— Дурья голова, да одно другому не мѣшаетъ. Баня баней, а угощенье угощеньемъ. Сначала попаримся, а потомъ и угощаться будемъ.
— Брось. Завтра утромъ будемъ въ банѣ хмель выпаривать, а сегодня гуляю!
И Чубыкинъ уже сталъ выбивать ногами дробь на тротуарѣ, такъ что стоявшій невдалекѣ отъ него на посту городовой подошелъ къ нему и погрозилъ пальцемъ, сказавъ:
— Проходи, проходи! Около казенки безобразничать нельзя
Чубыкинъ и Скосыревъ пошли по тротуару.
— Право, пойдемъ въ баню, товарищъ….- уговаривалъ Чубыкина Скосыревъ. — У меня живого мѣста нѣтъ, гдѣ-бы не чесалось. Съ бани будетъ легче.
— Доктора говорятъ, что пьяному въ баню ходить вредно.
— Ну?! Смотри, о чемъ заговорилъ! Да когда-жъ ты трезвый-то будешь? Вѣдь завтра, какъ выйдешь изъ ночлежки, такъ сейчасъ-же опохмелишься.
— Изъ ночлежнаго? Нѣтъ, поднимай выше! Сегодня я въ ночлежный-то и не загляну. Ночлежный — это монастырь. Туда хмельного и не впустятъ. А я гулять хочу. Пойдем, кутья, торбанъ слушать! Я знаю одинъ постоялый дворъ, гдѣ на торбанѣ играютъ. Музыку, музыку хочу! Пить будемъ.
Чубыкинъ снова началъ приплясывать.
— Ну, и здорово-же ты, должно быть, настрѣлялъ сегодня! — крикнулъ Скосыревъ.
— Есть… Есть въ карманѣ! Звенитъ. Дядя отъ меня сегодня тремя рублями откупился. Вѣдь у него-то я бѣльишко и вымаклачилъ для бани. Угощай, кутья!
— И не отрекаюсь. Веди на постоялый. Бутылка моя. Больше я не въ состояніи, а бутылку — изволь.
— Съ селянкой обязанъ! — крикнулъ Чубыкинъ. — Я тебѣ рубаху съ портами припасъ, чортъ паршивый!
— И съ селянкой могу. На постояломъ будемъ пить за упокой рабовъ божіихъ Герасима и Анны. Такъ сегодня на кладбищѣ приказывали.
— Плясать хочу!
Чубыкинъ продолжалъ приплясывать. На него напалъ какой-то хмельной восторгъ.
— Тише ты, тише. Не попади вмѣсто постоялаго-то въ часть… — предостерегалъ его Скосыревъ. — Гляди, вонъ городовой смотритъ.
— Ты меня виномъ и селянкой, кутья, потчуй, а я тебя пивомъ, — говорилъ Чубыкинъ, утихнувъ и косясь на городового, но какъ только прошли мимо него, сейчасъ-же воскликнулъ:- Охъ, много я сегодня прогулять могу! И плясать буду. Танцы танцовать. Я знаю такое мѣсто, гдѣ плясать буду. Пѣсни пѣть стану.
— Ну, веди, веди, — спокойно говорилъ ему тоже ужъ заплетающимся языкомъ Скосыревъ. — Я самъ тебѣ пѣсню спою. Нашу семинарскую пѣсню: «Настоечка двойная, настоечка тройная»…
— Знаю! Сами пѣвали! — перебилъ его Чубыкинъ. — «Сквозь уголь пропускная — удивительная»…
— Тише! Не ори! Видишь, повсюду городовые…
— Ну, и что-жъ изъ этого? Что ты меня все городовымъ пугаешь! Что мнѣ городовой? Я милостыню не стрѣляю, а только веселюсь. Душа чиста — ну и веселюсь.
— Да вѣдь и за пѣсни сграбастать могутъ. Нарушеніе общественной тишины и безопасн…
Скосыревъ запнулся.
— Ищи, Спиридонъ, винную лавку и покупай еще по мерзавчику, — сказалъ ему Чубыкинъ.
— А дойдемъ-ли тогда до постоялаго-то? Какъ-бы не расхлябаться.
— На извозчикѣ поѣдемъ, Спиридонъ. Ужъ кутить, такъ кутить! Гуляй, золоторотцы!
— Вотъ оно куда пошло! А только что-жъ ты меня все Спиридономъ… Не Спиридонъ я, а Серапіонъ.
— Ну, Серапіонъ, чортъ тебя задави. А все-таки, ты Спиридонъ-поворотъ. И я Спиридонъ-поворотъ. Насъ вышлютъ изъ Питера, а мы поворотъ назадъ, — бормоталъ Чубыкинъ.
Винная лавка была найдена. Скосыревъ зашелъ въ нее, купилъ два мерзавчика, и они были выпиты. Чубыкинъ сдѣлался еще пьянѣе и сталъ рядить извозчика.
— На Лиговку… Къ Новому мосту… — говорилъ онъ. — Двугривенный.
Извозчикъ смотрѣлъ на золоторотцевъ подозрительно.
— Съ собой-ли деньги-то захватили? — спросилъ онъ.
— Не вѣришь? — закричалъ ему Чубыкинъ. — Бери впередъ двугривенный! Бери!
— А поѣдемъ, и по дорогѣ сороковку купимъ, такъ и тебя роспить пригласимъ, — прибавилъ Скосыревъ.
Извозчикъ согласился везти. Они сѣли и поѣхали. Чубыкинъ, наклонясь къ уху Скосырева, бормоталъ:
— А ты, кутья, такія мнѣ пѣсни спой, какія ты въ хору по садамъ пѣлъ. Эти пѣсни я больше обожаю. Ахъ, товарищъ! Что я по садамъ денегъ просадилъ — страсть!
— Могу и эти пѣсни спѣть, могу… — отвѣчалъ Скосыревъ.
XII
На другой день утромъ Чубыкинъ и Скосыревъ проснулись на постояломъ дворѣ. Они лежали рядомъ на койкѣ, на войлокѣ, въ головахъ у нихъ была перовая подушка въ грязной тиковой наволочкѣ. Лежали они не раздѣвшись, какъ пришли съ улицы, Чубыкинъ былъ даже опоясанъ ремнемъ. Чубыкинъ проснулся первымъ, открылъ глаза и увидѣлъ стѣну съ замасленными пестрыми обоями.
«На постояломъ дворѣ мы, а не въ участкѣ и не въ ночлежномъ», — промелькнуло у него въ головѣ, какъ только увидалъ онъ бумажные обои на стѣнѣ. — «Ну, слава Богу, не попались!»
Онъ началъ припоминать, что было вчера, и не могъ сразу вспомнить, настолько пьяно закончилъ онъ вчерашній вечеръ. Онъ помнилъ только, что ѣхалъ на извозчикѣ вмѣстѣ со Скосыревымъ на постоялый дворъ на Лиговку, долго отыскивали они его, заѣзжали въ винныя лавки, покупали полубутылки, пили, раскупоривая посуду на улицѣ, угощали извозчика. Чубыкинъ помнилъ, что они пріѣхали на постоялый дворъ, но что было дальше, память не подсказывала ему. Только потомъ, минуть пять спустя, начала возстановляться передъ нимъ физіономія какого-то черноусаго человѣка, игравшаго на гармоніи съ нимъ за однимъ столомъ. Кажется, что люди пѣли, а онъ плясалъ.
За стѣной начали бить часы такими ударами, словно они кашляли. Чубыкинъ сталъ считать и насчиталъ одиннадцать.
«До чего проспали-то! Словно господа»… — подумалъ онъ и рѣшилъ, что надо вставать.
Онъ поднялъ голову, но голова была настолько тяжела и такъ кружилась, что онъ снова опустилъ ее на подушку.
«А здорово вчера хрястнули! Выпито было много, — пробѣжало у него въ мысляхъ. Голова, какъ пивной котелъ».
Черезъ нѣсколько минутъ онъ повторилъ попытку встать, придержался рукой за стѣну, но для того, чтобы спуститься съ койки, пришлось растолкать спавшаго еще Скосырева, что онъ и сдѣлалъ.
— Ты тутъ? — были первыя слова Скосырева, когда онъ продралъ глаза. — На постояломъ мы, кажется? Ловко, что не попались. А вѣдь что выпито-то было!
Оба они сѣли на койку и держались за головы.
— Фу, какъ скверно! — произнесъ наконецъ Скосыревъ.
— Вставай. Разомнешься… — отвѣчалъ Чубыкинъ и самъ всталъ, но его такъ качнуло въ сторону, что онъ опять попридержался за стѣну. — Наблудили мы съ тобой, Скосырь…
— За то важно погуляли. Напиться-бы теперь чего-нибудь. У меня языкъ, какъ суконный.
— А деньги-то есть-ли?
— Надо пошарить. Вѣдь что вчера выпито-то было!
— Много. Ты помнишь-ли, что вчера здѣсь на постояломъ было? — спросилъ Чубыкинъ.
— Да что было? Пили, ѣли.
— А съ кѣмъ? Компанія какая была? Кто съ нами былъ?
— Ничего не помню, — сознался Скосыревъ, шаря по карманамъ, и тотчасъ-же сказалъ:- У меня ни копѣйки не осталось. Была мѣдная солдатская пуговица, да и та исчезла.
Шарилъ въ карманахъ и Чубыкинъ.
— Постой… Что-то есть, — проговорилъ онъ и вынулъ изъ штановъ три копѣйки, а затѣмъ двѣ.
— Все? Только-то и осталось? — удивился Скосыревъ.
— Вотъ гривенникъ еще… — произнесъ Чубыкинъ, вытаскивая изъ пиджачнаго кармана маленькую монетку. — Стой! Еще копѣйка есть! — радостно воскликнулъ онъ.
— А вчера ты говорилъ, что было четыре рубля?
— Было да сплыло, другъ. Съ походцемъ четыре рубля было.
— Ловко! Сколько прокутили-то! Вѣдь и я вчера на кладбищѣ около рубля настрѣлялъ.
— Можетъ быть и обшарили насъ, — сдѣлалъ догадку Чубыкинъ. — Вѣдь ничего не помню, что было, съ кѣмъ гуляли.
— Пошарь еще…
— Да чего-жъ тутъ шарить-то! Всѣ карманы обшарилъ.
— Тутъ вѣдь и на два мерзавчика не хватитъ, чтобы опохмелиться.
— Гдѣ хватитъ! Надо опять стрѣлять. На баню хватитъ.
— Не вывалилось-ли что на койку?
Скосыревъ поднялъ подушку, но подъ подушкой лежала только посуда отъ сороковки водки.
— И это деньги, — сказалъ Чубыкинъ и взялъ бутылку въ карманъ.
— Бѣльишко-то цѣло-ли для переодѣвки? — спросилъ Скосыревъ.
— Цѣло! — хлопнулъ себя Чубыкинъ по груди и по животу. — Какъ обмотался имъ вокругъ тѣла, такъ и не распоясывался:
— Пять рублей прогуляли, скажи на милость! — вздыхалъ съ сожалѣніемъ Скосыревъ.
— Э, что! Брось! Зато погуляли всласть, — махнулъ рукой Чубыкинъ. — Настрѣляемъ еще. Чего намъ копить? Вѣдь не домъ строить, не квартиру меблировать. Будетъ день — будутъ и деньги. Волка ноги кормятъ. У меня отецъ еще въ запасѣ есть. Только-бы фараонамъ въ руки не попасться.
— Въ баню сводишь меня?
— Обѣщалъ, такъ ужъ не спячусь. Я не пяченый купецъ, — отвѣчалъ Чубыкинъ и сейчасъ-же сталъ строить планъ, какъ провести сегодняшній день. — Шестнадцать копѣекъ у меня есть, да посуда. Посуду продадимъ за три копѣйки — будетъ девятнадцать. На шесть копѣекъ мы здѣсь чаю напьемся, стало быть у насъ останется тринадцать. Баня съ двоихъ десять, на двѣ копѣйки мыла. Копѣйка еще въ остаткѣ. А тамъ — стрѣлять. Ты на кладбище ступай, а я передъ отцомъ объявлюсь. Долженъ-же я съ него что-нибудь взять за этотъ приходъ въ Петербургъ.
— Въ баню сводишь меня?
— Обѣщалъ, такъ ужъ не спячусь. Я не пяченый купецъ, — отвѣчалъ Чубыкинъ и сейчасъ-же сталъ строить планъ, какъ провести сегодняшній день. — Шестнадцать копѣекъ у меня есть, да посуда. Посуду продадимъ за три копѣйки — будетъ девятнадцать. На шесть копѣекъ мы здѣсь чаю напьемся, стало быть у насъ останется тринадцать. Баня съ двоихъ десять, на двѣ копѣйки мыла. Копѣйка еще въ остаткѣ. А тамъ — стрѣлять. Ты на кладбище ступай, а я передъ отцомъ объявлюсь. Долженъ-же я съ него что-нибудь взять за этотъ приходъ въ Петербургъ.
— А который теперь часъ? — задалъ вопросъ Скосыревъ.
— Давеча одиннадцать било.
— Ну, такъ мнѣ на кладбище поздно. Какое теперь кладбище! Пока дойду до кладбища — заупокойныя обѣдни кончатся, милостыню заупокойную раздадутъ.
— Постой… Чего ты не сообразя болтаешь! Сначала чай пить будемъ, потомъ въ баню пойдемъ, а ужъ послѣ бани ты ступай на кладбище. Къ вечернѣ попадешь.
— За вечерней только младенцевъ хоронятъ. Какое тутъ поминовеніе! — возразилъ Скосыревъ. — Нѣтъ, ужъ на кладбище завтра, а сегодня придется по мелочнымъ лавочкамъ и мяснымъ копѣйки собирать.
— Дѣлай, какъ знаешь. Тебѣ съ горы виднѣе. Кому-же и знать кладбищенское дѣло, какъ не кутейнику, — согласился съ нимъ Чубыкинъ. — А я такъ разсуждаю, что на кладбищѣ весь день народъ. Пріѣзжаютъ сродственники по своимъ покойникамъ панихиды служить, подаютъ нищимъ.
— Послѣобѣденная милостыня — овчинка выдѣлки не стоитъ.
Чубыкинъ и Скосыревъ вышли изъ коморки, гдѣ спали, въ общую комнату постоялаго двора, гдѣ стояла стойка и за ней помѣщался хозяинъ — сѣдовласый мужикъ съ большой бородой въ ситцевой рубахѣ, въ жилеткѣ и бѣломъ передникѣ.
— Хорошо-ли почивали, кавалеры? — привѣтствовалъ онъ Чубыкина и Скосырева.
— Спали ладно. А только пропились мы вчера, — отвѣчалъ Чубыкинъ. — Башки трещатъ, а опохмелиться не на что.
— Вольно-же было вамъ незнакомыхъ-то личностевъ потчивать!
— Чайку-бы намъ на пятачокъ. Только денегъ и осталось. Ублаготвори…
— Ладно. Садитесь.
Чубыкинъ и Скосыревъ усѣлись за столъ.
Въ комнатѣ было мало посѣтителей. Одинъ мужикъ въ нагольномъ полушубкѣ ѣлъ селедку, закусывая хлѣбомъ, а другой, въ сермяжномъ армякѣ, хлебалъ щи.
XIII
Въ банѣ Чубыкинъ и Скосыревъ сидѣли долго. Они мылись, нѣжились на полкѣ, хлестались вѣниками и даже успѣли кое-какъ выстирать свое грязное бѣлье и опять полѣзли на полокъ. Было будничное утро, народу въ банѣ было мало и распоряжаться имъ собой было вполнѣ свободно.
Когда они вышли изъ бани, у нихъ нисколько не было денегъ. Послѣднюю копѣйку Чубыкинъ отдалъ старостѣ за сторожку, за что и былъ осыпанъ ругательствами старосты по случаю ничтожности платы.
— А еще бѣлье свое стирали, черти! Нешто это у насъ полагается? — закончилъ онъ.
— Ну, ты потише… Ты не очень… Ругаться-то и мы горазды… — огрызнулся на него Чубыкинъ и проскользнулъ въ двери. — Вѣдь вотъ теперь самое прямое дѣло опохмелиться малость, а у насъ даже и на мерзавчика на двоихъ нѣтъ, — сказалъ онъ Скосыреву, выйдя на улицу.
— Бѣльишко спустить, да никто не купить. Сыро оно, — отвѣчалъ Скосыревъ. — Пожалуй, еще въ подозрѣніе попадемъ. Скажутъ: съ чердака стащили. Но вѣдь у тебя, Пудъ, отецъ есть въ запасѣ.
— До отца-то когда еще дойдешь. А у меня сейчасъ щемить душу и хмельная эта самая жаба вина просить. Надо пострѣлять. Иди по мелочнымъ лавкамъ и проси. Я по одной сторонѣ улицы, ты по другой, а потомъ сойдемся. Ужъ хоть-бы гривенникъ покуда набрать.
Такъ они и сдѣлали. Улица была пройдена. Но въ мелочныхъ лавкахъ подавали опредѣленно, только по копѣйкѣ. Когда они посчитали собранное, у нихъ оказалось тринадцать копѣекъ. Тотчасъ-же былъ купленъ мерзавчикъ и немного хлѣба. Мерзавчикъ быль выпить пополамъ.
— Только разбередилъ утробу… — жаловался Чубыкинъ и отказался отъ хлѣба.- Ѣшь, я не стану ѣсть, не могу, — сказалъ онъ Скосыреву. — Меня теперь только-бы развѣ на соленое, да на кислое потянуло.
Скосыревъ предложилъ пройтись по лавкамъ еще разъ по той-же улицѣ и пострѣлять, перемѣнившись мѣстами.
— Я по твоей сторонѣ пойду, а ты по моей… — проговорилъ онъ. — Авось, насбираемъ на второй пузырекъ.
Опять была пройдена улица.
— Сколько? — спрашивалъ Чубыкинъ. — У меня пять копѣекъ.
— Ay меня четыре.
— Ну! вотъ на пузырекъ и есть. Посуда имѣется.
Опять выпили. Чубыкинъ повеселѣлъ. На вчерашнія дрожжи хмель хорошо подѣйствовалъ.
— Ну, теперь я къ отцу, а ты ступай на кладбище, — сказалъ онъ Скосыреву.
— Да не стоить, Пудъ Савельичъ, теперь ходить. Поздно. Я кладбищенскій, я знаю. Лучше завтра утромъ въ обѣдню. Только во время отпѣваній на кладбищахъ хорошо и стрѣляется, а то игра не стоить свѣчъ.
— Ага! Опять хочешь на чужое! Что я за банкиръ такой американскій, что ты будешь около меня прихлебать! Ты самъ старайся.
— Да ужъ только до завтра. А завтра я буду самъ по себѣ.
— Ладно. Пойдемъ. Только кутья ты, такъ ужъ кутья и есть. Удивительно, какъ на чужое зариться любишь. Племя ваше такое, что у васъ завидущіе глаза…
— А хоть-бы и такъ? — улыбнулся Скосыревъ. — Виноватъ я развѣ въ этомъ? Развѣ я могъ просить, чтобъ меня родили въ дворянствѣ? Никто въ этомъ не воленъ. Кому какая звѣзда.
— Иди, иди… Что ужъ съ тобой толковать. Только мы вотъ что сдѣлаемъ. Дядѣ я своему далъ слово, что ужъ не буду его больше срамить и просить въ рынкѣ по лавкамъ…
— Ну, что слово! Какое тутъ слово! — засмѣялся Скосыревъ. — Слово воробей. Вылетѣло изо рта…
— Молчи, Серапіонъ! Не смѣй говорить этого! Слово золоторотца твердо. Можетъ быть, ваши лужскіе кадеты этого еще не знаютъ, а наши шлиссельбургскіе Спиридоны-повороты на этомъ держатся. Наше слово лучше векселя.
— Скажи какой философъ!
— Ну, ты не ругайся! Да и кромѣ того я долженъ слово держать. Дядя мой мнѣ еще пригодится напредки. Вѣдь не въ послѣдній разъ въ Питерѣ. Сграбастаютъ меня, переправятъ въ Шлюшинъ, такъ вѣдь и опять оттуда придется улизнуть въ Питеръ. Опять къ дядѣ. А ужъ ежели я его теперь надую, получивши откупъ, то ужъ на будущій разъ онъ мнѣ не повѣритъ и не дастъ откупа. Понялъ?
— Вотъ это вѣрно. Вотъ это я понимаю. А то слово! — возразилъ Скосыревъ.
— Не смѣй, говорю, смѣяться надъ словомъ! У Пуда Чубыкина оно есть!
И Чубыкинъ гордо ударилъ себя въ грудь кулакомъ.
— Ну, такъ вотъ что мы сдѣлаемъ, — продолжалъ онъ. — Самъ я по лавкамъ просить больше не могу и буду держать свое обѣщаніе, а ты иди и стрѣляй. Самъ-же я въ магазинъ къ отцу. Это будетъ напротивъ рынка. Ходить будешь, такъ увидишь вывѣску: «фруктовый и колоніальный магазинъ Савелія Чубыкина». Ты и посматривай потомъ, когда я выйду изъ него. Свой доходъ тебѣ уступаю, — прибавилъ онъ. — Вѣдь это мой приходъ-то, какъ говорится по-вашему, по-кутейнически.
— Ну, спасибо тебѣ…- поблагодарилъ Скосыревъ.
Они шли къ рынку. Шли нога за ногу. Отъ вчерашняго пьянства ноги были, какъ полѣнья, плохо сгибались и они еле шагали, умолкли и ужъ почти не разговаривали.
Наконецъ Скосыревъ сказалъ:
— Что зря-то идемъ? Шагаемъ попусту, безъ дѣла, словно господа на прогулкѣ. А вѣдь у насъ даже табаку нѣтъ, чтобъ покурить. Мелочныя-же лавки направо и налѣво. Да и на булку съ колбасой или съ селедкой хорошо-бы пособрать. Ѣсть хочется. Давай заходить по торговлямъ, какъ въ той улицѣ. Я по той сторонѣ, а ты по этой. Такъ и будемъ приближаться къ рынку.
— Что дѣло, то дѣло, — согласился Чуѣыкинъ. — Стрѣляй.
И началось снова захожденіе въ мелочныя лавки.
Заходя въ лавки, они не просили, а молча останавливались у дверей и протягивали руки, шевеля что-то губами. Лавочники, видя ихъ характерные костюмы, знали уже въ чемъ дѣло и тоже молча подавали, по заведенному обычаю копѣйку.
Пройдя улицy, они опять сошлись и сосчитали деньги. У двоихъ оказалось семнадцать копѣекъ. Они тотчасъ-же купили въ лавочкѣ восьмушку табаку, имъ дали газетной бумаги, они скрутили по папироскѣ и жадно начали курить, чуть не глотая табачный дымъ.
— Добръ русскій православный народъ! — со вздохомъ сказалъ Скосыревъ. — Вѣдь вотъ и опохмелились благодаря добрымъ людямъ и табакомъ запаслись, и на булку есть.
— Какъ птицы небесныя мы… согласился Чубыкннъ.
— Именно птицы небесныя. Вѣдь не сѣемъ, не жнемъ… а питамся.
Они купили булку, кусокъ соленой колбасы, подѣлились и на ходу стали ѣсть.
XIV
Вотъ и рынокъ. На углу стоялъ городовой.
— Ну, теперь намъ надо разойтись. Вонъ городовой стоитъ, — сказалъ Чубыкинъ. — Положимъ, этотъ городовой меня отлично знаетъ, и я его хорошо знаю, онъ давно тутъ стоитъ, но все-таки надо опаску держать.
Чубыкинъ и Скосыревъ разошлись. Скосыревъ пошелъ по направленію къ рыночнымъ лавкамъ, а Чубыкинъ шелъ мимо домовъ, находящихся противъ рынка, направляясь къ магазину отца. Городовой, завидя его на тротуарѣ, погрозилъ ему съ середины улицы пальцемъ. Чубыкинъ весь какъ-то съежился передъ городовымъ и развелъ руками. Иного онъ ничего не находилъ, чѣмъ можно-бы было отвѣтить городовому.