Он был горд собой.
Пока мы сидели и выпивали, к начальнику медицинской службы подошел совсем юный младший лейтенант-медик. Это был крепкий, ладно сложенный парень, который отправлялся домой в отпуск и должен был на следующее утро покинуть Крым на самолете. Военный прокурор сидел рядом со мной. Мы оба посмотрели на младшего лейтенанта – можно считать, что он уже был спасен. Затем мы посмотрели друг на друга. Завидовали ли мы ему? Насколько мы смогли разглядеть его петлицы, у него вообще не было никаких наград. Он улетит в Германию, а мы останемся в «котле». Военный прокурор заметил:
– Пускай летит! Мы уже кое-что повидали в этой жизни, а у него все еще впереди. С моей точки зрения, он вполне может ехать!
Мы выпили за здоровье друг друга и решили не быть завистливыми.
Начальник медицинской службы дивизии предложил молодому офицеру стакан водки. Вероятно, для него еще рано было начинать пить – он был всего лишь юношей, но он не смог отказаться выпить за здоровье своего командира. Он подержал в руке стакан на некотором расстоянии от себя и в это же самое время окинул нас взглядом, в нем ясно читалось осуждение этих стариков, которые сидят здесь и распивают шнапс.
Военный юрист поймал на себе этот взгляд и, будучи саксонским гуманистом, решил его просветить наиболее доступным ему образом, процитировав надпись, выбитую на мемориальном камне в честь спартанцев, которые полегли в ущелье близ Фермопил:
– Итак, мой дорогой лейтенант, когда ты вернешься в Германию…
И произнес фразу на греческом языке:
Молодой лейтенант посмотрел на него с удивлением.
– Ты понял что-нибудь?
– Нет.
Начальник медицинской службы дивизии поднял свой стакан и повторил ту же цитату, но на латыни:
Но молодой офицер не знал и латыни. Подводя итог всему этому разговору, прокурор тихо сказал:
– Если он к тому же еще и не понимает латыни, он обязательно должен спастись, чтобы выучить ее.
Через несколько недель людям опять разрешили ездить домой в отпуск. Отправлявшиеся домой добирались из Севастополя до Одессы на катере, а затем, если повезет, летели на самолете прямо на родину. Бывалые бойцы шутили, что Крым является самой современной тюрьмой на свете. Спустя несколько лет я выяснил, что Черчилль то же самое сказал и о Крите.
Наступило Рождество, наше третье Рождество в России. Люди так страстно мечтали о мире, что едва не забыли о нем. Исполненные скорби, они сидели вокруг свечей и гадали, когда это все закончится.
Время от времени мы ходили друг к другу в гости, как мы это делали и на протяжении всех предыдущих лет. В Пятихатке Варнхаген сделал невозможное: он переоборудовал один из домов в баню, но из-за постоянной угрозы обстрелов ванна была вмонтирована прямо в пол. Но ситуация изменилась. Будущее рисовалось нам во все более и более мрачных тонах. Мы ждали приказа о начале подготовки всеобщей эвакуации из Крыма. Однако такой приказ все никак не поступал; из окружения эвакуировали только партийных функционеров.
Однажды мне пришлось поехать по делам в Севастополь. Русские доктора, которых мы освободили из заключения в 1942 году, все еще работали при госпитале, и я выпил с ними по чашке чаю. Когда я собрался уходить, русский главный хирург проводил меня до выхода, и я спросил его, не боится ли он, что, когда вернется советская власть, его могут обвинить в сотрудничестве с немцами. Он не боялся этого. Скорее всего, он уже давно установил контакты с партизанами, действовавшими в крымских горах. И кто может его осудить за это? Ведь это был его собственный народ.
Когда мы прощались, он сказал мне с любезной улыбкой, что мне не надо волноваться на этот счет, что русским также нужны хорошие хирурги. Мы пожали друг другу руки. Мы оба были солдатами, служившими под невидимым флагом. Я просто уверен, что этот благородный человек спас жизнь сотням немецких солдат, когда русские вновь заняли Севастополь. Нам не довелось больше встретиться, но мы никогда не забудем друг друга.
Глава 27 Маленький паровозик
На четвертый год войны любой немецкий солдат, воевавший на Восточном фронте, начал понимать, что он защищает свою родину от Красной армии, и эта мысль повышала его волю к сопротивлению. Понимал ли он, что руководители его страны ведут ее к катастрофе? Ошибки Верховного командования стали повторяться столь часто, что теперь они были очевидными для всех.
Цинизм одних порождает ответный цинизм у других. Войска начали насмехаться над теми, кто погибли в бою, над теми, кто остались лежать непогребенными в степи.
«Несгибаемая воля к сопротивлению солдат и офицеров, окруженных возле пункта X, всегда будет служить путеводным маяком, освещающим путь к победе немецкой армии и народу…» Это была стандартная фраза; однажды утром, когда я и Мокасин вышли из дверей нашего домика, он громко вдохнул воздух и сказал:
– Какой здесь странный запах!
– Что за запах?
– Огня на путеводном маяке!
По большому счету Мокасин был прав, хотя шутка получилась очень зловещей.
В глубине души у солдат начал возникать вопрос, сколько же еще человеческих жизней надо принести в жертву, чтобы спасти нашу страну, и должен ли каждый быть готовым к тому, что его самого принесут в жертву.
Всего лишь год назад я сомневался в том, стоит ли мне ехать в отпуск перед самым началом наступления. Теперь отпуск стал законным средством избежать, по крайней мере, очередной катастрофы. Я неудачно упал с лошади и что-то повредил себе в верхней части позвоночника; было невозможно сразу определить, что случилось, так как рентгеновские аппараты были уже эвакуированы из Симферополя. В конце концов генерал разрешил мне отправиться в отпуск.
Я откладывал свой отъезд с недели на неделю. Возвращаться после каникул в изолированный очаг сопротивления – это был бы верх безумия. Мне хотелось использовать шанс и отгулять полноценный отпуск. Если русские внезапно начнут наступление, все отпуска наверняка отменят. Но если такое наступление и на самом деле готовится, признаки этого всегда можно обнаружить, как бы противник их ни пытался скрыть.
В этой мрачной атмосфере мелькнул один лучик света – история одного скромного железнодорожного инженера.
Перед Татарским валом, на нейтральной полосе между немецкими и русскими позициями, на железнодорожной ветке, ведущей в сторону Херсона, оказались брошенными два вагона. Однажды немецкий патруль обследовал их содержимое и обнаружил, что в них хранятся невероятные сокровища – вагоны до крыши были забиты сигаретами, сигарами, шоколадом и водкой. Можно ли было их оттуда вывезти? Было несколько боковых веток, по которым их можно было перегнать на главную магистраль – она находилась в рабочем состоянии, так как по ней передвигался бронепоезд. Но дело было в том, что стрелки находились вблизи проволочных заграждений русских, однако в течение одной или двух ненастных ночей наши инженеры смогли их отремонтировать.
Теперь надо было подобрать опытного железнодорожного инженера, такого удалось найти в Симферополе. Он вполне соответствовал всем требованиям; правда, он был не военным, а гражданским специалистом, но в годы Первой мировой войны он служил в одной из инженерных частей и был награжден Железным крестом 2-го класса. К его голубой фуражке была прикреплена эмблема в виде дубовых листьев – символ того, что он 25 лет безупречно прослужил на железной дороге. Когда его спросили, сможет ли он оттащить с помощью маленького паровозика два вагона в безопасное место, он ответил, что, вероятно, сможет.
И вот в одну из темных, безлунных ночей маленький паровозик отправился в путь. Это был отважный маленький паровозик, изготовленный некогда в Касселе и безупречно прослуживший по крайней мере лет пятьдесят. В кабине управления стоял старый железнодорожник, которого сопровождал молодой командир бронепоезда.
Очень осторожно маленький локомотив прошел по путям до того места, где начинались проволочные заграждения русских. Стрелка была переведена, и паровозик перешел на боковую ветку, а затем к нему были прицеплены два вагона. Соблюдая все меры предосторожности, он тронулся в обратный путь. Стрелка была переведена вновь, и состав поспешил вперед по главной магистрали. Ничего страшного не произошло. Уже когда грузовой состав достиг немецких позиций, инженер обернулся к командиру бронепоезда и спросил:
– Могу ли я дать гудок?
И вот всего в сотне метров от проволочных заграждений русских прозвучал мощный паровозный гудок. Вероятно, русские подумали, что к ним явился сам дьявол. Инженер прибавил пару и умчался прочь; когда русские начали стрелять, он был уже в безопасности.
Весь Крым смаковал подробности этой истории. Генералу пришла в голову прекрасная идея наградить его планкой в дополнение к Железному кресту. Но поскольку в дивизии так и не смогли найти ни одной из них, военный прокурор торжественно вручил ему свою собственную. Во время поисков этой планки выяснилось, что в начале войны их было великое множество – ими старались награждать солдат, которые уже служили в армии в годы Первой мировой войны. Первоначально они изготовлялись в качестве значков для участников партийных съездов, но поскольку после начала войны съезды перестали созываться, то их просто передали в армию.
Весь Крым смаковал подробности этой истории. Генералу пришла в голову прекрасная идея наградить его планкой в дополнение к Железному кресту. Но поскольку в дивизии так и не смогли найти ни одной из них, военный прокурор торжественно вручил ему свою собственную. Во время поисков этой планки выяснилось, что в начале войны их было великое множество – ими старались награждать солдат, которые уже служили в армии в годы Первой мировой войны. Первоначально они изготовлялись в качестве значков для участников партийных съездов, но поскольку после начала войны съезды перестали созываться, то их просто передали в армию.
Подходил к концу январь. Однажды утром, когда я все еще спал, ко мне в комнату вошел Мокасин и стал собирать мой чемодан. Я спросил его, почему он встал так рано. Он посмотрел на меня очень серьезно и сказал:
– Весна наступает!
– Что?
– Я только что видел первых ласточек!
– Ласточек?
– Русские самолеты. Три самолета летают над нами все утро. Русские уже проснулись.
– Ты уверен, что это не наши самолеты?
– Наши! Да откуда им здесь взяться?
Вот так я и поехал в отпуск. Я уезжал с чувством вины, но тем не менее я уехал. Когда я прощался с военным прокурором, он заметил:
– «Передай мой привет Лаконии. Я не хочу тебя увидеть здесь вновь».[8]
Я поднялся на борт самолета на аэродроме в Сарабузе. Мы взлетели в воздух. Под нами лежал Крым; под лучами солнца блестели горы; я знал все деревни, над которыми мы пролетали; я еще раз взглянул на покрытую снегом степь, ставшую братской могилой для множества людей, которые некогда были моими друзьями. Я вновь и вновь вглядывался в бескрайние просторы, простиравшиеся до линии горизонта, весной они вновь покроются разноцветьем трав. Я больше никогда не видел степь.
К счастью, самолет, на котором я летел, оказался не старой «Тетушкой Ю», а бомбардировщиком «Хейнкель-111». Едва мы долетели до кромки Черного моря, как нас атаковали два русских истребителя. С непостижимой скоростью опытные воздушные стрелки заняли свои места у пулеметов и стали стрелять из всего, что было под рукой. Русские самолеты исчезли.
Над морем солнце светило так ослепительно, что больно было смотреть. Когда мы приблизились к Большой земле, то увидели, что прямо над прибрежными скалами висит облачный слой толщиной примерно 250 метров. Мы пролетели над Одессой, но там невозможно было совершить посадку; если верить сводкам погоды, густой туман покрывал поверхность земли вплоть до Карпат. Самолет летел по линии легко узнаваемой дороги между Николаевом и Одессой, хотя землю мы могли видеть лишь изредка в разрывах облаков. В баках самолета оставалось мало топлива, и летчик уже почти решил возвращаться обратно в Крым, но тут он нашел просвет в облаках и смог приземлиться на аэродроме в Николаеве. Итак, я был на Большой земле. Со своей дивизией, вернее, с тем, что от нее осталось, мне в следующий раз суждено было встретиться уже только в Германии.
После того как мой позвоночник обследовали с помощью рентгеновского аппарата в одной из больниц Мюнхена, хирург вынырнул из темноты со все еще мокрым снимком в руках и с сильным баварским акцентом произнес:
– Мой дорогой коллега, у вас сломана шея, сломана шея!
Затем, удовлетворенный поставленным диагнозом, заковылял прочь на деревянной ноге, которая ему досталась еще в годы Первой мировой войны. На самом деле моя шея не была сломана, но на одном из позвонков появилась трещинка, и на нем пришлось удалять хрящ.
Через 5 недель у меня случился приступ аппендицита. Русские начали наступление на Крым, по пути на фронт мне пришлось делать пересадку в Вене; но до того, как сесть в поезд, я зашел к доктору, работавшему на железнодорожном вокзале Вены Остбанхоф. Мой австрийский коллега вежливо поинтересовался:
– Вы направляетесь на фронт или едете домой?
– На фронт.
– Куда?
– В Крым.
С несколько загадочной улыбкой он ответил:
– Ну что ж, мой дорогой друг. Вы не поверите, как много приступов аппендицита случается у людей, которые едут на фронт. И ни одного у тех, кто едет домой. Странно, не правда ли?
Я засмеялся:
– Вас это не касается, поеду я на фронт или нет.
Без всякого сомнения, это был аппендицит. Я уже ранее ощущал несколько легких приступов, и на следующий день мне сделали операцию. Я твердо уверен, что этот острый приступ аппендицита был вызван внутренним страхом и являлся своего рода реакцией нервной системы. Подобный симптом называется locus minoris resistentiae.
Пока я лежал в госпитале в Вене, туда стали прибывать первые раненые из Крыма. В госпитале разразилась эпидемия тифа, и медицинское начальство охватила паника. Пораженные вшами раненые Крыма, которые и привезли с собой тиф, были распределены кое-как по различным тыловым госпиталям без всякой дезинфекции – так что мы все оказались в карантине. Через некоторое время меня перевели в запасной батальон, расквартированный в Берлине.
К тому времени в Крыму уже все закончилось; 17-я армия прекратила свое существование. Это была катастрофа, которая в некотором смысле по своим масштабам превосходила даже катастрофу под Сталинградом; и в этом случае Верховное командование продемонстрировало свое полное равнодушие к судьбам простых солдат. Пехотинцы, которые до последнего прикрывали места погрузки войск на корабли, были просто брошены на произвол судьбы. Когда они поняли, что их предали, они выпустили оставшиеся у них боеприпасы по уходящим кораблям, а затем подняли руки вверх и сдались в плен. Тысячи раненых – ими были усеяны все окрестные поля – были брошены возле пунктов посадки войск на корабли.
Остатки нашей дивизии прибыли на поезде в Германию из Румынии. Среди потерь, которые понесла наша рота, значился и сержант Майер. Он находился на корабле, уходившем из Севастополя, в тот момент, когда в него попала бомба, и утонул вместе с несколькими нашими лучшими людьми.
Дивизию разместили в казармах, расположенных в окрестностях Берлина. Людям в приказном порядке запретили рассказывать о том, что они видели в Крыму; более того, им сказали, что они даже не могут обсуждать это между собой, – это начисто уничтожило остатки веры в победу, которая все еще тлела у них. Всех командиров отдельных подразделений одновременно перевели в другие части. Трудно сказать, насколько эта мера была оправдана, но дивизия, с которой поступили столь позорно, была полностью деморализована.
Однако нам не долго пришлось наслаждаться тишиной и покоем в уютных маленьких городках и деревушках Бранденбурга. Дивизия получила свежее пополнение, а затем погрузилась в поезда. Начался последний акт трагедии.
Глава 28 Особенности проведения хирургических операций во время отступления
Мы снова находились в поезде. Сначала ехали на север, и начали ходить слухи, что дивизию направляют в Норвегию, но вскоре поезд повернул на восток. Где-то в районе Минска Красная армия прорвала нашу оборону и устремилась на запад. Состав двигался очень медленно. На всех станциях царил хаос; не хватало паровозов; иногда мне часами приходилось беседовать с транспортными чиновниками, чтобы поезд мог проехать хоть немного вперед. Я был просто уверен, что дивизию сразу же бросят в бой, и, пока мы не прибыли на место назначения, в услугах медиков не было особой потребности. С помощью проклятий, угроз и взяток мне удавалось время от времени добиваться того, чтобы поезд выводили с запасных путей, и постепенно мы стали приближаться к линии фронта.
Однажды, вернувшись после продолжительной беседы с транспортным чиновником к тому месту, где ранее стоял наш поезд, я обнаружил, что он исчез. Но в одинокой фигуре, стоявшей на железнодорожных путях, я узнал Самбо, причем рядом с ним был его мотоцикл. Германн высадил его с поезда вместе со «стальным конем» в самый последний момент. Мы поехали на мотоцикле в том направлении, в котором, как видел Самбо, исчез поезд. Ехать надо было или по шпалам, или рядом с железнодорожными путями. Это был настоящий цирковой номер. В какой-то момент нас сзади стал догонять паровоз, и мы в спешке вынуждены были отъехать в сторону. Я поднял руку, и даже Самбо, у которого не дрогнул ни один мускул, был очень доволен, когда локомотив остановился, и машинист провез нас около 20 километров. Наконец, ближе к вечеру, мы смогли догнать наш поезд, следуя по шоссе, которое тянулось вдоль железнодорожных путей. Все стали смеяться и махать руками, когда заметили своего пропавшего начальника, вспотевшего и уставшего, сидящего на заднем сиденье мотоцикла Самбо. После возвращения в свой товарный вагон я испытал такое чувство, будто вернулся в свой родной дом, после этого, когда я выходил на станции, чтобы собрать информацию, мы всегда выставляли целую группу наблюдателей, чтобы у меня была постоянная связь с поездом.
Чем ближе была линия фронта, тем становилось яснее, что произошла страшная катастрофа. Большое число отставших от своих частей солдат подходили к нашей полевой кухне, чтобы впервые за много дней получить горячую пищу, а затем они рассказывали нам, что больше нет никакого организованного отступления и войска просто бегут.