Поначалу все шло хорошо, но затем крестьяне стали чинить различные препятствия. Мы объяснили суть дела эсэсовцу, и он сразу же все понял. Со своими непосредственными обязанностями он справлялся блестяще. Начиная с этого дня каждое утро перед госпиталем стояло 40, а иногда и 60 «пани». Крестьяне больше не издали ни единого жалобного звука, когда поняли, что имеют дело с человеком из секретной службы.
В целом Регау отправил на телегах, которые удалось добыть капитану, 1200 носилок, при этом потери от переохлаждения пришлось воспринимать просто как неизбежное зло. Иным путем наших пациентов эвакуировать уже было нельзя. Поэтому даже эсэсовец хоть раз в жизни смог послужить под невидимым флагом – в основном, конечно, присущими ему методами.
В течение многих недель мимо нашего госпиталя тянулся нескончаемый поток беженцев, поэтому мы открыли специальное отделение для больных и раненых женщин. Иногда, когда проходила особенно интенсивная переброска войск, армия вынуждена была очищать дорогу от беженцев, и не оставалось другого выхода, кроме как столкнуть их повозки с помощью танков на обочину. После этого женщинам приходилось тащить своих детей на руках, и врачи стали большими специалистами по приведению в чувство детей, которые почти замерзли на руках у своих матерей.
Постепенно поток беженцев иссяк, и мимо нас начал двигаться личный состав армейских тылов. Было странно наблюдать, какое громадное количество частей там располагалось и сколько приписанных к ним тысяч людей пережили всю войну, не подвергая себя, по сути дела, никакому риску. В один прекрасный день эвакуация раненых на баржах из Розенберга в Пиллау полностью прекратилась, со всеми имевшимися в его распоряжении машинами в Пиллау перебрался штаб группы армий, который до этого находился внутри «котла», хотя там вряд ли осталась хоть одна дорога, по которой эти машины смогли бы ездить. Нам понадобилась почти неделя, чтобы ценой неимоверных усилий вывезти на наших «пани» раненых и восстановить нарушенный график. В конечном итоге внутри «котла» остались только боевые части.
Линия фронта приближалась все ближе. Русские начали обстреливать город с помощью дальнобойной артиллерии. Число авиационных налетов также возросло, мы их пережидали в бомбоубежищах под административным зданием. В результате сужения линии фронта количество дивизий, которые присылали своих раненых в Хейлигенбейль, постепенно сокращалось; поток раненых не превышал средние показатели, характерные для крупного сражения. Но даже в этом случае наши медсестры могли себе позволить вздремнуть хотя бы на короткое время только в том случае, если наступало затишье на один или два дня. Уже наступил март, и на улице немного потеплело.
Наибольшую тревогу у нас вызывали пациенты с ранениями в голову; пока они находились у нас, им было невозможно сделать операцию. Уже было несколько случаев прямого попадания артиллерийских снарядов в верхние этажи административного здания, а один угол был полностью разрушен во время бомбардировки с самолета. Было понятно, что войска в «котле» не продержатся столь долго, сколько необходимо для восстановительного периода после черепно-мозговой операции.
Пришлось эвакуировать таких раненых по воздуху. Неподалеку от авиационного завода находился аэродром, однако и он теперь был под обстрелом; там садились транспортные самолеты, которые старались разгружать с максимальной скоростью, а затем они тут же взлетали. Неоднократно случалось так, что, пока мы грузили раненых на машины скорой помощи и доставляли их к центру летного поля, самолеты уже оказывались в воздухе. Не было издано никаких приказов, предписывавших летчикам забирать с собой раненых. Официально эту проблему можно было решить только через ставку Верховного командования вермахта, но, учитывая сложившуюся ситуацию, вряд ли кто-то стал бы этим заниматься. Летчики действовали на основании собственных инструкций; и на самом деле, вряд ли от них можно было ожидать, что под вражеским огнем они будут спокойно сидеть и ждать, пока привезут раненых. С другой стороны, по причине непрерывного вражеского обстрела было невозможно заранее собрать раненых на летном поле.
Решение проблемы нашел наш новый квартирмейстер. Недалеко от Хейлигенбейля он обнаружил сахарный завод, на котором до сих пор хранилось несколько сот мешков сахара, каждый по центнеру весом. Он конфисковал их и предложил командиру авиационной части по одному мешку сахара за каждую вывезенную партию раненых. У летчиков в Германии были семьи, которые голодали; и если летное поле в данный момент не находилось под обстрелом, за мешок сахара стоило рискнуть, хотя уже через 10 минут ситуация могла измениться в худшую сторону. Теперь на всех прибывавших на летное поле машинах скорой помощи находилось четверо носилок, на трех лежали пациенты с ранениями в голову, а на четвертых – мешок сахара. Таким образом нам удалось эвакуировать на территорию Германии всех подобных пациентов до тех пор, пока аэродром окончательно не прекратил свое функционирование.
Однажды мы получили приказ, согласно которому необходимо было делать дубликат больничного предписания на каждого раненого. Долгое время мы не знали, чем был вызван подобный приказ; но затем капрал, которого отправили в Пиллау, чтобы доставить обратно наши одеяла и носилки, выяснил, в чем дело. Корабль с 2 тысячами раненых на борту был торпедирован русской подводной лодкой вскоре после того, как он покинул гавань Пиллау. Он затонул в течение нескольких минут, спасти удалось всего нескольких раненых, а установить личности остальных не было возможности.
Отныне на любого раненого, который поднимался на борт судна, заполнялся дубликат больничного предписания. Вскоре его стали называть «билет для торпеды».
Я распустил роту, которая охраняла территорию завода. Кухня и столовая были разрушены прямым попаданием бомбы во время авиационного налета, и все повара погибли под их развалинами.
Бригада хирургов, которая помогала нам, больше не могла продолжать свою работу, так как здание, в котором они проводили операции, находилось под постоянным обстрелом. Они покинули нас. Командир местного гарнизона, который оказал нам большую помощь, посетил госпиталь с прощальным визитом накануне эвакуации. Телефонная связь была прервана. Когда лед начал таять, мы остались без наших «пани». Капитан СС отправился в Пиллау. Латвийские медсестры решили пробираться в Данциг.
В очередной раз мы остались один на один с русскими. Они были в 8 километрах от нас.
Глава 34 Музыка небес
На территории авиационного завода, рядом с административным зданием, располагался дом, в котором некогда жил управляющий. Мы никогда его не видели – он сбежал при первых же признаках приближения опасности. Из всего персонала на заводе остались только несколько инженеров, мастеров и старых рабочих. С грустью они наблюдали за разрушением завода, которому они отдали много лет своей жизни; и – трогательно и искренне – они делали все, чтобы нам помочь.
Когда стало ясно, что Хейлигенбейль не будет взят русскими с ходу, управляющий прислал из Германии специальный самолет, чтобы забрать все его рыболовецкое снаряжение и несколько чемоданов, забитых туфлями. Летчик пришел прямо ко мне в комнату; он был обаятельный человек и очень переживал о порученном ему деле. Чтобы успокоить его совесть, мы посадили к нему на самолет двух пациентов с ранениями в голову. Туфли мастера Одебрехта, проживавшего в Берлине, на Вильгельмштрассе, были и в самом деле очень хороши. Мы раздали их французским военнопленным, сопровождавшим группы беженцев, и они были очень рады неожиданному подарку.
Регау отправился обследовать виллу директора и вернулся обратно весьма довольным.
– Там имеется радиоприемник в прекрасном состоянии. Сегодня воскресенье. Через полчаса будут передавать симфонию до минор Брукнера. Послушаем?
– Обязательно послушаем.
Мы спросили Мокасина, хочет ли он пойти с нами, и он захватил с собой кофе и водку. Затем направились на виллу директора.
Комната была украшена богато, но совершенно безвкусно; но самое главное, что еще ни разу в своей жизни я не видел радиоприемник таких громадных размеров. За 2 минуты Мокасин нашел кофеварку, а также большие граненые стаканы; все удобно расположились в мягких креслах, просто утонув в них, забросив ноги на стол. Мы точно знали, что больше никто здесь жить не будет. Регау в течение одной или двух минут рассказывал нам о музыке, которую мы собирались слушать. Особенно ему нравилась четвертая увертюра, в которой шорох лесной листвы внезапно прерывается плясками мальчиков. «Находясь в гуще жизни, – говорит эта музыка, – не забывай о смерти». Концерт начался.
И сразу же мир, заполненный кровью и болезнями, опасностями и острыми запахами, страхом и голодом, холодом и отчаянием, отравленный и больной мир, в котором мы жили долгое время, куда-то исчез. Мокасин все еще стоял возле кофеварки, я сделал жест, чтобы он взял себе кресло; он слегка кивнул мне в знак благодарности. Первая увертюра завершилась.
И сразу же мир, заполненный кровью и болезнями, опасностями и острыми запахами, страхом и голодом, холодом и отчаянием, отравленный и больной мир, в котором мы жили долгое время, куда-то исчез. Мокасин все еще стоял возле кофеварки, я сделал жест, чтобы он взял себе кресло; он слегка кивнул мне в знак благодарности. Первая увертюра завершилась.
Мы посмотрели друг на друга; никто не сказал ни единого слова; выпили водки. Затем началась вторая увертюра. Однако наше приподнятое настроение вскоре улетучилось; мы все явственно услышали свист летящего крупнокалиберного снаряда, которыми русские в последнее время обстреливали город. Во время адажио мы попытались поймать взглядом этот снаряд. В течение почти 20 секунд мы могли слышать все нараставший свист, как в неком демоническом крещендо; однако он пролетел выше нас и разорвался в стороне. Дом тряхнуло; задрожали кофейные чашки; мы сделали по большому глотку водки.
Через 3 минуты прозвучал свист очередного снаряда, на этот раз он разорвался несколько ближе. Мы вновь посмотрели друг на друга. Пора было спускаться в подвал. Завершилась вторая увертюра.
Идти или не идти? В середине третьей увертюры послышался свист еще одного снаряда, и я спросил Мокасина:
– Пойдем вниз?
Он глянул на меня:
– В этом нет необходимости! Ваше здоровье!
Все выпили, и Мокасин вновь наполнил наши стаканы водкой. Скерцо закончилось.
Регау сказал:
– Теперь наступает кульминация. Многоголосье труб в четвертой увертюре. Вероятно, это и есть «музыка небес».
– Мы ее вскоре опять услышим, – сказал Мокасин.
Регау внезапно обернулся ко мне:
– Мы не можем сейчас уйти. Мы должны услышать это.
По выражению моего лица он понял, что я согласен.
Началась четвертая увертюра, и через мгновение мы услышали сонм ангелов и их хвалы Творцу. Когда увертюра закончилась, мы отправились в бомбоубежище. В коридоре мы увидели десять французских военнопленных. У нас в госпитале уже работал один француз – ранее он был помощником садовника в Хейлигенбейле, а когда тот покинул город, пришел к нам. Теперь он привел к нам еще и своих товарищей – их охранники сбежали, но они не хотели оставаться без дела.
Я произнес короткую речь и сказал им, что они могут остаться вместе с нами, что к ним будут относиться как к немцам и их будут кормить точно так же, как и всех остальных, если они будут ухаживать за ранеными. С их стороны выступил молодой маркиз из Бретани. Он похвалил меня за мой французский и спросил, где я его выучил. Когда я сказал ему, что в течение нескольких семестров учился в Сорбонне, он рассмеялся. Между танками, надвигавшимися на нас с востока, и берегом залива Фришес-Гафф, в последних очагах сопротивления, еще остававшихся в окруженном «котле», в которых гибли вчерашние победители, а вчерашние заключенные завтра должны были стать победителями, это, вероятно, был последний случай, когда вместе смеялись представители двух наций.
Последний раз я был в Париже в 1940 году, через несколько дней после того, как его заняли немецкие войска. Из офицеров нашей дивизии я только один знал город, и они попросили меня устроить им экскурсию. Улицы были пустынными; только из одной трубы вился дымок; чудесный голубой туман, которым в мирное время город был так уютно разукрашен, совершенно исчез.
Мы подошли к Триумфальной арке. Огонь над Могилой Неизвестного Солдата был вновь зажжен всего несколько часов назад; на плите со знаменитой надписью «Здесь покоится французский солдат, погибший за Родину» лежали нарциссы.
Офицеры приложили руки к козырькам, а командир инженерной роты – он воевал под Верденом в чине лейтенанта – положил на камень букет фиалок. Они легли на слово «Родина». Две француженки, одетые во все черное, которые сидели на скамейке рядом с памятником, поднялись со своих мест, а мы, слегка смущенные, отдали честь. Женщины выразили нам благодарность.
Памятник Неизвестному Солдату олицетворяет собой Европу времен Первой мировой войны. Вторая мировая война не оставила после себя такого символа – хотя в известном смысле им можно считать объединенную Европу.
Маркиз следил за погрузкой раненых в машины скорой помощи во время коротких пауз между интенсивными обстрелами – пауз, которые становились все короче и короче, так что под конец у нас была возможность грузить раненых только по ночам. Один за другим все пять имевшихся у нас автобусов были повреждены артиллерийским огнем. Теперь русские находились от нас всего в двух с половиной километрах.
Однажды после полудня в наш подвал спустился один старший сержант и спросил нас, не можем ли мы дать ему хоть немного еды. К счастью, с запасами еды у нас все было в порядке. У него было неимоверное количество наград. Я спросил его, в какой части он служит.
– Пехотная учебная школа.
Регау и я в изумлении переглянулись.
– Что? Подобного рода части все еще существуют? Кто твой командир?
Старший сержант глянул на нас обескураженно. Очевидно, этот вопрос его смутил. Что-то здесь было не так. Я предложил ему присаживаться.
– Давай выпей водки. Ты должен мне рассказать, что случилось. Мы здесь все просто врачи. Никто не собирается тебя выдавать. Итак, кому ты подчиняешься?
Он мрачно глянул на меня и кратко ответил:
– Я не настолько глуп, чтобы подчиняться кому-то одному в такое время. Я просто служу в армии.
– Что ты здесь делаешь?
– Я? Я воюю. Вокруг полно русских. Никто не может обвинить меня в том, что я бежал от них.
– Сколько с тобой человек?
– Тридцать; и все инструкторы; все опытные сержанты.
Я предложил ему остаться вместе с нами. У нас было одно свободное бомбоубежище, хотя и расположенное несколько в стороне, он там мог укрыться вместе со своими людьми. Если придут русские, на территории госпиталя не должно быть ни одного вооруженного бойца; было хорошо известно, что это может закончиться весьма плачевно.
Мы наняли на службу пехотную учебную школу, как другие нанимают труппу артистов. Хотя в определенном смысле они и были артистами – мастера ближнего боя, отлично вооруженные, с ними не могло сравниться ни одно пехотное подразделение русских.
В те дни было не так-то просто пересечь двор. Для начала надо было тщательно обследовать все окрестности с верхних ступенек лестницы.
Однажды там стоял Регау; он был одет в белый халат, а в руке держал молоточек, который обычно используют в своей практике невропатологи. Как раз в это время по двору проходил Мокасин, и когда он увидел Регау, то спросил:
– Мы собираемся отсюда уходить? Или мы здесь остаемся до самого конца?
В последующие нескольких дней русские подошли к окраинам города, и в течение дня на территорию завода пытались проникнуть отдельные группы русской пехоты. В сумерках наши друзья из учебной школы вытесняли их обратно, причем так умело, что сами не понесли никаких потерь.
Однажды к нам в убежище пришел молодой лейтенант из другой дивизии, чтобы реквизировать несколько комнат в административном здании и разместить там их штаб. У нас было достаточно свободного места; число раненых уменьшилось, так как чем ближе к нам подходила линия фронта, тем меньше становилась линия обороны, с которой к нам поступали раненые. Но я отказался предоставить ему помещения для штаба, тогда он стал настаивать. Когда я процитировал ему выдержку из Женевской конвенции, согласно которой боевые части не могут располагаться на территории госпиталя, он не знал, как на это реагировать, и разговор становился все горячее. Но напряжение спало после того, как к нам явился лично командир дивизии. Он добрался до нас пешком. Генерал был крайне удивлен, когда узнал, что в таком месте все еще может располагаться полевой госпиталь, и был к нам расположен исключительно хорошо. Для него Женевская конвенция была не пустым звуком. Он сразу же согласился занять виллу бывшего директора завода, хотя к тому времени она была уже сильно повреждена.
Мы пригласили генерала на чай, и, пока он готовился, лицо у Мокасина было таким же невозмутимым, как и у английского дворецкого. Будучи загнанными в угол, Регау, Матиезен и я не хотели упустить возможности притвориться, что для нас нет ничего естественнее, чем попить чайку в тот момент, когда на пороге стоят русские.
Пока мы сидели подобным образом, внезапно раздался двойной удар, из-за которого мы чуть не попадали со стульев, а свечка, закрепленная на стене, упала вниз. Две пушки нашей батареи шестидюймовых орудий разместились как раз за нашим зданием и открыли огонь по противнику. Естественно, генерал не отказал своим хозяевам в их просьбе и приказал батарее занять другую позицию.
На следующий день вместо штаба дивизии виллу директора занял штаб полка, и, когда мы прощались с генералом и другими офицерами, Матиезен заметил с улыбкой:
– Если кто-нибудь из джентльменов вновь окажется в этих краях, мы всегда будем рады пригласить его на чай!