— Сие суть каменные карлики, — приосанился юноша, — изловленные мною в Люддерзи, городе, на который дрянные уродцы отчего-то напали, выйдя в превеликом множестве из-под земли.
— Карлики? — оживился Бальдунг. — Уж сколько лет я не видывал ни одного! Стало быть, они еще выбираются на свет? Верно, их подтолкнули к тому проделки Люциуса и сгустившаяся многодневная тьма, говорят же, что, коли одна нечисть полезла из дыры, жди и вторую, а за ней и третью… Осторожно, мудрая хириэль, они могут укусить!
Гаусберта успела с чрезвычайным проворством отдернуть руку, и карлик лишь щелкнул зубами, не в силах просунуть свое гадкое личико меж прутьями.
— Вот уж находка так находка! — радостно воскликнула Гаусберта. — Вы и представить себе не могли, хире Фолькон, сколь полезен окажется ваш груз!
— Я полагал, что сии отвратные недомерки едино и годны, что для ученых мужей — пускай описывают их повадки и ужимки, как делают это с заморскими обезьянами и разными склизкими чудами, — заметил Фолькон в растерянности. — На что же они нам?
— Как известно, карлики эти из мира, чуждого нашему, — пояснила девушка, дразня карлика подобранной с полу палочкой. — Верно, вы понимаете, что и Люциус — существо давно уже не нашего мира. Соответственно и убить или поранить его нельзя оружием, что изготовлено в нашем мире, ибо оно для него почитай что не существует.
— Что же пользы от карликов? — все еще ничего не понимая, спросил юноша.
— Гофрид Мельник писал в книге, именуемой «Удаление греха», что достаточно окунуть меч в святую воду, чтобы и сам меч стал святой — и сталь его, и эфес. Окунем же и мы мечи в нечто, принадлежащее миру, чуждому нам, но своему для прахоподобного Люциуса. Для сего, ежели верить книгам, надобно истолочь карликов живыми в ступе и сей субстанцией смазать оружие — мечи и стрелы, кинжалы и пули, — дабы стали они разящими.
— Как сие жестоко! — пробормотал Мальтус Фолькон, но Гаусберта уже отправилась искать ступу и пест.
Хозяин предоставил ей просимое, даже не спрашивая зачем; и ступа, и пест оказались весьма старыми, в незапамятные времена выточенными из розового камня, — размером пест был с человеческую руку и премного весил, а ступа — достаточно глубока и просторна.
Карлики, кажется, почувствовали беду и забились в углы клеток, а физиономии их не выражали ничего, кроме беспросветной злобы. Осторожно, дабы карлики не задали стрекача, Гаусберта вытряхнула их через открытые дверцы в ступу и поспешила прибить пестом. Некоторое время в комнате раздавался лишь хруст костей и чмокание соков, разминаемых тяжким пестом, отчего юный Фолькон, не удержав рвотных позывов, выбежал в коридор. Гаусберта прилежно перетирала останки карликов, добавляя в ступу некую жидкость из небольшого флакона до тех пор, пока все вместе не превратилось в омерзительную с виду однородную кашицу.
— Теперь субстанция должна настояться, — пояснила Гаусберта, отставляя окровавленный пест в сторону.
Возможно, совершенное девушкой действо и в самом деле кто-то назвал бы прежестоким, но Бофранк с некоторых пор не тратил времени на рассуждения по поводу жестокости, справедливости и прочих категорий, кои весьма расплывчаты и трактуются совсем по-разному в разных же случаях применения.
— Мы же встретимся с верным человеком грейсфрате Шмица, как сказал хире Бофранк, — продолжала Гаусберта, — и в самом деле попробуем поговорить с Баффельтом со всей пристрастностью, на которую способны. И еще: хире Бофранк, полагаю, вы уже поняли, что тот подлый удар нанес вам брат ваш Тристан. Все указывает на то, что он служит тем силам, коим мы противостоим; впредь старайтесь быть осторожнее и остерегайтесь брата.
— Правду ли вы говорите, хириэль Гаусберта? — спросил Бофранк в сомнении. — Я не видел, кто ударил меня.
— Может, я и не права, но предпочла бы знать, где сейчас пребывает ваш брат, — сказала Гаусберта. — Ибо лучшие друзья и близкие родственники порою оказываются на поверку первейшими нашими врагами.
И, припомнив историю Проктора Жеаля, Бофранк не смог с нею не согласиться.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой снова появляется Тристан Бофранк, а наши герои в поисках Проктора Жеаля покидают столицу и проникают в монастырь фелицианок
Отверзнув очи, Тристан Бофранк долго не мог понять, где он находится. Лежал он прямо на полу, а почти что над его головою нависало нечто отвратительное, и аббат с натугою силился понять, что бы это могло быть…
О боже!
Вскрикнув, Тристан вскочил с полу и отбежал в сторону — и неудивительно, ибо отвратный предмет оказался сморщенным и волосатым задом прегадкой старухи, которая с шумом испражнялась рядом с тем местом, где только что лежал аббат.
Пошатываясь и будучи терзаем жестокой головной болью, Тристан огляделся. Вокруг вповалку лежало множество людей, и аббат вначале с испугом представил, что все они мертвые, но нет — иные шевелились, иные уже ползли к винным бочкам, дабы увлажнить алчущие глотки; дополнял зломерзкую картину вонький запах гари из давно потухшего очага.
— Красавчик-толстячок, — услыхал аббат и в ужасе поспешил прочь.
Оказавшись снаружи, на открытом воздухе, он с наслаждением сделал несколько глубочайших вдохов и попытался вспомнить, что же произошло с ним вчера. Прохладная погода немного освежила его, но все члены и хребет ныли, а желудок то и дело порывался исторгнуть съеденное и выпитое накануне.
Испросив у господа прощения, Тристан Бофранк обтер руками толстощекое лицо свое и, тяжело вздыхая, двинулся вперед по улочке в надежде отыскать путь к дому брата своего.
Редкие прохожие сторонились оборванного, перемазанного блевотиною путника, полагая, что перед ними зачумленный. Собственно, так оно и было: в помрачении своем аббат не видел чумных нарывов и язв у многих лежащих на грязном полу; не распознал он и мертвецов, что уже начали пухнуть и раздуваться…
Но как бы то ни было, Тристан отыскал дом и принялся стучать, покамест не появилась хозяйка.
В грязном и истерзанном толстяке она едва распознала того благообразного и аккуратного, учтивого священнослужителя, что приехал не столь давно навестить своего уважаемого брата.
— Коли вы ищете хире Бофранка, — сказала она, не тратя много времени на беседу, — так ищите его в гостинице «Белая курица»: верно, он там, ибо там обитают все его прибывшие друзья.
Сказавши так, женщина поспешно закрыла дверь, ибо также заподозрила в аббате зачумленного, и поспешила за уксусом, дабы обтереть ручку двери, за которую схватился несчастный. Тот тем временем тяжко вздохнул и, трудно ступая, направился в гостиницу, в помрачении содеяв по пути еще один крайне неосмотрительный поступок, а именно — напившись из ручейка, что струился в каменной чаше на перекрестке. Коли чума еще медлила до того приступить к братоубийце, тут она решила взяться за него основательно…
Бофранк, вопреки словам своей хозяйки, в гостинице отсутствовал, поспешая на встречу с доверенным человеком грейсфрате Шмица.
Сколь ни странно, но это оказался уличный музыкант, одетый, как подобает сему докучливому и пройдошистому племени, в яркие поношенные одежды, изукрашенные дешевыми побрякушками. Он ждал в условленном месте, о коем субкомиссара известил запискою председатель Великой Комиссии, и играл на небольшой лютне некий печальный мотив.
— Верно, вы и будете хире Бофранк? — беззаботно спросил музыкант, оставив струны, когда субкомиссар приблизился к нему.
— Да, это я.
— Печальный у вас вид, ничего не скажешь, удачно описал мне вас грейсфрате. Можете звать меня Франци, — представился музыкант, поднимаясь и убирая лютню в специальный чехол из мешковины, носимый за спиною. — Я лютнист и сочинитель, акробат и жонглер, лицедей и еретик, коли вам угодно. И ежели вы хотите спросить, укажу ли я вам подземный ход, ведущий в монастырь фелицианок, то я отвечу утвердительно.
— Но откуда тебе ведом сей скрытый путь, лютнист? Ты не монах и не священник, насколько я могу судить.
— Люди моего состояния знают много тайн, потому что привыкли вертеть головою, изыскивая, где бы подзаработать или просто неприметно подхватить кусочек или монетку на пропитание, — весело сказал Франци. — В отличие от горожан богатых и степенных, мы посещаем разные места, где говорят об интересном и невиданном, а чего не услышим, то сами примечаем. Отчего бы, скажите, было мне не приметить вход в столь приятное место, как монастырь Святой Фелиции? Правда, я не был уверен, что ход не осыпался и до сей поры проходим, но не так уж давно — а правильнее сказать, месяца три тому — я встретил беглую монахиню, которая выбралась из монастыря как раз из-под…
— Монахиню?! — удивился Бофранк. — Что понудило ее оставить монастырь? Наверное, жестокие порядки и истязания, о которых столько говорят?
— Ладно бы истязания — к ним как раз готовились многие послушницы, но творилось там иное. Девушку эту звали Саския, и происходила она из весьма почтенной семьи с запада. Она поведала, что монастырь частенько навещал грейсфрате Баффельт, отчего там воцарились ужасающе развратные нравы. Малочисленная свита Баффельта не принимала в этом участия, но сам грейсфрате преуспевал за десятерых — вот, кстати, опровержение слов о том, что тучные люди хотя и похотливы, но несостоятельны по мужской части. Так вот, по словам Саскии, монахини, доселе почитавшиеся наиболее святыми, добродетельными и преданными вере, повадились, полностью обнажившись, танцевать перед ним и прохаживаться в нагом виде по саду, называемому Садом Костей, ибо там захоронены умершие монахини. Баффельт принуждал послушниц ласкать друг друга на его глазах и в его присутствии предаваться наиболее греховным гнусностям… Юная Саския была свидетельницей шуточного обряда обрезания, осуществленного над искусственным членом, который был сделан из теста и за каковой затем бились распутные монахини, дабы удовлетворить свои непристойные желания…
Нет ничего удивительного, что воспитанная в строгости девушка противилась разврату, тем более что недостойный Баффельт при каждом удобном случае трогал руками интимные части ее тела, хотя она всегда была одета подобающим монахине образом.
— И все это она рассказала тебе? — недоверчиво спросил Бофранк.
— Кроткая швессе Саския, может статься, и не рассказала бы; а вот актерка из бродячего театра Саския поведала — за стаканом вина, когда сидели мы в «Воротнике судьи».
— Имей мы свидетельства еще нескольких монахинь, Баффельту не поздоровилось бы.
— Может, и так; однако ж кажется мне, что этот жирный пузырь не то околдовал бедных женщин, не то они там все посходили с ума, — заключил музыкант. — Я помогу вам, но смотрите же, чтобы не случилось, как в известной песенке:
— Что проку мне в твоих поучениях, лютнист? Как бы ни случилось, твоя роль проста — веди нас туда, где начинается потайной ход, а там уж посмотрим.
— Уверяю вас, что с кинжалом и удавкою я обращаюсь столь же умело, как с лютней, — заметил Франци.
— Тогда веди нас, лютнист. Где и когда мы должны ожидать тебя?
— А сколько вас? — поинтересовался Франци, ковыряя ногтем в изрядно прореженных зубах.
— Четверо или шестеро.
— Что ж, не столь и много. Будет ли драка?
— Если без нее нельзя будет обойтись.
— О, уверяю вас, хире, никогда нельзя обойтись без драки, ежели существует хотя бы наималейшая возможность для нее. Но полноте, я буду ждать вас близ монастыря, в рощице на бугорке — там и обретается начало подземного хода, однако без меня вам его отродясь не сыскать.
Возвращаясь в гостиницу, субкомиссар в раздумьях шагал по самой середине улицы без боязни быть затоптанным, ибо в эти дни мало кто ездил по городу. В одном месте за Бофранком увязались было несколько подозрительных оборванцев, сущих негодяев с виду, но он откинул плащ так, чтобы виден был пистолет, и оборванцы отстали.
Верно ли поступал Бофранк? Все большее и большее количество людей ввязывалось в историю, имевшую столь обыденное начало в далеком поселке, но в том, стало быть, имелся резон… К примеру, лютнист Франци, наверное, знать не знал, зачем указывает подземный ход. Хотя ему-то и не следует ничего объяснять, ибо, как написано мудрецом: «С простонародьем говорите лишь о простых вещах; все до единой тайны высшего порядка сохраняйте для своих друзей; волов кормите сеном, а попугая — сахаром… иначе волы растопчут вас, как это часто случается».
Да и сомнениями своими субкомиссар с некоторых пор не особенно терзался, памятуя, как ангел, что привиделся ему, рек: «…Куда хуже было бы, знай ты твердо, что душа твоя во тьме, а сердце — во злобе. Тернист и скользок путь твой, и нет тебе ни фонаря, ни посоха… Иного пути у тебя уже нет, и что ни сделаешь ты, все будет к добру иль худу, и ничего уж потом не поправишь».
Что ни сделаешь — будет к добру иль к худу. Вот и пойми! В сердцах Бофранк пнул валявшуюся на дороге лошадиную подкову и пребольно ушиб ногу. Самым недостойным образом запрыгал он на одной ноге и оттого не мог заметить, как выбежал из подворотни человек и приблизился к нему.
Это был не кто иной, как Тристан Бофранк, его брат.
— О Хаиме, брат мой! — возопил он, а вернее сказать, восхрипел, ибо голос его утратил прежнюю мелодичность, а лик был грязен и воспален.
— Тристан?! Ты ли?!
— Я, я, о брат мой, я, негодный злодей, впавший в ересь, желавший больше, нежели могу принять!
— Что говоришь ты?
— Я… я предал тебя, о Хаиме! Видишь ли, как я каюсь?!
— Идем со мною, Тристан, — сказал субкомиссар, поддерживая брата под локоть. — Тебе надобно умыться и переменить платье; возможно, мы найдем что-то твоего размера.
— Нет, Хаиме, нет! Я не могу идти с тобой. Я не знаю, куда устремить стопы свои, но я не могу смотреть на тебя, ибо разум мой помрачается и я не ведаю, что сотворю в следующий миг. Прощай же, милый брат! Прощай!
С этими словами аббат ударил Бофранка ногою, ловко вывернулся и с необычайной прытью кинулся прочь. Субкомиссар остался стоять, аки соляной столп, так был он поражен этой встречей.
Он не стал ничего рассказывать своим соратникам, да и не до того было: юный Фолькон и старичок Кнерц снаряжены были к оружейнику, дабы оснастить отряд всем необходимым для проникновения в монастырь, нюклиет с Гаусбертой вели некую скрытную беседу, шепчась и выводя пальцами в воздухе странные знаки и символы, а Рос Патс занимался обедом, ибо гостиничные повар и кухарка намедни умерли, а хозяин готовить не умел. Оггле Свонк, в свою очередь, был направлен к дому Жеаля, чтобы со свойственной ему наглостью и нахрапистостью вызнать, не объявлялся ли там означенный Жеаль и нет ли от него каких известий.
Из оружия решено было взять пистолеты — не такие, как у Бофранка, но вполне удачные двухзарядные, ибо заговорщики не ждали со стороны монахинь и свиты грейсфрате разумных оборонительных действий, а смятенную толпу, как известно, ничто так не образумит, как пистолетный выстрел. Недостающих лошадей взялся продать им хозяин гостиницы — как полагал Бофранк, лошади эти принадлежали умершим постояльцам, но выбирать было не из чего, да и цена была весьма разумной.
Дождавшись возвращения Фолькона и Кнерца, отобедали (стряпня Патса оказалась не дурна на вкус) и принялись собираться в дорогу.
Мощеный тракт, подле которого располагался монастырь фелицианок, за небрежением и дождями стал малопроходимым, так что лошади то и дело оскальзывались, но здесь зато не имелось ни единой заставы. Сам монастырь, стоявший на холме, был виден издалека и пугал своими мрачными черными стенами; отстроен он был в давние времена как крепость одного из местных дворян, чрезмерно враждовавшего с соседями, а после, когда дворянина не то сожгли, не то обезглавили, не то выпотрошили живьем, имущество его отошло к церкви.
С тех пор монастырь не раз перестраивали, но это коснулось лишь внутренней его части; неприступные же стены стояли, как сотни лет назад.
— Привяжем лошадей в кустах, — сказал Бофранк, когда они поворотили с тракта к указанному лютнистом Франци месту.
Сам Франци столь удачно прятался среди стволов, что его никак не могли обнаружить, покуда он не выступил из-за дерева со словами:
— Вижу, вас больше, нежели было оговорено сначала.
Лютнист оказался одет во вполне приличное охотничье платье, а из оружия имел увесистую дубинку с окованной железом головкою и арбалет.
— Один из нас останется присматривать за лошадьми, — сказал Бофранк, имея в виду Оггле Свонка. Бывый морской разбойник послушно слез со своего коня, старого и брюхастого; он ничего не имел против, разумно полагая, что убежать отсюда в случае чего всегда успеет, соваться же в монастырь куда как опаснее.
Шестерым же, а именно самому Бофранку, Мальтусу Фолькону, прекрасной Гаусберте, ее супругу, Кнерцу и нюклиету Бальдунгу, предстояло спуститься в темный зев подземного хода, вход в который запирал изрядных размеров люк.
— Постойте, — промолвил лютнист, хлопнув себя по лбу. — Я совсем забыл нечто весьма важное!
Сказав так, он раздал всем большие клоки темной ткани и велел укрыть нижнюю часть лица, чтобы не быть тотчас же узнанными.
— Может статься, нас увидят многие глаза; ни к чему, коли наше обличье запомнят и станут назавтра искать злоумышленников по известным приметам их.
Затем, закрепив люк подпоркою — кстати валявшимся поодаль большим древесным обломком, — Франци сказал, возжигая факел: