еще много вопросов. Останови меня у ближайшего метро.
— Давай я тебя до дома довезу — зачем тебе в семь утра в давке толкаться.
— Нет.
— А если я тебя не выпущу из машины?
— Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке.
Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот-догами, из которых доносился отвратительный аромат фастфуда. Но есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. И потом, просить денег на хот-дог — низко.
Интересно, а как я зайду в метро? Позвонить матери или отчиму с телефона Макса — значит пустить человека под расстрел. Нельзя.
Я сидела в машине и держалась за ручку двери. Так хотелось придумать повод, чтобы остаться еще на «минуточку». Хотя кому нужна эта «минуточка»? Что может случиться еще за «минуточку»?
— Когда ты успел надушиться? — спросила я Макса. От него пахло чем-то новым. Не тем, чем вчера.
Значит, будет не так больно.
— У меня всегда есть флакон в бардачке.
— Можно?
Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок.
Нет, будет больно. Воспоминания — это всегда больно. Как ножом, или ножницами, или даже степлером по сердцу.
— Эй, — крикнула я, — у тебя есть пятнадцать рублей на метро?
— Поездка стоит семнадцать рублей!
— Прости, я три года в Лондоне жила. Не помню.
Он дал мне двадцать рублей. Новыми и хрупкими бумажками.
Я шла в сторону метро. Ноги все также утопали в асфальте. Никогда не помню такого жаркого мая.
Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская».
— Я обещаю, я верну!
Он рассмеялся. И уехал.
Я зашла в метро.
В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся три рубля.
Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его ушей доносилось на полвагона фраза: «Я прожил год без любви».
А я? Сколько же я прожила без любви? Три года?
Целую жизнь.
Облако № 2 ОБМАНия. В стране туманов и обманов
Бывает.
Когда я пыталась принять тот факт, что не стало отца, я попыталась договориться с собой — не вспоминать о маминых полетах во сне и наяву.
Не поверите — это тоже не вышло. У меня ничего, кроме фекалий, вообще не выходит. Так уж я устроена.
Мне было двенадцать, когда мама поведала мне свою историю полетов во сне и наяву. Под утро, расстроенно, будто пытаясь отомстить всему миру в лице меня. Или просто исповедываясь.
— Знаешь, когда я поднималась над телом, мне было так хорошо… Это не значит, что сейчас я не умею ценить жизнь, но и не вижу больше смысла, чем видела тогда.
— А по мне ты скучала?
Она молчала… Строила полузадумчивую гримасу.
— Ну хоть чуточку? А по папе? — продолжала я свой допрос.
— Нет, о вас я не вспоминала, не думала. Мне было слишком хорошо. Очень не хотелось обратно. Но там, как видишь, у меня не сложилось, и я вернулась. — Она засмеялась. — Пришла в себя, долго пыталась отыскать в закромах воспоминаний, чем я занимаюсь на работе. Начала снова жить.