– Боже милосердный! – пробормотал я.
Эти болваны еще не знали, что Уоррена больше нет.
В этот момент ледяной взгляд Эбберлайна упал на меня, и он подошел к нам.
– Мистер Джеб, не так ли? Вы здесь для того, чтобы найти какие-то новые направления для критики наших усердно трудящихся полицейских и тем самым еще больше затруднить поимку этого чудовища?
– Инспектор, любите вы меня или нет, позвольте выдать вам кое-какую полезную информацию. Мне сказали, что вы ждете сэра Чарльза. Я приехал сюда только что и не торчал здесь закупоренным в течение двух часов, поэтому мне известно то, о чем не знаете вы, а именно: сэр Чарльз сюда никогда не приедет. По крайней мере, не в официальной должности, поскольку никакой официальной должности у него больше нет. Вчера вечером он подал в отставку.
Если у Эбберлайна и была какая-то реакция, он сохранил ее при себе, хотя мне и показалось, что я увидел мимолетную серую тень, пробежавшую по его мрачному, сосредоточенному лицу.
Я посмотрел, как он подошел к Арнольду, они о чем-то переговорили, и был отдан приказ. Вызвали Маккарти, и тот, вооружившись топором, с героическими усилиями обрушился на дверь. Дверь недолго противостояла громовому натиску; она распахнулась, и официальная группа вошла в комнату. Через мгновение Маккарти выскочил назад и упал на колени. Его стало рвать.
– О Господи… – пробормотал я.
Вышел Эбберлайн, с бесстрастным непроницаемым лицом, и знаком пригласил войти человека с фотографическим оборудованием. Новые научные методы расследования. Впервые место преступления должно было быть увековечено не только описанием на бумаге. Наконец Эбберлайн вернулся ко мне.
– Ну, хорошо, Джеб, – сказал он, – в прошлом вы помогли нам, а теперь я помогу вам. Констебль, пропустите этого человека, и мы покажем ему, что Джек сегодня принес в Лондон.
Под свист и насмешки остальной пишущей братии меня провели внутрь. Вскоре стало очевидно, что со стороны Эбберлайна это была никакая не любезность; он ждал, что меня также вывернет наизнанку во дворе, и ребята вволю посмеются над моей слабостью.
Первой моей реакцией был не столько ужас, сколько недоумение. То, что я увидел, не имело никакой системы. Мне на ум пришло слово «диссонанс»: беспорядочное сочетание нот и ключей, разбросанных по нотоносцу. После того как мои глаза привыкли к более темной палитре комнаты, я начисто забыл про музыку и перешел к образу мясной лавки, в которой анархисты взорвали небольшую бомбу, ибо куски мяса валялись везде, а стены были забрызганы алыми пятнами.
Я посмотрел на это – теперь уже не на «нее», а только на «это», – лежащее на кровати, и моему рассудку потребовалось несколько секунд, чтобы разглядеть в бесформенном месиве человеческое тело.
– Господи Иисусе… – пробормотал я.
– Вовсе не Иисусе, – поправил невозмутимый Эбберлайн, – а Джек.
Была ли эта девушка привлекательной? Обладала ли она лучезарной улыбкой, искрились ли у нее глаза, были ли у нее вздернутый носик и полные, сочные губы? Надеюсь, ответы сохранились в памяти, потому что теперь сказать это уже было нельзя. Это было уже не лицо, а что-то вроде Маски Красной Смерти, если воспользоваться как нельзя лучше подходящим выражением Эдгара По, отвратительной и искромсанной, с глубокими ранами там, где когда-то были черты, тем более жуткой, что чем больше на нее смотреть, тем менее абстрактной она становилась, до тех пор пока не превращалась в нечто четкое и точное, полностью выходящее за пределы возможностей метафор, за пределы возможностей литературы и даже за пределы возможностей великого По. Эта маска лишала способности дышать и заставляла расстаться с содержимым желудка, но, к счастью, благодаря войне, которую вела со мной мать, я утром обошелся без завтрака и потому не мог внести свой вклад в фестиваль блевотины; и все-таки, хоть у меня в желудке ничего и не поднялось, я ощутил дрожь в коленях и головокружение, отчего меня качнуло из стороны в сторону. Холодный ноябрьский воздух, доступ которому был открыт через окно и только что выломанную дверь, сдерживал запахи, которые в противном случае были бы удушающими, и это в значительной степени помогло совладать с реакцией внутренних органов, но все-таки меня прошиб пот, струйками устремившийся вниз по спине.
– Кто это? – выдавил я.
– По словам соседей, некая Мэри Джейн Келли, девица легкого поведения. Если им верить, вполне приятная девушка, никак не заслуживала такого.
– В таком состоянии ее можно опознать?
– Мы ищем некоего Джо Барнетта, ее возлюбленного, который знал ее лучше всего. Ему придется произвести официальное опознание. Конечно, если только он сам не тот, кто это сделал.
– Я считаю, это дело рук Джека.
– Определенно похоже на то, однако смертельные разрезы идут с правой стороны, а не с левой. Впрочем, возможно, убийца нашел свою жертву в таком положении и зарезал ее лежащей, посчитав, что так проще всего.
Внезапно раздался громкий хлопок и яркая вспышка света – это фотограф наконец собрал свой аппарат и приступил к работе. Фотовспышка наполнила воздух запахом сгоревших химических реактивов, не знаю уж каких, настолько сильных, что я поморщился. Фотограф продолжал делать снимки, вставляя в свой аппарат новые кассеты с фотопластинами и подсыпая порошок на полочку вспышки.
Нагнувшись, я посмотрел на единственную уцелевшую часть лица убитой – глаза.
– Если вы хотите увидеть в них запечатлевшееся лицо убийцы, можете не стараться, – довольно резко заметил Эбберлайн. – Это все пустые сказки. Мне довелось увидеть добрую сотню трупов, и ни у кого в глазах никто не отпечатался.
Покачав головой, я выпрямился. Великий Джеб, наконец не знающий, что сказать.
– Ну хорошо, – сказал Эбберлайн, – вам позволили взглянуть на труп. А теперь будьте хорошим мальчиком и поделитесь своими впечатлениями с собратьями по перу. Сделайте так, чтобы они оставили меня в покое. Мы постараемся выяснить все, что только можно, а доктор Филлипс тем временем составит свое заключение.
Меня выпроводили из комнаты на улицу. Подойдя к ребятам из прессы, я рассказал им все, что мне удалось узнать, и они по достоинству оценили мое великодушие. Хотя наши газеты воевали между собой, на низшем уровне все мы были друзьями и коллегами, и я поделился тем, что у меня было, после чего присоединился к всеобщей суете в поисках телефонной будки, чтобы передать все в редакцию.
Глава 39 Дневник
11 ноября 1888 года
Я прочитал письма бедняжки Мэри Джейн. Вероятно, как знак уважения к своему детству в относительно благополучной семье в Уэльсе, она подписывала их своим валлийским именем Мерсиан – так на этом языке звучит имя Мэри Джейн. Судя по всему, письма были обращены к идеальной матери, поскольку родная мать полностью разорвала отношения со своей дочерью-шлюхой, что опять-таки кажется мне трагедией. Не является ли любовь матери и дочери одним из самых сильных человеческих чувств? Эта любовь ни за что не должна рваться, ибо последствия сего ужасны для обеих сторон. Красноречивым свидетельством ханжеского лицемерия нашей эпохи является то, что мать Мэри Джейн больше беспокоило общественное мнение, а не то, что сталось с ее ребенком, которого она выносила в своем собственном чреве. Дочь-проститутка опозорила бедную мамашу, и та, вероятно, просыпалась ночами, терзаемая кошмарными видениями сексуальных оргий, того, что разные подонки и негодяи творили с ее дочерью, которые она тщетно гнала от себя. Однако, как быстро выяснила Мэри Джейн, на самом деле никто с нею ничего не творил. Все быстро превратилось в рутину и полностью потеряло всяческий смысл.
Та Мэри Джейн, которая мне открылась, не лишена определенного интереса. Она производит впечатление смышленой, хотя и не блестящей, по крайней мере, в вопросах наблюдательности и знания самой себя. Когда я читаю о ее слабости к вкусу джина и тому забытью, которое он приносит, о том, как джин разбил ей всю жизнь, я становлюсь не таким уж непоколебимым моралистом (Джек? Моралист?), чтобы видеть в этом лишь «слабость», изъян, справиться с которым можно одной дисциплиной и наказанием, нужно только сделать усилие, а поскольку Мэри Джейн была в семье одним из одиннадцати детей, родители просто не могли уделить ей достаточно времени.
На мой взгляд, в случае с Мэри Джейн речь шла не столько о слабости, сколько о болезни. По какой-то причине ей требовалась выпивка – это ее наполняло, придавало уверенности и чувства собственного достоинства. Таким образом, лечиться можно было только с помощью медицины, но никак не посредством морального давления.
Почему в наш современный век наука не создала чего-либо такого, что могло бы ослаблять влечение к спиртному? Раз мы способны создавать вещества, порабощающие людей – джин, опиум, табак, героин, – почему мы не умеем создавать вещества, освобождающие от такого рабства?
Полагаю, поскольку я не знал Мэри Джейн, мне захотелось создать сказочный мир, в котором она убереглась бы от своего падения и тем самым не попала бы под мой нож. Она была бы счастлива замужем за мельником из Манчестера, имела бы шестерых детей; самый смышленый мальчик поступил бы в университет, другой бы унаследовал отцовское дело, третий поступил бы на военную службу, а трое дочерей вышли бы замуж за уважаемых людей, – и все повторилось бы сначала. Но даже если б это было так, какая-нибудь другая несчастная стала бы 9 ноября объектом моих действий, и кто может сказать, больше или меньше она заслужила то, что выдал в ту ночь безумный Джек?
Никого не должно удивлять то, что к настоящему времени я уже устал от Джека. Его польза исчерпалась. Я рассчитываю в скором времени убить его и продолжать жить своей жизнью, то есть той жизнью, которую я заслуживаю, которая предначертана мне судьбой, для достижения которой я задумал такой гениальный план и так дерзко этот план осуществил. Очень хорошо, что мне сейчас тягостно. Этого следовало ожидать.
Глава 40 Воспоминания Джеба
Больше всего я жалел о том, что мы так ошиблись насчет майора Пуллема, и в то время, как мы из кожи лезли вон, чтобы помешать ему получить желаемое, истинный Джек уже подкрадывался к Мэри Джейн. Я клял себя за то, что навязал свое предвзятое мнение профессору Дэйру, вмешавшись в его блестящий процесс дедукции, достойный Холмса. Я был полным болваном, что вообще раскрыл рот!
И все то время, пока я гордился собой, хитрый Джек разрабатывал свой изощренный план: ему требовалось убедиться в том, что Мэри Джейн одна и спит, что, на мой взгляд, подразумевало долгое наблюдение за ней. Да, если верить соседям, она сама изрядно ему поспособствовала – тем, что распевала песни до тех пор, пока не отключилась, известив таким образом всех, что она погрузилась в сон, и предупредив Джека, что дорога ему открыта; но опять-таки эти сведения были доступны только внимательному наблюдателю. Все говорило о четко спланированной военной операции. Необходимо было также учесть то обстоятельство, что за несколько дней до преступления бармен пивной «Десять колоколов» по имени Брайан Мерфи ночью по дороге домой был забит до смерти. Полицейские списали это на обычное ограбление, совершенное «Ночными волками» или «Зелеными подтяжками», которых Мерфи чем-то обидел, однако странным было то, что Мерфи частенько разговаривал с девочками. А что, если это было как-то связано с… В общем, ничего определенного у меня все равно не было, посему я постарался отбросить это и сосредоточиться на той задаче, которая по-прежнему перед нами стояла.
А правда заключалась в том, что нам следовало заняться подполковником Вудраффом. В конце концов, он был самым вероятным кандидатом, если исходить из того, что проведенный профессором Дэйром анализ был верен (я по-прежнему верил в Дэйра и в его анализ). Снова и снова я мысленно представлял себе, как мы разбиваем окно в ту самую минуту, когда подполковник уже готов нанести удар, он видит «хауду», понимает, что игра окончена, бросается на нас, а я, не раздумывая, стреляю из обоих стволов и отправляю его прямиком в преисподнюю. Да, Мэри Джейн осталась бы в живых, да, профессор Дэйр во всеуслышание заявил бы о своем гении, но – более эгоистичные мысли – я стал бы героем, получил бы все то, к чему стремился, и добился бы заслуженного успеха, осуществив предначертанное судьбой… Нет, нет, все рухнуло, и, размышляя о нашем выборе, я приходил к выводу, что именно я предпочел майора подполковнику на том основании, что кража колец у Энни Чэпмен говорила о материальном аспекте, чего был начисто лишен Вудрафф.
Я понимал, что был не прав! Сказать по правде, я не хотел, чтобы Джек оказался подполковником. Это было совершенно объяснимо. Долгие годы безупречной службы, крест Виктории, кровь, пролитая им, чужая и своя собственная, – все это говорило о благородстве, и то, что подобный человек способен совершить такие преступления, казалось не только нелепым, но и в каком-то смысле оскорбительным для человечества. Рассудок отказывался признавать эту страшную правду.
Однако это был именно подполковник Вудрафф!
Иного не могло быть!
Но как мы могли об этом догадаться?
И вот тут маленький жучок начал нашептывать мне на ухо. Громче, громче, жучок, я хотел знать больше. «Так вот, – говорит этот самый жучок, – если это действительно подполковник Вудрафф и если он действительно страдает дислексией, как это разглядел просвещенный взгляд профессора Дэйра в надписи на Гоулстон-стрит, неужели это расстройство никак не проявляется в составленных им служебных донесениях и его личных бумагах?»
Если это действительно так, настаивал жучок, единственный способ убедиться в этом заключается в том, чтобы тайно проникнуть к нему в дом и устроить обыск. Однако если подобное предприятие закончится катастрофой, последствия будут такими зловещими и унизительными, что я сознавал: такой гамбит мне не по силам. От одной только мысли об этом меня охватывала дрожь.
Тогда жучку пришла в голову великолепная мысль: снова связаться с Пенни и посмотреть, не сможет ли он уговорить того полковника из военного ведомства разыскать в архивах какой-нибудь документ, собственноручно написанный подполковником? На самом деле все равно какой. Этот документ требовался мне всего на несколько минут, чтобы выяснить, нет ли в нем каких-либо странных ошибок правописания, когда буквы меняются местами или неожиданно появляются там, где их не должно быть.
Избавлю читателя и себя самого от описания тех усилий, которые пришлось предпринять ради этого. Нет необходимости драматизировать бюрократический процесс, состоявший из двух-трех встреч, с обилием энергичной лести с моей стороны, маневрами и хождением вокруг да около. Мы опустим детали, тем более что, если честно, сейчас я все равно вряд ли их вспомню, даже если захочу.
Можно не говорить, что в конечном счете все получилось так, как я и хотел, хотя и не без весьма значительных осложнений. Я оказался в пивной на противоположном берегу Темзы, где, стараясь не привлекать к себе внимания, ждал своего человека, поглощая обильный обед и запивая его пивом (на самом деле я только полоскал рот).
Человек опоздал. Заметно нервничая, он вошел в пивную. Вид у него был совсем не военный. Высокий, худой тип, довольно привлекательный, в добротной штатской одежде высшей аристократии, в то время как я предпочел надеть свой коричневый костюм. Никакие имена не назывались.
– Итак, – начал полковник из военного ведомства, – Пенни ручается за вас, а я перед ним в большом долгу, хотя «Стар» не жалую, особенно пацифистскую политику и раздувание ирландской проблемы.
– Сэр, я не имею никакого отношения к политике. Я только разрабатываю все, что связано с этим жутким Джеком.
– Мне очень бы не хотелось думать, что такой человек, как подполковник Вудрафф, может быть к этому причастен. Он мужественно и преданно служил короне на протяжении тридцати пяти лет.
– Я вовсе не хотел его оскорбить. Я ни в чем его не подозреваю. – Как быстро я привык ко лжи – вот еще одна веская причина уйти из журналистики, пока она окончательно меня не испортила. – Наоборот, я рассчитываю полностью снять с него всяческие подозрения.
– Ну, хорошо, – согласился человек из военного ведомства. – Я изъял две страницы из рапорта относительно событий при Майванде двадцать седьмого июля восьмидесятого года, написанные его рукой. Даю вам на них десять минут. Вы сразу же поймете, почему Вудрафф так и не был произведен в бригадные генералы. Он пишет слишком хорошо. Ему недостает напыщенной рассудительности адвокатов, и он всегда принимает ответственность на себя. Блистательные штабные офицеры, продвигающиеся по службе, обладают даром уклоняться от последствий и покрывать себя не славой, но туманом невиновности. Они никогда не бывают в ответе за неудачи. С пером в руке они выдают холодную кашицу избитых фраз, недосказанностей, лести и увиливаний. И вот Берроуз[58], умеющий только лизать сапоги и гладить по заднице, командует нашими войсками, а этот герой, тогда еще капитан, торчит на фланге… Вот почему мы одерживаем победы в войнах с таким превеликим трудом.
– Понимаю.
– Читая донесение Вудраффа, вы быстро поймете, что худшего момента нельзя было придумать. Его полк прикован к месту в основании петли, которую расставил идиот Берроуз. По его замыслу, Аюб-хан должен бросить сюда все свои силы и потерпеть поражение. Увы, Аюб-хан привел сюда главные силы, двадцать пять тысяч человек, в основном конных, и на его стороне было превосходство в численности, а также в боеприпасах, продовольствии, воде и артиллерии. Кроме того, ему прекрасно была знакома местность. Что же касается Берроуза, для него это было первое боевое столкновение, но и этого хватило, чтобы он навеки занял место в зале славы кретинов Британской армии, вместе с Кардиганом, опозорившимся под Балаклавой, и Челмсфордом, повинным в катастрофе под Изандлваной[59].