- Не толкайся, - сказал он.
Ну давай, коснись ещё раз.
- Я же вижу, что тебе нравится, как я толкаюсь.
Нет никакой разницы ты или другая. Но этого я тебе не скажу, а сама ты не увидишь.
- Как это ты видишь? - спросил он.
- Я же женщина, все-таки. Может, ты об этом вспомнишь?
- На работе я не помню, что такое женщина.
И дома не помню тоже. Разве что на улицах, где полно женщин; мне стали нравиться порочные. Вот сегодня: такая вся маленькая, противная на лицо, сразу видно, что гадина, и сразу видно, что на все готова; с большим задом, на ногах что-то вроде сапог, зашнурованных до колен, стоит и чешет одной ногой другую.
- Я тебе рассказывала, как плакала в день твоей свадьбы?
Рассказывала четыре раза, и каждый раз мне нравилось. Можешь рассказать ещё раз, я послушаю.
- Рассказывала.
- Ну тебе же точно нравится, - она положила руки ему на плечи.
- Сейчас сюда войдут, - сказал он.
- А теперь тебе нравится ещё больше. Обними меня, почему я должна делать все сама?
Он обнял и стал смотреть через её плечо на закрытую дверь. Так просто не войдут. Сначала позвонят, конечно. Мы ведь проводим эксперимент, для которого нужна темнота. Никто не войдет без предупреждения.
- Знаешь, мне очень плохо, - сказал он.
- Знаю. Это она?
- Она.
- Она тебя не любит.
- Нет, любит. Очень любит. Страшно любит. Если бы так просто. Это другое. Это трещина.
- Мне бы не помешала любить никакая трещина. Ты мне только разреши. Ты уже мне разрешил, правильно? А жена у тебя просто дерьмо.
- Да, она просто дерьмо, - согласился он и стал рассказывать, на ходу придумывая подробности. Валя слушала, прижавшись к его груди. Он чувствовал спиной, как шевелятся её пальцы. Чувствовал её бедра, все тверже и ближе. В конце рассказа он совсем заврался. - Нельзя так плохо говорить о женщине, которая тебя любит, - сказала Валя, - она не может быть такой плохой.
- Она ещё хуже, у меня просто нет слов, чтобы правильно рассказать.
* * *
Вначале сентября снова приехали её мать с отцом. Вначале сентября ей было совсем плохо, но она уже отвыкла говорить кому-то о себе и ничего не рассказала.
- Ну как вы тут? - громко спросила мать.
- Нормально.
Мать посмотрела на трещину.
- Я бы тебя ремнем отстегала за это.
- Отстегай, сделай милось, только не кричи, голова болит.
- Не поможет.
- Не поможет.
- А как здоровье?
Мать волновалась о здоровье, потому что ждала ребенка. Ждала, как своего.
- Здоровье в порядке.
- Тогда завтра начнем копать картошку. Уже третий день копают.
Здоровье не было в порядке. При мысли о картошке ей стало совсем плохо.
На следующий день начали в шесть утра и копали до темноты. Она ходила и носила ведра с картошкой. Разве они не понимают, что мне нельзя? - думала она. - Они поймут только если я умру или если будет выкидыш. Если сорву себе сердце или упаду сейчас в обморок - не поймут. Никто ничего не собирался понимать. Никто никогда никого не понимает. В сердце завелась беспокойная птичка, которая временами превращалась в молотобойца. Потом снова в птичку. Пусть бьется бедное, все равно мне долго не прожить.
- Что-то ты бледная, - сказала мать.
Заметила наконец-то, и года не прошло.
- Просто не загорала летом, - ответила она.
На следующий день повторилось то же, только погода была с мрякой и холодным ветром. На третий день градусник показал тридцать восемь и смертельные семь, но она никому об этом не сказала и даже обрадовалась, и старалась на поле больше всех. Иногда ей даже хотелось умереть - но не от усталости и боли, а чтобы показать им всем кто они есть. Можно простить все, но не это, - думала она. - Все равно простишь, поплачешь и простишь, думала другая она, спрятанная внутри первой.
После обеда ноги перестали держать её и она села у мешков, закрыла глаза - пространство вращалось как волчок и набирало обороты.
- Что с тобой? - спросил муж - заболела?
- Нет, просто скучно стало. Не видно, что ли?
- Работать надо лучше.
- От работы кони дохнут, - она открыла глаза и оперлась обеими руками о землю, чтобы не потерять равновесия. Струйка пота стекала по спине.
- Скучно? - спросила мать. - Вы бы сходили куда-нибудь. В театр или кафе.
- Спасибо, мне очень хочется в театр и в кафе, - сказала она и встала, и снова взялась за тяжелое ведро.
Она не помнила, как уехали мать с отцом. Она мало что запомнила из тех дней. Температура не падала и с каждым днем все сильнее болели почки; начался кашель, негромкий, но мучительный. Так плохо ей ещё не было. Она лежала и ничего не делала, даже не ела. Она не знала какое сегодня число, растеряла дни недели, забыла месяцы и лишь помнила, что наступила вечная осень.
- Привет, - сказал муж однажды, - у меня сюрприз.
- Почему ты на меня кричишь?
- Я не кричу, это пар шумит.
- Какой пар?
- Прорвало какую-нибудь трубу. Теперь они точно приедут и залатают эту трещину.
Глупости, эту трещину можно залатать только вдвоем, - подумала она.
- У меня билеты в цирк, - сказал муж.
- Какой цирк?
- Ты же хотела куда-нибудь поехать!
- Почему ты не работе?
- Сегодня воскресенье, проснись!
- Хватит на меня орать, я не пойду не в какой цирк, я больна!
- Я специально поехал в город, чтобы купить для тебя билеты! Никакая ты не больна! Тебе просто нравится издеваться надо мной! Это единственное, он чего ты получаешь удовольствие!
- Хватит кричать! - выкрикнула она. - Ладно, едем в цирк.
* * *
Они поехали в цирк, от буквы Ц запахло детством, как будто тебя наказали за то, что ты переела мороженого; задача: сколько лет я не ела мороженого, если каждый месяц с ним равен десятилетию? Как выглядят подруги? - за десятилетия они состарились или умерли; а вот круглится тумба с теми же несмываемыми афишами: столетней давности молодежная группа приглашает на дископрыгалку столетней давности молодежь. Я тоже была молодой когда-то и не знала зачем дают молодость.
- Зачем дают молодость? - спросила она.
- Чтобы вспоминать её в старости, - ответил Стас.
Всю дорогу Стас молчал, а ей было странно и чудно ехать в троллейбусе - как в лейбусе для троллей, как в сказочном экипаже; она совсем отвыкла от города. Город подпрыгивал на дорожных неровностях и при каждом толчке рвота чуть-чуть поднималась - как ртуть в градуснике под мышкой. К счастью, они сели. Напротив тоже сидели люди, люди обыкновенные, люди с загорелыми лицами, люди улыбающиеся, люди спорящие дружелюбным матом, люди косящиеся на контролера и на глазок прикидывающие степень его свирепости. У всех людей нормальные жизни, до жути нормальные. Она смотрела как дрожало колечко на ручке зонтика, потом рука, державшая зонтик, умно поднялась и почесала ручкой зонтика хозяйское ухо. Человек человеку волк, палач и дракон. Так, примерно, сформулируем.
Стас все смотрел на женщину с двумя детьми; нет не на женщину, на её детей, особенно на маленькую девочку. Годик, наверное. Умеет говорить только "мама" и "дай". Девочка была в шапочке, которая налезла на глаза, из-под шапочки виднелись только губы. Губы гримасничали, примеряя выражения. Если представить её взрослой, то каждое выражение будет что-то означать. Удивление. Сомнение. Призыв. Счастье. Снова удивление. Сомнение. Проклятие. Плач. Мать серая от усталости. Пепельная. Пламя - угли - пепел прах - и новая жизнь, прорастающая из праха. Все-таки она пустила на свет эту живую душу и тем годра - а зачем? Зачем рождаться на свет, если всю жизнь проживешь вот такой серой?
Девочку положили в коляску и она скривилась; братик пощекотал пятку замахала руками, скривилась снова; потянулась к матери и поцеловалась с громким чмоком, опять скривилась; мать дала ей свою сумочку, положила на животик - ух, как крепко схватилась, и какое блаженство на лице - держись крепче, не упусти. Только собственность нас никогда не предаст; люди яблоки счастья, полные ядовитых червей внутри. Радуйся, маленькая, пока можешь.
Уже у самого цирка (цирка был похож на большую кепку, брошенную на площадь) их чуть не сбил автобобиль. Автомобиль резко затормозил и развернулся, из багажника торчали несколько пластмассовых букв достраивали надпись на магазине: ...витеньси...
Голова прочти прошла, но тошнота с каждым шагом и толчком подступала к горлу, слово ...витеньси... извивалось червем в мозгу и прогрызало извилистые ходы, как древоточец; кто-то орал, клоуны, должно быть, кто-то качался на трапеции, кто-то ездил на лошади по кругу, кто-то укротил трусливого тигра и кланялся по этому поводу, показывая беструсый зад женщина, ещё года три сможет притворяться молодой; кто-то направлял в глаза прожектор и это было так, словно тебя обливают холодной водой в мороз глаза перестали различать белый свет и видели вместо него синий. Я или сошла с ума, или серьезно заболела - думала она, успокоившись и смирившись. Мне не жарко и не холодно, мне и жарко и холодно сразу.
В антракте она увидела мальчика с мороженым и и сразу влюбилась в мороженое. Мороженое было розовым и, наверное, пахло летней ягодой. Я тоже хочу такое; я хочу, два таких или десять, я хочу объесться мороженным и умереть от мороженного, пусть тогда меня наказывают, но за дело. Если я не сьем мороженного сейчас, я встану и уйду и упаду под ближайшим забором. Она попробовала подняться, но не смогла - перед глазами поплыли хлопья серого снега. Серая вьюга мела по арене наметая серые сугробы. Если из такого снега вылепить бабу, она будет с черепом и косой.
Стас сидел каменный.
- Стасик, - сказала она и улыбнулась виновато, - мне очень хочется мороженого. Пожалуйста, мне очень хочется.
- Как ты хотела идти со мной в цирк, так я тебе и мороженого принесу, - сказал он и отвернулся, и стал снова смотреть на арену.
На выходе смешной человек в клетчатой кепке предлагал мгновенное фото. У него был фотоаппарат величиной с чемоданчик. На ящике пальмы сидела злая обезьянка. Ее обязанностью было пожимать каждую руку, которая протянет деньги.
- Как, сразу будет готово? - заинтересовался Стас. - А в чем состоит процесс?
- Да, молодые люди, пройдите сюда, улыбочку...
- Понимаете, я работаю в лаборатории. Судя по вашему оборудованию...
- Вот так, хорошо.
Она прикрыла глаза и склонила голову на плечо мужу - ей тяжело было стоять иначе. Щелкнул затвор и фотограф протянул карточку. Она с удивлением посмотрела на себя - на фотографии она, бесконечно влюбленная, томно склоняла голову на плечо бесконечно любящего мужчины.
- Это не просто фотография, - сказала она. - Пусть сделают ещё одну.
* * *
Две этих фотографии будут имет долгую историю. Вероника будет хранить свою в конверте, а конверт в сумочке. Когда её сыну будет три с половиной, она выйдет за толстого старца с больными легкими и ещё семь лет прождет смерти мужа. Старец будет умерено богат и обеспечен жильем. Она так и не родит второго ребенка. Первый, его она назовет Арсением, будет расти злым и драчливым. Однажды он порвет конверт с фотографией, порвет на клочки. Когда Арсению будет двенадцать, он ввяжется в драку с двумя пьяными и ему проломят череп. Она будет жить совсем одна в большой квартире и в ясные вечера сидеть у окна, гадая, на какой из звезд сейчас её сын, и видит ли он её. Зачем мы встретились? Так было записано в судьбе, или все случайно? Зачем люди умирают? Зачем умирают люди друг для друга? Стас женится на Вале и сумеет раздуть в себе постоянно тлеющее чувство. Валя окажется хорошей и мягкой под его руками - он вылепит из неё ту фигурку, которая ему понравится. Фотографию он спрячет между страницами книги, а книгу поставит на полку и полку завесит желтой тканью. Однажды будет вечер, около половины двенадцатого, он станет искать на полке словарь иностранных слов - и одна из книг выпадет. Он поднимет фотографию (жена и дочь будут досматривать шумный сериал в соседней комнате), сядет на софу и будет долго смотреть на женщину, которую всегда любил и всегда будет любить, но которая уже совсем затерялась во временах и звездных пространствах, а потому превратилась лишь в символ святой и вечной любви.
ЗАПАДНЫЙ СКЛОН
Когда ему ещё не было двадцати, Кеннет не раз спускался по западному склону Эль-рисо. И только тогда, когда двое его товарищей погибли (один провалившись в снежную трясину под Голубым Гребнем, другой - не впев срезать поворот у невидимых сверху Драконьих Зубов) - только тогда Кеннет попрощался с западным склоном.
Не то, чтобы ему надоели лыжи или безумный риск запрещенных трасс, даже не отмеченных на схеме, - ты проваливаешься туда словно в сверкающую развертывающуюся пропасть, дно которой выстлано облаками, - нет. Просто он вспомнил о маленькой Джемме, у которой не было никого, кроме старшего брата. Если Кеннет погибнет, то с кем останется она? В свои пять лет Джемма только начинала осваивать лыжи, она ещё неумело входила в повороты и не любила быстрых ледяных спусков. Но уже тогда было видно, что эта девочка создана для гор.
Несколько лет Кеннет проработал инструктором, обучавшим премудростям горных лых курортников, грациозных, как мешки с песком. Восточный склон Эль-рисо был совершенно безопасен и невыносимо скучен. От скуки Кеннет увлекся стрельбой из автоматической винтовки, и уже дважды побеждал в ежегодных состязаниях, и уже снова начинал скучать. Но произошло несчастье.
В ту зиму Джемме едва исполнилось двенадцать, она проходила спуски и грациозно, и классически правильно, но слишком правильно, будто старательная школьница, и Кеннет понимал, что ещё очень нескоро к ней придет бесстрашная уверенность, позволяющая играть с ледяной горой, словно с дрессированным зверьком. Кеннет не раз рассказывал ей о западном склоне и рисовал карту трассы, и объяснял, почему этот спуск смертельно опасен, а Джемма смотрела на него своими огромными глазами и соглашалась с каждым его словом. В ней уже начинала звучать мелодия - притягательная, но непонятная, как песня на незнакомом языке. Скоро Джемма поймет, что это песня о любви. У Джеммы были друзья - братья Харперы, Род и Джейсон, оба намного старше её. Они-то понимали слова в песне.
С ними Джемма объездила весь Эль-рисо, конечно, кроме западного склона. Семь лет по западному склону не спускался никто и с трассы исчезли даже желтые треугольники, предупреждавшие об опасности.
... Двое суток подряд - девятнадцатого и двадцатого января - бушевала метель, а двадцать первого утром Кеннет узнал, что Джеммы не стало. Внешне он остался спокоен. Удивляясь своему спокойствию, он собрал вещи, взял автоматическую винтовку и свои старые лыжи "Россиньоль", заточенные на очень жесткий снег, погрузил все в машину и поехал вверх по петляющему серпантину дороги.
Ему рассказали, как это случилось. Перед самой метелью Джемма с друзьями проходила на скорость один из не особенно опасных участков. Через горные зубцы начинали переползать облака; Кеннет знал, что в такие минуты освещение становится фейерическим, со снега исчезают тени, и только инстинкт помогает не сбиться с трассы. К концу трассы Род и Джейсон приехали вдвоем. Они выпили пива в деревне и ждали Джемму, пока не началась метель. Потом выпили ещё и только на следующий день испугались. Если бы Джемму стали искать сразу, она бы осталась жива. Только они были виноваты в её смерти. Именно поэтому Кеннет взял с собой винтовку. теперь его собственная жизнь не имела смысла. Но те, кто убили Джемму, должны были умереть.
Братьев Харперов Кеннет нашел быстро. Они все ещё оставались в деревне у подножия и напивались пивом, чтобы отогнать черные мысли.
- О, Кеннет! - Род изобразил на лице сострадание. - Мне так жаль, правда.
- Я приехал поохотиться, - сказал Кеннет.
- Здесь нет дичи, - братья переглянулись, - здесь нет дичи, Кеннет, что с тобой?
- Я хороший охотник, я никогда не промахиваюсь, вы это знаете. Поэтому я найду дичь.
- Мы понимаем, Кеннет, это так подействовало на тебя...
- Я приехал за крупной дичью. Я убью вас обоих, но не сразу. Я дам вам шанс. Я даю вам ровно час времени, чтобы уйти от меня; потом я пойду за вами.
Кеннет посмотрел на часы. До захода солнца оставалось ещё два с половиной часа.
* * *
Кеннет поставил машину у единственной дороги, ведущей вниз. Чуть выше покачивалась кабинка фуникулера с изображенной на ней схемой лыжных трасс. Схема была выполнена флуоресцентными красками и ярко светилась в косых солнечных лучах. Братья Харперы не могли уехать ни вверх и вниз. остаться в деревне они тоже не могли. Они могли лишь уйти в гору пешеходной тропинкой. Этот путь займет часов десять-двенадцать.
Вскоре Кеннет заметил две лыжные курточки: яркие красная и оранжевая точки передвигались вверх по синеющему в ожидании сумерек снегу. Еще двадцать минут он следин за ними, затем встал и направился к кабине фуникулера. Через полчаса Кеннет пил кофе в большом зале гостиницы, построенной на самой вершине Эль-рисо. Братьев Хрперов он опередил на десять часов, как минимум.
Январь на Эль-рисо - мертвый сезон: январские ветры слишком холодны. Большой зал был пуст, лиш одна, невзрачного вида женщина читала книгу у камина. Порой она поднимала глаза и смотрела поверх очков в глубокую сиреневую ночь, густеющую за огромным окном, больше похожим на стеклянную стену.
Кеннет сел рядом. вскоре они разговорились. Книга называлась "Ранговые корреляции" и потому быстро была забыта. Женщину звали Сузан Ли, она умела хорошо слушать. Сейчас Кеннет должен был говорить с кем-то. Он рассказал Сузан все, что он знал об Эль-рисо, все о прошлых днях и даже о западном склоне. Но он ничего не сказал о Джемме, это было слишком тяжело. Они расстались почти друзьями.
Утром ему не пришлось долго ждать. Братья Харперы в полной экипировке появились с первыми лучами солнца. Эти мальчишки собирались спуститься по одной из безопасных трасс.