За год до поступления на флот Хорнблауэр брал уроки у нищего французского эмигранта: французский язык, музыка, танцы.
Вскоре несчастный эмигрант обнаружил у своего питомца полное отсутствие слуха и полную неспособность к танцам. Чтобы оправдать свою плату, он решил сосредоточиться на языке. Большая часть пройденного накрепко осела в цепкой памяти Хорнблауэра. Он никогда не думал, что это ему когда-нибудь пригодится, однако, оказалось совсем наоборот. На заре французский капитан потребовал разговора. Он немного говорил по-английски, но Хорнблауэр (стоило ему преодолеть робость и выдавить несколько неуверенных слов) к приятному изумлению обнаружил, что по-французски они могут объясняться лучше.
Капитан жадно попил из бачка. Он был, естественно, не брит и после двенадцати часов в задраенной носовой каюте, куда его втолкнули мертвецки пьяным, выглядел плачевно.
– Мои люди голодны, – сказал капитан.
– Мои тоже, – отвечал Хорнблауэр. – Я тоже.
Говоря по-французски, трудно не жестикулировать. Он указал рукой на своих матросов, потом постучал себя в грудь.
– У меня есть кок, – сказал капитан.
Потребовалось время, чтобы обговорить условия перемирия. Французам разрешается выйти на палубу, кок на всех приготовит обед, на то время, что эти послабления допущены, французы обязуются не принимать попыток к захвату корабля.
– Хорошо, – сказал, наконец, капитан, и как только Хорнблауэр отдал необходимые приказания и французов выпустили, оживленно принялся обсуждать с коком предстоящий обед. Вскоре над камбузом поднялся веселый дымок.
Лишь тогда капитан взглянул на серое небо, на зарифленные марсели, посмотрел на нактоуз и компас.
– Встречный ветер для курса на Англию, – заметил он.
– Да, – кратко отвечал Хорнблауэр. Он не хотел, чтобы француз догадался об его отчаянии и трепете.
Капитан внимательно прислушался к движениям судна у них под ногами.
– Что-то она тяжело идет, вам не кажется? – спросил он.
– Возможно, – отвечал Хорнблауэр. «Мари Галант» была ему незнакома, как, впрочем, и любой другой корабль, поэтому он не имел своего мнения, но и невежества обнаруживать не хотел.
– Она не течет? – спросил капитан.
– Воды нет, – отвечал Хорнблауэр.
– А! – сказал капитан. – Но в льяле воды и не будет. Мы же рис везем, вы должны помнить.
– Да, – сказал Хорнблауэр.
В тот момент, когда до него дошел смысл сказанного, он с трудом мог сохранить невозмутимый вид. Рис впитывает каждую каплю воды, проникшую в корабль, так что обнаружить течь, замеряя уровень воды в льяле, невозможно – но каждая капля уменьшает плавучесть корабля.
– Один выстрел с вашего проклятого фрегата попал нам в корпус, – сказал капитан. – Вы, конечно, осмотрели повреждение?
– Конечно, – смело соврал Хорнблауэр. Однако, как только ему удалось поговорить с Мэтьюзом, тот сразу нахмурился.
– Куда попало ядро, сэр? – спросил он.
– Куда-то с левой стороны, ближе к носу. – Они с Мэтьюзом свесили головы через борт.
– Ничего не видать, сэр, – сказал Мэтьюз, – спустите меня за борт на булине, может, я что увижу, сэр.
Хорнблауэр готов был уже согласиться, но передумал.
– Я сам спущусь за борт, – сказал он.
Ему некогда было разбираться, что его к этому побудило. Отчасти он хотел видеть собственными глазами, отчасти – твердо усвоил, что нельзя отдавать приказ, который не готов выполнить сам; но главное, он хотел наказать себя за преступное упущение. Мэтьюз и Карсон обвязали его булинем и спустили за борт. Хорнблауэр повис рядом с бортом над пенящимся морем. Корабль накренился, и море поднялось навстречу – он в момент промок до нитки. Когда корабль наклонялся, Хорнблауэр отшатывался от борта и тут же с размаху врезался в него. Матросы, державшие линь, медленно двигались к корме, давая ему возможность внимательно осмотреть весь борт над ватерлинией. Пробоины нигде не было. Об этом Хорнблауэр и сообщил Мэтьюзу, втащившему его на палубу.
– Видать она под ватерлинией, сэр. – Мэтьюз сказал вслух то, о чем Хорнблауэр думал. – Вы уверены, что ядро попало, сэр?
– Да, уверен, – резко отвечал Хорнблауэр. Волнение, недостаток сна и чувство вины до предела напрягли его нервы: он мог или говорить резко, или разрыдаться. Но он уже знал, что делать дальше – он решился еще тогда, когда они втаскивали его на борт.
– Мы положим ее в дрейф на другой галс и попробуем снова, – сказал он.
На другом галсе судно накренится на другую сторону и пробоина, если она есть, будет не так глубоко под водой. Хорнблауэр стоял, ожидая, пока корабль развернется; с него ручьями текла вода. Ветер был холодный и резкий, но он дрожал не от холода, а от волнения. Крен корабля помог ему крепче уцепиться за борт. Матросы вытравливали веревку, пока ноги его не заскребли о наросшие на борт ракушки. Так они пошли к корме, волоча его вдоль борта. Сразу за фок-мачтой он обнаружил, что искал.
– Стой! – закричал он, пытаясь не выдать охватившее его отчаяние. – Ниже! Еще два фута.
Теперь он был по плечи в воде, и при наклоне корабля волны на секунду сомкнулись над его головой, как мгновенная смерть. Здесь, на два фута ниже ватерлинии (даже при этом галсе) она и была – рваная уродливая дыра, почти квадратная, шириной в фут. Хорнблауэру послышалось даже, что бушующее море с бульканьем втягивается в нее, но это могла быть и фантазия.
Он закричал, чтобы поднимали. Мэтьюз с нетерпением ждал, что он расскажет.
– Два фута под ватерлинией? – переспросил Мэтьюз.
– Она шла круто к ветру и накренилась вправо, когда мы в нее попали. Все равно она, видать, как раз тогда и задрала нос. Вдобавок теперь она осела еще глубже.
Это было главное. Чтобы они ни делали, как бы ни накреняли судно, пробоина останется под водой. А на другом галсе она будет еще глубже, давление воды – еще больше, на теперешнем же галсе они идут к Франции. А чем больше они наберут воды, тем глубже осядет бриг, тем сильнее будет давление воды. Надо как-то заделать течь. Как это делается, Хорнблауэру подсказало изучение книг по мореходству.
– Нужно подвести под пробоину пластырь, – объявил он. – Зовите французов.
Чтобы сделать пластырь, из паруса, пропуская через него огромное количество полураспущенных веревок, изготовляют что-то вроде очень толстого ворсистого ковра. После этого парус опускают под днище корабля и подводят к пробоине. Ворсистая масса плотно втягивается в дыру, задерживая воду.
Французы не очень торопились помогать. Корабль был теперь не их, плыли они в английскую тюрьму, и даже смертельная опасность не могла их расшевелить. Потребовалось время, чтобы достать запасной брамсель (Хорнблауэр чувствовал: чем плотнее парусина, тем лучше) и заставить французов нарезать, расплести и размочалить веревки. Французский капитан стоя наблюдал, как они трудятся, сидяна корточках.
– Пять лет я провел на плавучей тюрьме в Портсмуте,– сказал он. – Это было во время прошлой войны.
Хорнблауэр мог бы и посочувствовать, но был озабочен другим, да к тому же промерз до костей. Он не только намеревался вновь препроводить капитана в английскую тюрьму – но, в этот самый момент, замышлял спуститься в капитанскую каюту и присвоить кое-что из его теплой одежды.
Внизу Хорнблауэру показалось, что звуки – скрипы и стоны – стали громче. Судно шло легко, почти дрейфовало, однако переборки трещали и скрипели, как в шторм. Он отбросил эту мысль, сочтя ее плодом перевозбужденного воображения, однако к тому времени как он вытерся, немного согрелся и облачился в лучший капитанский костюм, сомнений уже быть не могло: корабль стонал, как тяжелобольной.
Он поднялся на палубу посмотреть, как идет работа. Не прошло и нескольких секунд, как один из французов, потянувшись за новой веревкой, остановился и уставился на палубу. Он прикоснулся к палубному пазу, посмотрел вверх, поймал взгляд Хорнблауэра и подозвал его. Хорнблауэр не притворялся, будто понимает слова – жест был достаточно красноречив. Паз немного разошелся, и из него выпирала смола. Хорнблауэр наблюдал странное явление, нечего не понимая – паз разошелся на протяжении не более двух футов, остальная палуба казалось достаточно прочной. Нет! Теперь, когда его внимание обратили, он увидел, что еще кое-где смола черными полосками выпирает между досок. Ни его маленький опыт, ни его обширное чтение объяснить этого не могли. Но французский капитан тоже во все глаза смотрел на палубу.
– Господи! – сказал он. – Рис! Рис! Французского слова «рис» Хорнблауэр не знал, но капитан топнул ногой по палубе и указал вниз.
– Груз! – объяснил он. – Груз увеличивается в объеме. Мэтьюз стоял рядом с ними, и, не зная ни слова по-французски, сразу все понял.
– Я верно расслышал, что бриг полон риса, сэр? – спросил он.
– Да.
– Тогда это он. В него попала вода, вот он и пухнет.
Так оно и было. Рис, впитывая воду, способен увеличить объем в два и даже в три раза. Груз разбухал и раздвигал корабельные швы. Хорнблауэр вспомнил неестественные скрипы и стоны. Это было ужасно – он оглянулся на зловещее море в поисках вдохновения и поддержки, и не нашел ни того ни другого. Несколько секунд прошло прежде, чем он смог говорить, сохраняя достоинство, приличествующее флотскому офицеру в минуту опасности,
– Я верно расслышал, что бриг полон риса, сэр? – спросил он.
– Да.
– Тогда это он. В него попала вода, вот он и пухнет.
Так оно и было. Рис, впитывая воду, способен увеличить объем в два и даже в три раза. Груз разбухал и раздвигал корабельные швы. Хорнблауэр вспомнил неестественные скрипы и стоны. Это было ужасно – он оглянулся на зловещее море в поисках вдохновения и поддержки, и не нашел ни того ни другого. Несколько секунд прошло прежде, чем он смог говорить, сохраняя достоинство, приличествующее флотскому офицеру в минуту опасности,
– Чем скорее мы подведем парус под пробоину, тем лучше, – сказал Хорнблауэр. Трудно было ждать, что голос его прозвучит вполне естественно, – Поторопите этих французов.
Он повернулся и зашагал по палубе, чтобы успокоиться и дать мыслям придти в порядок, но француз следовал за ним по пятам, говорливый, как советчики Иова.
– Я говорил, мне кажется, что судно идет тяжело, – произнес он. – Оно глубже осело.
– Идите к черту, – сказал Хорнблауэр по-английски, он не смог придумать французского эквивалента.
Тут же он почувствовал под ногами сильный толчок, словно по палубе снизу ударили молотом. Корабль разваливался на куски.
– Поторопитесь с парусом, – заорал он на работающих, и тут же рассердился на себя – его тон явно выдавал недостойное волнение.
Наконец было прошито пять квадратных футов паруса. Через кренгельсы пропустили веревки и парус потащили на нос, чтобы опустить под бриг и подвести к пробоине. Хорнблауэр снял одежду, не из заботы о чужой собственности, а чтобы сохранить ее сухой.
– Я спущусь и посмотрю на месте, – сказал он. – Мэтьюз, приготовьте булинь.
Голому и мокрому Хорнблауэру казалось, будто ветер пронизывает его насквозь, борт корабля, о который он ударялся при качке, сдирал с него кожу, волны, проходящие под кораблем, били его с неистовым безразличием. Но он проследил, чтобы прошитый парус подошел куда нужно, и с глубоким удовлетворением наблюдал, как ворсистая масса стала на место, засосалась в пробоину и глубоко втянулась. Он мог не сомневаться, что течь запечатана крепко. Он крикнул. Матросы вытащили его наверх и теперь ждали дальнейших приказов. Он стоял голый, одурев от холода, усталости и недосыпа, и заставлял себя принять следующее решение.
– Положите ее на правый галс, – сказал он, наконец. Если бриг затонет, неважно, произойдет это в ста или в двухстах милях от Франции; если нет, он хотел находиться подальше от подветренного берега и неприятеля. Правда, при этом пробоина будет глубже под водой, а значит и давление выше, но все равно это лучше. Французский капитан, видя приготовления к повороту судна, шумно запротестовал. При таком ветре другим галсом они легко доберутся до Бордо. Хорнблауэр, дескать, рискует их жизнями. В затуманенном мозгу Хорнблауэра, помимо его воли, созревал перевод чего-то, что он хотел сказать раньше. Теперь он смог это высказать.
– Allez au diable, – произнес он, натягивая плотную шерстяную рубашку француза.
Когда он просунул голову в воротник, капитан продолжал возмущаться, да так громко, что у Хорнблауэра возникли новые опасения. Он отправил Мэтьюза к пленным французам, проверить, нет ли у них оружия. При обыске не обнаружилось ничего, кроме матросских ножей, но Хорнблауэр из предосторожности велел конфисковать и их. Одевшись, он занялся своими тремя пистолетами, перезарядил их и заново заправил порохом. С тремя пистолетами за поясом вид у него был пиратский, словно он еще не вышел из возраста подобных игр. Однако Хорнблауэр чувствовал, что может придти время, когда французы попытаются восстать, а три пистолета – не так уж много против двенадцати отчаявшихся людей, у которых под руками куча тяжелых предметов, вроде кофель-нагелей и тому подобного.
Мэтьюз ждал его с озабоченным видом.
– Сэр, – сказал он, – прошу прощения, но она мне не нравится. Она оседает и открывается, я точно уверен. Вы уж простите, сэр, что я так говорю.
Внизу Хорнблауэр слышал, что доски корабля все так же трещат и жалуются – швы на палубе расходились все шире. Напрашивалось простое объяснение: рис, разбухая, раздвинул корабельные швы под водой, так что пластырь устранил лишь малую течь. Вода продолжает поступать, груз пухнет, корабль раскрывается, как облетающий цветок. Корабли строятся, чтобы выдерживать удары извне, ничто в их конструкции не рассчитано на сопротивление внутреннему давлению. Швы будут расходится все шире и шире, а вода проникать все дальше и дальше в груз.
– Смотрите сюда, сэр, – неожиданно сказал Мэтьюз. В ярком дневном свете маленькая серая тень заскользила вдоль шпигата, потом еще и еще. Крысы! Что-то страшное творилось внизу, раз они вылезли средь бела дня, бросив уютные гнезда в обильной пище – грузе. Давление, наверное, огромное. Хорнблауэр почувствовал новый толчок под ногами – еще что-то разошлось. У него оставалась еще одна карта, последнее, что он мог придумать.
– Я выброшу за борт груз, – сказал Хорнблауэр. Никогда в жизни не произносил он таких слов, только читал. – Приведите пленных и приступайте.
Задраенный люк заметно выгнулся наружу, клинья вышибло, одна планка с треском отлетела и стала торчком.
Когда французы подняли крышку,из люка полезло что-то коричневое: это внутреннее давление выдавало мешок с рисом.
– Цепляйте тали и тащите наверх, – сказал Хорнблауэр.
Мешок за мешком поднимался из трюма, иные рвались, обрушивая на палубу водопад риса, но это было неважно. Другие матросы тащили мешки к левому борту и сбрасывали в вечно голодное море. После трех первых мешков стало труднее: груз спрессовался так крепко, что. каждый мешок требовал неимоверных усилий. Двоим пришлось спуститься, чтобы освобождать мешки с помощью рычага и поправлять канаты. Два француза, на которых указал Хорнблауэр, было заколебались – мешки могли быть не все плотно прижаты друг к другу, а трюм качающегося корабля, в котором груз может обрушиться и похоронить заживо, место весьма опасное – но Хорнблауэру было сейчас не до чьих-то страхов. Он только нахмурил брови, и они поспешно спустились в люк. Час за часом шла титаническая работа, матросы за талями обливались потом и изнемогали от усталости, тем не менее, они должны были время от времени сменять тех, кто внизу. Мешки спрессовались слоями, вжались в днище и в палубу сверху, так что, разобрав мешки непосредственно под люком, пришлось растаскивать каждый слой в отдельности. Когда под люком расчистили небольшое пространство и забрались глубже в трюм, то сделали неизбежное открытие: нижние ярусы мешков намокли, их содержимое разбухло, и мешки лопнули. Нижняя половина трюма была забита мокрым рисом, извлечь который можно было лишь совковыми лопатами и подъемниками. Пока еще целые мешки верхних ярусов дальше от люка были плотно прижаты к палубе: для того чтобы выворотить их и подтащить к люку требовались неимоверный усилия.
Хорнблауэр глубоко погрузился в эту проблему, но его отвлек, тронув за локоть, Мэтьюз.
– Не пойдет так, сэр, – сказал Мэтьюз, – она глубже в воде и быстро оседает.
Хорнблауэр подошел к борту корабля и поглядел вниз. Сомнений быть не могло. Он сам спускался за борт и прекрасно помнил расстояние до ватерлинии, еще более точную отметку давал подведенный под корабельное днище прошитый парус. Бриг осел на целых шесть дюймов – это после того, как они выбросили за борт не менее пятидесяти тонн риса. Бриг течет, как корзина: вода, проникая в разошедшиеся швы, жадно впитывается рисом.
Хорнблауэр почувствовал боль в левой руке и, посмотрев вниз, обнаружил, что сам того не замечая, до боли сжал перила. Он отпустил руку и поглядел вокруг, на садящееся солнце и мерно вздымающееся море. Он не хотел сдаваться, не хотел признавать поражение. Французский капитан подошел к нему.
– Это сумасшествие, – сказал он. – Безумие. Мои люди падают от усталости.
Хорнблауэр видел, как над люком Хантер линьком понукает французов – линек так и мелькал. Эти французы много не наработают. Тут «Мари Галант» тяжело поднялась на волне и перевалилась на другой бок. Даже Хорнблауэр при всей своей неопытности видел неповоротливость и зловещую медлительность ее движений. Бригу не долго оставаться на плаву, а сделать надо так много.
– Я начну приготовления к тому, чтобы покинуть судно. Говоря это, он выставил вперед подбородок: пусть ни французы, ни матросы не догадываются о его отчаянии.
– Есть, сэр, – сказал Мэтьюз.
Шлюпка на «Мари Галант» была закреплена на ростр-блоках позади грот-мачты. По команде Мэтьюза матросы бросили поднимать груз и поспешно принялись укладывать в лодку пищу и воду.
– Прошу прощения, сэр, – произнес Хантер рядом с Хорнблауэром, – но вам надо найти себе теплую одежду, сэр. Я как-то провел десять дней в открытой лодке, сэр.
– Спасибо, Хантер, – сказал Хорнблауэр.
Позаботиться надо было о многом. Навигационные приборы, карты, компас – а сможет ли он пользоваться секстантом в качающейся шлюпке?