Беда в том, что, попав в популярный бар «Саабо», ты почти не можешь прорваться обратно сквозь шумную давку. А еще труднее ухватить дармовой напиток. Меня таскало туда и сюда в дымном гаме и в конце концов притащило к запасному выходу в дальней стене. На нем значилось: «Только в чрезвычайных ситуациях». Глаза у меня щипало, в горле саднило, и, сочтя, что моя ситуация как раз такова, я толкнул запорный брус и выглянул наружу. К великому моему облегчению, я получил доступ не только на персональный балкон со свежим воздухом и видом на закат, но и к подносу с невостребованными мартини.
Я протиснулся в большую дверь и услышал, как она захлопнулась у меня за спиной. Я схватился за ручку – но поздно. «Заперлась и ладно, – подумал я, отпустив ручку. – Если пропущу банкет, прокормлюсь оливками».
Я заметил, что эти оливки насажены на красивые серебряные палочки S-образной формы, напоминающие логотип «Саабо». Он же был выведен в красном и желтом цветах на стаканах с мартини, как на груди Супермена. Расправившись с половиной подноса, я поднял стакан за лаборатории «Саабо», несущие крохотные голубые яички просвещения. Помните, как мы думали, что из каждого яичка вылупится в каждой голове херувим и эти птенцы оперятся в Видение Высшего Полета, какого не было в истории человечества? Помните наш заговор, «Саабо»? Вы их сделаете, мы их примем, и нам откроются неохватные дали Видения. А теперь кто остался нести знамена нашего крестового похода? Где теперь голубое знамя Видения Человека? В руках у девчушки, которая видит не дальше, чем писает, и сейчас ее, вероятно, уже утихомирили одним из ваших новейших снадобий и усадили смотреть повтор «Счастливых дней», тоже сравнительно счастливую.
Но, как говорит Джо, – сравнительно с кем?
К тому времени, когда коктейли были допиты и оливки доедены, шум по другую сторону двери значительно уменьшился. Последний стакан в качестве сувенира я положил в наплечную сумку к «И-Цзину» и оставшимся билетам и подергал ручку. В конце концов, стуча подносом в металлическую дверь, я сумел привлечь внимание одной официантки. Она впустила меня и долго извинялась, что не услышала моих сигналов раньше – так галдели, что оглохнешь. Я дал ей поднос и десятку и попросил не волноваться – я и не сигналил раньше.
Бар «Саабо» и вестибюль почти опустели. Все одевались к главному событию дня. Я еще раз подошел к стойке портье и увидел, что моя записка Вуфнеру по-прежнему лежит в ячейке. Новая красотка за стойкой сказала, что народ без конца о нем спрашивает – ей самой даже стало любопытно, куда подевался этот доктор.
У нас в номере доктор Мортимер пытался найти ответ на тот же вопрос. В мятом смокинге с незавязанным галстуком он расхаживал перед телефонным столиком и нараспев говорил в телефон что-то по-немецки. Я заметил, что он слегка пьян. Увидев меня, он прикрыл микрофон ладонью и расстроенно покачал головой.
Джо тоже оделся к ужину – еще более мятый и пьяный. Он сидел на мусорной корзине. Прищурясь, посмотрел на меня.
– Вы обгорели, голова, как свекла, – сказал он и протянул мне бутылочку «Бифитера», из которой пил. – Помажьте голову. Белое вино лучше, но и джин сойдет.
Я отказался, объяснив, что привык употреблять джин с оливками. Джо прикончил бутылочку и опустил между ног в корзину. Она звякнула о другие бутылочки. Он посмотрел на своего начальника, глупо расхаживавшего с телефоном, и запел:
– Нам не страшен Вуфдалак, Вуфдалак, Вуфдалак…
Мортимер понял его и положил трубку.
– Понимаю, вы оба разочарованы, – он вздохнул, – но, может, это и к лучшему. По словам некоторых коллег, наш вурдалак давно потерял клыки. А кому интересно слушать скучное, долгое шамканье? Съезд прекрасно обойдется и без него. У нас на повестке дня «Беллвью ревю», а доктор Бейли Туктер с Ямайки уже вызвался подменить главного докладчика со своей… как он назвал ее, Джо?
– «Терапевтическая пальцевая арфа». Утишает яростную грудь.
Я тоже вполне мог обойтись. Будучи заперт на балконе, я осознал, что принимаю мечтаемое за действительное. Только недоумок мог надеяться, что былые буйные дни Биг-Сура повторятся во флоридской тине. Я перешагнул через ноги Джо и подошел к шкафу, где висел мой серый костюм.
Ужин происходил в элегантном клиновидном зале с кафедрой в вершине. Доктор Мортимер сидел там за головным столом между ведущим Дадли Справником с квадратной челюстью и косматым черным мужчиной в смокинге кораллового цвета. Им подавали первым, поэтому они уже кончили есть. Дадли был трезв и относился к своей роли ответственно: проверял что-то за кулисами, читал записки, просматривал собственные записи, между тем как чернокожий и Мортимер шептались и хихикали, словно расшалившиеся школьницы. На столе перед их тарелками стояла большая деревянная шкатулка, инкрустированная перламутровыми бабочками. Я предположил, что там пальцевая арфа.
Мы с Джо сидели за три стола от них и еще ковырялись со своими омарами ньюберг[256], хотя принялись уже за третью бутылку йоханнесбургского рислинга. Я сказал Джо, что он был прав: холодное вино приносит облегчение обгорелой голове и снаружи и внутри. Я не упомянул о главном облегчении – что мне не придется встретиться с моим былым наставником. Я был не разочарован, а даже доволен. Эту деталь я счел знаменательной. Если полагаешь, что тебе не обязаны, то и ты ничем не обязан. В новообретенной мудрости я откинулся на спинку с моим охлажденным рислингом, дабы насладиться покоем, какого не знал уже столько месяцев. К черту психов, и к лешему героев. Что касается меня, замена на пальцевую арфу – это то, что доктор прописал.
Но когда Дадли встал, взял микрофон и принялся пышно представлять великого человека, который выступит перед нами, я засомневался, что его предупредили о замене.
– Легенда! – распинался он. – Звезда, равная Зигмунду Фрейду по величине, Вильгельму Райху по яркости, Карлу Юнгу по историческому блеску. Столп огненный, горевший еще до того, как большинство из нас родились, и до сих пор числящийся в «Кто есть кто» журнала «Сайколоджи тудэй»! До сих пор считающийся гигантом сегодняшней науки – гигантом!
Под это описание как будто не подходил доктор Туктер с его дредами, и даже сам пальцевый арфист недоуменно хмурился, глядя на ведущего. Все, сидевшие за главным столом, с удивлением повернулись к Дадли. Но их удивление было ничто по сравнению с моим. Когда докладчик выкатился из занавешенных кулис, я увидел безволосого карлика с «Поездки в небе».
Высокая блондинка медсестра переоделась из форменной одежды в вечернее платье, а пациент ее был все в тех же темных очках, мятой рубашке и штанах, как будто никогда не покидал инвалидного кресла. Под нерешительные аплодисменты она выкатила его на подиум и, убедившись, что он держится крепко, увезла кресло. Он стоял под софитом, кивая и качаясь.
Он был не только безволос, но отчасти и безлик. Край верхней губы и большая часть нижней были удалены, и шрам замазан телесного цвета гримом. Вот почему днем он показался мне долгожителем с синдромом Дауна. И без шляпы флоридское солнце обожгло его голову еще ярче, чем мою. Он весь алел, словно покрыт был светоотражающей краской – весь, кроме замазанного шрама. Этот участок размером в ладонь казался единственным островком живой плоти на шаре из синтетической кожи – а не наоборот. Рукоплескания смолкли; прошла долгая минута, прежде чем он прочистил горло и заговорил.
– «Кто есть кто», – ворчливо произнес он, качая головой. – Das ist mir scheissegal[257], кто есть кто. – Потом чуть повысил голос – Вас это занимает, да? Кто был, кто есть, кто будет кто в следующем сезоне, когда опубликуют список?
Акцент стал сильнее, речь прерывистее. Прежнего звучного инструмента уже никогда не будет, но что-то о нем напоминало.
– Может быть, займемся тем, кто прав? Der Зигги Фрейд? С его интересными теориями? Вроде той, что анальные задержки перерастают в навязчивое повторение и становятся причиной своего рода блокады, которую он назвал петрификацией? Und как эту блокаду можно снять с помощью психоанализа вместо касторки. Прошу вас, коллеги, будем говорить начистоту, как доктор с доктором. Все мы наблюдали применение этих теорий. Пусть они интересны, но в психиатрической палате совершенно бесполезны практически. Касторка была бы эффективнее, и от Зигмунда было бы больше пользы, если бы он зарабатывал на жизнь романами. Романтический идеал может быть полезен в мире беллетристики; в мире медицины – никогда. Und все мы здесь медики, ja? Мы обязаны отличать медицину от беллетристики. Мы обязаны знать, что есть психологический результат, а что – психологическая мыльная опера, как бы ни огорчителен был первый и ни увлекательна последняя. Вы не хуже моего знаете, кто есть кто и что чего стоит, поэтому должны были догадаться, что я скажу вам сейчас: Зигмунд Фрейд, невротик, романтик, кокаинист, был шарлатаном!
Сказав это, он громко хлопнул по кафедре. Если бы он назвал Альберта Швейцера нацистом и выстрелил в потолок из парабеллума, аудитория и то не была бы потрясена сильнее. Он водил черными очками по залу, пока атмосфера не успокоилась.
– Старый мечтатель Карл Юнг с его мандалой в сахарной пудре? Вилли Райх, обучающий оргазму по правилам? Все – шарлатаны. Да, они были очень хорошими писателями, очень занимательными. Но если ты лесоруб, скажем, и покупаешь пилу – какая разница, занимательно ли описывает ее изготовитель. Если она плохо пилит, это плохая пила. И ты, пильщик, должен первым распознать обман: она пилит криво! Неси ее обратно к продавцу, рисуй на ней закат, брось ее в реку – только не всучивай кривой лес заказчику!
Он умолк и протянул вниз руку, чтобы взять скомканную салфетку доктора Туктера. Потом, наклонив голову, вытер блестевшую от пота шею. Подождал, пока успокоится дыхание, и тогда снова посмотрел в зал.
– Кроме того, вы плохие лесорубы не только потому, что вложились в плохую пилу. Вы боитесь войти в лес. Предпочитаете придумать дерево, подходящее под вашу теорию, и спилить эту выдумку. Вы не можете без страха посмотреть на лес. Не можете без страха взглянуть на подлинные корни безумия в вашем мире. Язвы видите, но не можете их лечить. Наверное, можете облегчить боль, но не можете подавить инфекцию. Вы не можете даже найти занозу! Und so, – он укоризненно поднял плечи, – по этой причине я и прилетел, чтобы выступить сегодня перед вами, здесь, в самом средоточии гноящейся американской мечты: чтобы указать вам на эту занозу. Мисс Нихшвандер?
Она уже выкатывала черную доску. Установив ее за кафедрой, она вынула из обшитой стразами сумочки мел и дала боссу. Он подождал, когда она скроется сбоку за занавесом, и повернулся к нам.
– Хорошо, прошу немного внимания. – Рука провела мелом по черному прямоугольнику. – Объясняю один раз.
Это был тот же набросок с комментариями, что и десять лет назад, только поострее преподнесенный. Я улыбнулся, подумав о тех, кто ожидал беззубого шамканья. Старый волк был покалечен и шелудив, но хватки не потерял. Рассказ о Джеймсе Клерке Максвелле и законах термодинамики был подробнее, рисунок – более детальным. Демон обзавелся рожками и весьма наглым оскалом. И швы в концепции были спрятаны так изобретательно, что он мог перемещать метафору как угодно, от машины к современному сознанию, от тепла и холода к добру и злу с ловкостью фокусника.
– Во времена Максвелла эту проблему недоступности энергии понимали всего несколько человек. Уильям Томсон, лорд Кельвин; Иммануил Клаузиус. Клаузиус, вероятно, понимал лучше всех, он писал, что, хотя энергия Вселенной постоянна, энтропия все время растет. Тогда понимала только горстка самых умных. Сегодня это начинает сознавать любой неграмотный тупица с автомобилем; видя, как растет цена на бензин, он чувствует, что его мир становится чуть более скудным и чуть более безумным. Так что и вы, образованные врачи, должны это чувствовать. Кому, как не вам, должны быть видны признаки. Ваши журналы должны отражать тенденцию: растет нехватка энергии, и растет число пациентов в ваших учреждениях. Что показывает ваша новейшая статистика? На протяжении своей жизни каждый пятый американец в то или иное время будет лечиться от душевной болезни. Что? Мне послышалось, кто-то сказал: каждый четвертый? Понимаете? Вы уже не благородные попечители какого-то занятного Бедлама, демонстрирующего дурачков, некогда считавшихся редкостью. Вы охранники на стене, внутри которой множатся миллионы. Через десять лет это будет каждый третий, через тридцать – каждый. Миллионы и миллионы, и вдобавок за ветхими стенами.
Он снова умолк, чтобы перевести дух, и слегка покачивался от напряжения. Я заметил, что Джо слегка покачивается с ним в такт, глядя на него, как птица на кобру.
– Но вы верны своему долгу. Вы отбываете вашу вахту, высоко держа голову, с дипломами наперевес, чтобы все видели, а втайне убеждены, что, если сброд попрет на стену, этот рулончик бумаги будет так же бессилен против них, как теории Фрейда. Вы у себя на стене вооружены только одним оружием, в какой-то мере доказавшим свою огневую мощь. Кто-нибудь может сказать остальному классу, что это за оружие? А? Есть предположения? Я вам намекну. Кто оплачивает это августейшее собрание?
Не поднялась ни одна рука. Зал оцепенел. Наконец, презрительно крякнув, старик развернул для общего обозрения салфетку. По краям, вытисненные рельефом, как перечень зарегистрированных клейм скота, были логотипы спонсоров съезда.
– Вот кто! – объявил он. – Фармацевтические компании. Их лаборатории производят ваше оружие – лекарства. Они поставщики военного снаряжения, а вы их покупатели. Этот съезд – их рынок. Каждый из выставочных стендов внизу создан для того, чтобы удовлетворить ваши нужды на стене, убедить вас что их лаборатория готова снабдить вас самыми современными боеприпасами – новейшими мощными транквилизаторами! Болеутоляющими! Антидепрессантами! Спазмолитиками! Психоделиками!
Последняя категория могла адресоваться столику, где сидели мы с Джо, но из-за черных очков понять было невозможно.
– Вот и весь ваш арсенал, – спокойно продолжал он, – единственное оружие, достоверно действующее и на демона, и на хозяина, в котором он обитает. Несколько химикалий… хотя хозяев уже орды, а имя демону – легион. Несколько хлипких копий и стрел, смазанных раствором, к которому эти орды скоро станут невосприимчивы. Мисс Нихшвандер?
Блондинка уже вышла из-за кулис, чтобы убрать доску. Ни слова не говоря, она укатила ее и скрылась за занавесом. Вуфнер задумчиво сосал мел. Это был единственный звук, слышимый в зале – никто не шаркнет, не кашлянет, не звякнет вилкой.
– Я прошу прощения, – сказал он после паузы. – Я понимаю, что в этом месте за диагнозом болезни должен последовать прогноз лечения. К сожалению, должен вас разочаровать. Я не знаю, как решить ваши проблемы на стене, и отказываюсь предлагать паллиатив. Мне следовало с самого начала разъяснить, что я не принесу вам спасения. Единственное, что я могу, – образумить вас здесь, в настоящем. Und если вы находите, что груз этого «здесь и сейчас» неподъемен, тогда… ach… – Он презрительно покачал головой. – Тогда задача у вас вполне простая: спуститься со стены и присоединиться к блаженным бегемотам.
Если большинство аудитории заключительную метафору не поняло, я на этот раз не сомневался: прощальная стрела пущена в меня. Он наверняка узнал меня по ходу лекции и у лужи с бегемотами, а может даже, и на фуникулере. Плечи у него повисли, и он протяжно, прерывисто вздохнул; голова его опустилась так низко, что микрофон разнес этот свистящий вздох по всему залу. Все его тело содрогалось от усталости, словно какая-то священная руина, готовая рухнуть под натиском шторма. Потом он снял черные очки; голубой луч, ударивший из-под них, был ослепителен. Крыша храма, может быть, прохудилась, но огонь на алтаре еще горел, голубой, как электросварка, и смотреть на него было так же больно. Не отворачивайся, если он направится на тебя, сказал я себе. Выдержи. Посмотри в лицо Кали с ожерельем из черепов. При первом же палящем касании я опустил голову и уставился на сгустившийся соус вокруг скорлупы моего омара.
– So? Вот и все, ja? Ja, думаю, так. Благодарю вас за внимание. Guten Abend und anfwiedersehen! Мисс Нихшвандер?
Когда я поднял голову, она увозила его в бархатную щель.
«Беллвью ревю» не могли понять, почему их сумасшедшее шутовство вызывает еще меньше смеха, чем того заслуживает – а заслуживало оно чертовски мало. Остаток моего омара был смешнее их: я огорчился, когда официант его унес. Банкет закончился, но гости принялись рассеивать мрачное облако наилучшим доступным им способом: подшучивая над ним. Остаток вечера прошел в усердном питье и насмешках над лекцией Вуфнера. Из-за сильного акцента он был легкой мишенью пародий. В апартаментах, снятых «Лабораториями Ла Буш», веселье стало таким бурным, что добрый доктор Мортимер встревожился – не услышал бы старик.
– Эти насмешки, громкий смех – что, если бедняга окажется поблизости? В его состоянии это может быть опасно.
– Это не смех, – сказал Джо. – Это свист на погосте.
Бражники угомонились далеко за полночь, и Мортимер попросил тишины, чтобы послушать, как играет на своей арфе доктор Туктер. Он оказался идеальным снотворным. Через несколько минут все, зевая, распрощались и разбрелись по номерам.
После всего выпитого я был уверен, что усну, едва доберусь до кровати, но этого не случилось. В комнате мне показалось душно, беспросветная тьма полна шумов. Гудел, недужно вибрируя, кондиционер, храпел Мортимер. Я настолько устал и настолько был обезвожен, что почти не мог думать, даже о Вуфнере. Подумаю о нем завтра. Утром отыщу его, поздороваюсь и сяду в первую же вещь, которая летит на запад. Сегодня я хотел только немного сна и побольше жидкости.