И женщины даже не чувствовали, что мы торчим.
Дэви стоял у бочонка, пил пиво и хмуро наблюдал за нами. Он ни разу не двинулся с места, чтобы помочь, и только раз я увидел на его лице улыбку – когда Перси предложил нам способ избавиться от лишнего труда.
– Знаете что? Я вам скажу: надо скрестить ваших дурацких телят с этими голубями. – Он поддернул ремень, как голливудский коровий барон, и на техасский манер протянул: – Сами будут возвращаться домой. Почтовые коровы.
Все засмеялись, хотя с трудом удерживали очередного теленка. Перси гикнул, шлепнул себя по бедру и толкнул локтем Квистона.
– А, Квист? Почтовые коровы?
– Идея! – сказал Квистон. – Почтовые коровы! – Он всегда подражал старшему парню и сейчас, так же поддернув штаны, протянул: – Знаете что? Надо пойти на пруд и поймать этого зверя. Папа обещал поймать.
– Какого зверя?
– Ну, чудовище.
– А, правильно, – вспомнил Перси. – Пока не стемнело. Вытащим его и поставим клеймо.
– У насосной, говоришь? Там глубоко.
– Я донырнул.
– Да, пап. Перси донырнул.
Я встал и огляделся, высокий, как башня. Все под контролем. Пастораль. Буколика. Свежие кедровые стружки золотятся под солнцем. Коровы усмирены и спокойны. Огромный флаг не столько развевается на ветру, сколько сам веет, словно большая пестрая ладонь волнует воздух, отгоняя мух.
Бадди опустил заиндевелое клеймо в дымящийся бак и посмотрел на меня.
– Сколько осталось? – спросил я.
– Всего три. Два маленьких легких ангуса и вон тот настырный пегий монгол.
Я снял одну перчатку, обтер потную голову. И только тут понял, что с меня градом льет пот. Бадди пристально смотрел на меня.
– Ладно. Пойдем. Выхолостим страшилу, пока не расплодился.
– Вперед, дядя Девлин! – крикнул Перси.
– Вперед! – подхватил Квистон.
Я прошел за ребятами мимо тенистого клена, под которым Доббз возился со звуковой аппаратурой. В одной руке у него было холодное пиво, в другой – включенный микрофон, и он лыбился, как блин на сковородке.
– Приветствую! – сказал он в микрофон. – Я вижу, идут некоторые гладиаторы, любители родео. Может быть, удастся расспросить. Скажите, друг, как там дела на арене? Отсюда похоже, что вы управляетесь с буренками довольно ловко.
– Мы их подморозили! – ответил за меня Перси, взяв микрофон. – Оставили сменщиков заканчивать.
– Да, Доббз, – гордо добавил Квистон. – А теперь идем за этим зверем на дне пруда!
– Слышите, друзья? С арены прямо в черную лагуну[125], без передышки. Похлопаем отважным ковбоям.
Женщины, готовившие картофельный салат за лужайкой, ответили приветственными криками. Доббз поставил новую пластинку.
– В их честь, друзья и соседи, – Боб Нолан и «Сыновья пионеров» исполнят бессмертную «Холодную воду». Давай, Боб!
Он выключил микрофон и подался ко мне.
– Ты как, старик?
Я сказал, что в порядке и даже лучше. Супер. Иду с этими, смою пыль перед обедом, пахнет изумительно, пошел догонять ребят.
От запаха мяса, шипящего на решетке, у меня перехватило горло. Но потребности подкрепиться я не ощущал. Каждая клетка тела будто лопалась от топлива, которого хватит на десять лет.
Пруд дрожал под солнцем. Ребята уже скидывали одежду на маргаритки. Со склона позади донеслись торжествующие крики: ковбои поймали пегого монгола, и хмельной голос Доббза присоединился к «Сыновьям пионеров», сообщая, что он дьявол, а не человек и поливает горящий песок водою…
«…холодной, чистою водою».
Я знал, что она будет холодная, но не очень чистая. Даже когда она не отражала солнце тебе в глаза, спирогира и рдест не позволяли заглянуть в нее глубже чем на метр. Я сел и принялся расшнуровывать ботинки.
– Так, ребята, где там прячется ваш водяной?
– Я вам точно покажу, – пообещал Перси и вскарабкался по лестнице на крышу насосной будки. – Я нырну и найду его. Тогда пущу пузыри, чтобы вы его подняли.
– Найдешь, так почему сам не поднимешь?
– Потому что он слишком большой для ребенка, дядя Девлин. Его только взрослый мужчина поднимет.
Он натянул очки и улыбнулся мне, как проказливый водяной. Потом набрал в грудь воздуху и прыгнул с криком. Всплеск нарушил блестящую гладь, и в первые мгновения мы видели, как он по-лягушачьи уходит в глубину. Вода сомкнулась над ним. Квистон подошел и стал рядом. Я стянул ботинки и джинсы, закинул их в будку, загородил глаза от солнца и вглядывался в воду. Ни пузырька, ни рябинки.
Чуть ли не через минуту Перси вынырнул, отплевываясь. Он подплыл к берегу и вылез, ухватившись за мою руку.
– Не нашел его, – пропыхтел он, упершись руками в колени. – Но найду!
Он снова взобрался на крышу и нырнул. На этот раз – молча. Вода скрыла его. Квистон просунул руку в мою.
– Перси сказал, у него зубы как у акулы и шкура как у носорога. Может, просто выдумал.
– Перси никогда не был надежным источником.
Мы, щурясь, смотрели на воду, ожидая сигнала. Ничего, кроме слабого никелевого колыхания. Квистон сжал мою ладонь. Наконец Перси вырвался на поверхность.
– Наверное, глубже, чем я думал, – пропыхтел он, выползая на берег.
– Пруд глубокий, Перси.
– Я знал, что ты выдумываешь, – с облегчением сказал Квистон.
Перси покраснел и сунул кулак ему под нос.
– А вот это видал? Свяжешься с Персом, получишь перцу.
– Спокойно, Перси. Не кипятись. Идите, ребята, на мелкий конец, на головастиков поохотитесь.
– Ага, пошли! – Квистона не очень привлекала темная вода под насосной – даже без чудищ. – На головастиков в рогозе!
– Я на головастиков не охочусь, – сердито объявил Перси и полез по лестнице.
Он сорвал очки и отшвырнул, словно они были причиной неудачи. Вдохнул и прыгнул. Вода взлетела, поколыхалась и замерла. Я влез наверх, чтобы смотреть не под косым углом. Непроницаема, как листовая сталь. Квистон окликнул снизу:
– Пап?..
Я смотрел на воду. Перси не всплывал. Я собрался уже нырнуть за ним, но тут его лицо появилось на поверхности.
Он полежал на спине, работая ногами, потом поплыл к берегу.
– Ничего, Перси! – крикнул Квистон. – Я тебе верю. Мы верим, правда, папа?
– Конечно. Там может быть что угодно – утонувший сук, шезлонг, тот, что Калеб бросил прошлой осенью…
Перси отверг протянутую руку Квистона и выполз по илистому берегу на траву.
– Никакой не сук. И не шезлонг. Может, и не чудовище, но никакая там не мебель. Идите на фиг!
Он обхватил колени и поежился. Квистон посмотрел на меня снизу.
– Ладно, ладно. Посмотрю, – сказал я, и ребята радостно закричали.
Я снял часы, бросил их Квистону и поднялся на высокий край крыши. Зацепился пальцами ног за край фанеры, крытой рубероидом, и начал дышать. Я чувствовал, как кровь насыщается кислородом. Мальчишка не знал этого приема опытных ныряльщиков. Кроме того, он выпрыгивал слишком далеко и входил в воду не вертикально. Я войду чище… еще три вдоха, пригнуться, прыгнуть как можно выше и сложиться.
Но уже в прыжке я переменил намерение.
Прыжки в воду не мой конек. Попрыгать мне довелось только в тот год, когда отец служил на Мейр-Айленде, а мы учились в Бойес-Хот-Спрингсе. Бадди и я были в возрасте Перси и Квистона. Друг отца, отставной боцман, после школы учил нас прыгать с трамплина. Бадди научился прилично делать полтора оборота. У меня не пошло дальше «обратной ласточки» – прыжка с вращением назад, когда ты прыгаешь, выбрасываешь ноги вперед, откидываешься в воздухе назад и летишь животом близко к трамплину. Это выглядит опаснее, чем есть на самом деле.
Надо только выпрыгнуть подальше.
И, оторвавшись от крыши, я понял, что прыгнул довольно далеко. Я был в восторге от своих мышц, способных на такой далекий и высокий прыжок, и, решив, что будущее – вот оно, настало, сделал «ласточку».
Впервые за двадцать с лишним лет. Но все происходило в замедленном времени – я успевал вспомнить все движения и правильно их выполнить. С томной грацией я лег в воздухе навзничь, раскинув руки и выгнув грудь и живот к изумленному небу. Это было чудесно. Надо мной кружили голуби, восхищенно воркуя. «Сыновья пионеров» завели следующую балладу: «И выехал старый ковбой…» Ветер обвевал мою шею и подмышки, солнце грело бедра, пахло скворчащим мясом – и все это в ленивом сибаритстве, невесомом парении. А потом, где-то под этими земными ощущениями или позади них, далекие и в то же время тревожно внятные, послышались иные звуки, которым предстояло длиться и нарастать на протяжении всего этого ужасного остатка дня и вечера. Это не был знакомый вой обезглавленной ведьмы, какой слышишь на отходняке после пейота, и не многоголосые споры ангелов с чертями, какие порождает ЛСД. То звуки просто неземные. А здесь – слова не подобрать – ледяное шипение иссякающей энергии, мрачный скрип пустоты, трущейся о другую, как скрипят друг о друга воздушные шары. Не давай ему пугать себя, он сказал, освободись, пой вместе с ним – и я запел себе: «О, слушай, как энтропия шипит…»
И я освобожденно падал с неба.
Я наклонился назад, пролетая мимо края крыши и врезался в зеркальную воду. Тело мое стало безупречным, почти фантастическим в своем совершенстве, как у Тарзана в старых комиксах, где каждый мускул прорисован четко, или как у Дока Сэвиджа[126] после четырехлетних исступленных тренировок. Вода пела вокруг меня, становилась темной и холодной. Я не тревожился. Не удивлялся тому, что погружаюсь без всяких усилий – нырок продолжался без трения, – и не изумился тому, что мои руки сразу ткнулись в зубастую нежить на дне пруда. Казалось совершенно естественным, что я направился прямо к ней, как стрелка компаса к полюсу…
– Здорово, Ужасный. Извини, что не могу оставить тебя в покое, но кто-нибудь из мелких может попасться тебе в зубы.
…схватил его за нижнюю челюсть и…
Я знал, что это. Двухсотлитровая бочка из-под топлива, которую мы с М'келой упустили одним психоделическим летом шесть годков назад. Мы делали в ней азотное удобрение и пускали газ через нарезную втулку и шланг под воду, чтобы собирать пузыри в пластиковые мешки. Пытались изготовить веселящий газ. Возни было много, но процесс шел хорошо, настолько, что вся фабрика – М'кела, я, шланг, бочка, газовая плитка – с брызгами, криками и шипением свалилась в воду.
Плитку мы спасли, но бочку поймать не успели. Бочка, по-видимому, встала наклонно, пастью книзу – в углу остался воздушный мешок, и она сидела во тьме, все так же косо, словно на корточках. А ухватился я, должно быть, за ржавую закраину как раз под воздушным мешком.
Я сильно заработал ногами и одной рукой, устремившись к смутной зелени наверху. Почувствовал, как мои мощные гребки одолели тупую инерцию бочки и она нехотя освободилась от хватки ила. Почувствовал ее тупое возмущение оттого, что ее выдернули из берлоги и ее монструозное существование прервано железной рукой и отважным сердцем Тарзана. Вдруг она отяжелела – наклонившись и протестующе отрыгнув воздух. Но раззадорившиеся мои мускулы не дрогнули. Гребок за гребком я тащил чертову штуку к свету. Все выше, выше. И выше.
Покуда отважное сердце не застучало о клетку в панике. И железная рука уже не держала гадину: гадина держала руку.
Выпустив воздух и потеряв плавучесть, она впилась ржавыми зубьями в мою ладонь. Если отпустить ее сейчас, не поставив на дно, эти зубья, уходя, продерут мне ладонь. Оставалось только держать, и грести изо всех сил, и слушать этот тревожный стук, все более громкий.
Все вдруг повисло на волоске. Уши слышали панический стук в воде. Глаза видели благословенный свет в каких-нибудь двух метрах – всего в двух! – но немеющие руки и ноги справились у сердца, сердце спросило у головы, а голова просчитала, что расстояние непреодолимо и с каждым мгновением становится еще непреодолимее!
Когда эта новость дошла до легких, вовсю включилась сирена. Нервы передали сигнал железам. Железы выбросили остатки адреналина в кровоток и придали правой руке отчаянную смелость, нужную для того, чтобы разжаться и выпустить проклятую тушу. Я почувствовал, как она пропорола кожу до кончиков пальцев и пошла вниз на свое лежбище, издевательски баламутя холодную воду.
Я выскочил на поверхность с выпученными глазами, хватая воздух и пачкая серебристую поверхность разодранной ладонью. Подплыл к берегу. В глазах Квистона был ужас сродни моему самочувствию. Он взял меня за руку и помог выйти.
– Ой, пап, мы думали, это из тебя воздух вышел! Он был желтый и вонючий. Перси побежал звать на помощь. Я думал, кто-то тебя схватил.
Лицо у него было белее волос, расширенные глаза перебегали с меня на пруд и обратно на меня. Но слезы потекли всерьез, только когда он увидел мою руку.
– Папа, ты поранился!
Я смотрел, как он плачет, он смотрел, как из меня течет кровь, и мы ничем не могли помочь друг другу. Вода блестела, «Сыновья пионеров» гнались за Призрачными всадниками в небе[127], а вдалеке, за М'келой, Доббзом и Бадди, бежавшими к нам из загона, я видел флаг, и он повисал бессильно все ниже и ниже, хотя полуденное солнце не сдвинулось ни на миллиметр.
Пока Бетси промывала и перевязывала рану, я постарался придать себе вид подобающего спокойствия. Надо было изображать присутствие духа, поскольку это затрагивало моих гостей, планы, не говоря уже о репутации. Изображать я мог не хуже любого дурака, только не знал, надолго ли меня хватит.
Я попытался успокоить Квистона, заверив его, что это была всего лишь старая ржавая бочка, и в то же время – повеселить Бадди, Доббза и остальных, добавив: «Хорошо еще, что не молодая». Квистон сказал, что с самого начала знал, что там не настоящее чудовище. Перси сказал, что он – тоже. Взрослые посмеялись моей шутке. Но в громком смехе не было веселья. Это они меня успокаивали – даже сын.
Так что я мало участвовал в дальнейших событиях дня. Я надел самые темные свои очки, нацепил улыбку и держался в сторонке. Во мне поселился страх, такой глубокий, всепроникающий, что я уже не боялся. Я отрешился, и эта отрешенность стала в конце концов единственным, на чем я мог держаться. Тверже страха, тверже веры, тверже Бога была эта твердыня отрешенности. Она блестела передо мной, как драгоценный камень, и все, что происходило в оставшиеся часы погубленного праздника, виделось сквозь ее алмазные грани. Поскольку это был день рождения нашей страны, оптика моя и фокусировалась на стране, показывая мне ее упадок и болезни, как патологу – микроскоп.
Изъяны, прежде спрятанные от глаз, открылись, как ножевые раны. Куда ни обращал я взгляд – в себя ли, вовне, – я всюду видел приметы слабости и несчастья. Я видел их в самодовольных нарочито мужественных улыбках мужчин и в завистливых расчетливых глазах женщин. Видел в полусозревшей алчности перед барбекю, где сражались за лучшие кусочки, чтобы бросить их полусъеденными в опилки. Слышал в заезженных шутках у пивного бочонка, в неискреннем пении любимых старых песен под гитару.
Видел в сплошном – бампер в бампер – потоке автомобилей, прущих на фейерверк на городском стадионе, и в каждом гудке и рывке современной машинерии слышалась обреченность варварского Рима. Но больше всего увидел в событиях, произошедших поздним вечером, когда мы уезжали после фейерверка.
Сам фейерверк прошел уныло. Слишком много народу, мало места для машин, и к тому же вход на стадион преграждала демонстрация «Вон из Вьетнама!» с пацифистскими плакатами и скандальным мегафоном. Футбольный стадион колледжа 4 июля в 1970 году – не самое подходящее место для антиамериканских транспарантов и маоистских лозунгов, и шумные борцы за мир, естественно, привлекли враждебный отряд правых патриотов. Эти обалдуи были так же неотесанны и тупы, как те длинноволосы и безмозглы. Мегафонный спор перерос в возню, возня – в драку, и налетели полицейские. Наша компания с фермы повернула назад к автобусу и наблюдала оттуда.
Женщины сидели в открытой задней части кузова, чтобы видеть небо, мужчины остались внутри, подкреплялись из рыболовного ящика М'келы и продолжали дневные дискуссии. М'кела избегал смотреть на меня. А я сидел и молчал; руку дергало, мозг был как перегоревший предохранитель.
Полицейские в машинах приезжали и уезжали, усмиряли пьяных, утаскивали демонстрантов. Дэви сказал, что все это дело – фингал на лице Америки. М'кела утверждал, что эта свара – цветочки, а худшие беды СШ Америки впереди. Доббз не соглашался с обоими и высокопарно заявлял, что эта демонстрация демонстрирует, насколько свободно и открыто наше общество, что в ткань нашего коллективного сознания вплетен корректирующий процесс – доказательство, что американская мечта еще работает. М'кела захохотал: «Работает? Где работает?» – и потребовал назвать хоть одну область, хотя бы одну, где работает эта чудесная мечта.
– Да прямо здесь, у тебя перед глазами, брат, – дружелюбно ответил Доббз. – В области равенства.
– Ты меня разыгрываешь? – взвился М'кела. – Равенства?
– А посмотри. – Доббз раскинул длинные руки. – Мы все в передней части автобуса, правильно?
Все рассмеялись, даже М'кела. Хоть и бессмысленное, замечание вовремя погасило спор. Вдалеке оркестр доигрывал «Янки дудль», в небе вспухал и рассыпался финал фейерверка. Довольный собственной своевременной дипломатией, Доббз повернулся на водительском кресле, завел мотор и направил автобус к выезду, пока не повалили остальные. М'кела откинулся на спинку и помотал головой, явно желая снять напряженность ради дружбы.
Но при выезде со стоянки, словно злой этот алмаз не мог отказать себе в последней насмешке, Доббз задел бортом новый белый «малибу». Ничего серьезного. Доббз вышел, чтобы осмотреть чужую машину и извиниться перед водителем; мы вышли следом. Повреждение было пустячное, хозяин дружелюбен, но жена почему-то перепугалась при виде странной компании, вылезшей из автобуса. Она попятилась, словно мы были «Ангелы ада».